– Я всего пару раз видел, как вы заряжаете.
– Не сложней, чем байки травить, не дрейфь, я рядом.
Загорается индикатор правобортной магистрали питания.
– Давай, Ром, запускай!
Щелчок, мягко зажужжали гидромоторы. Сажусь поудобней на броню.
– Поехали помалу.
Послушная рукам на джойстике, башня стремительно, одновременно поднимая стволы, вращается на 300?.
– Перекинь на зарядку.
– Готово.
– Медленно, в холостую проверь.
Пошёл затвор, лапки, пружина; мягко клацнув, – механизмы фиксируются.
– Предохранители, оба, и стреляй.
Ромка щёлкает и нажимает на педаль. Грохает двойной удар.
– Аут! С вас стольник, сэр!
– За что?
– Каждый выстрел – 42 рубля, два ствола, остальное за удовольствие. Ромка улыбается:
– С пенсии отдам.
Открываю приёмники на обоих, – готов? Поехали…
Закончив, навинчиваем на стволы пламегасители, чехлим и поднимаем красный флажок.
– Пока на палубе прибираешь, – кормовую батарею проверю. Потом партеечку в теннис сгоняем?
– Добро!
Густая тропическая темнота обвально падает на короткие сумерки. Маришка усиливает её неотвратимость и грусть:
«… you will never,
you will never,
but I love you…»
Сидим с Ромкой на кранце, вытянув ноги на фальшборт. Глубоко внизу еле ощутимо стучат дежурные дизеля. «Приготовление» ещё не сыграли, ловим последние минуты покоя.
– Чего она тебе так нравится?
– А она, Ромыч, наших кровей, – славянка.
– Где нас только нет? – вздыхает и протягивает сигарету с «Марь-Иванной».
– Странно, три месяца, а уже, кажется, что всю жизнь только и делали, что воевали. Да и война-то, какая-то… В тепле на подушках спим, а через час – поуши в дерьме и его же защищаем.
– Они на этом говне весь соцлагерь рисом кормят.
– Ну, разве ж это дело, Сань, чтоб не блевать – не жрём сутками? На хрена нам сдались их вонючие достижения?!
– Не шуми, особисты ещё не спят; после будем анализировать, сейчас выживать надо.
– … я видел твои глаза, ты ж маньяк, когда ствол берёшь, механизм с ЧПУ…
– … нет, Ром, смерти боюсь, как и все, но чтоб от глупой случайности, не сдохнуть, приходится опережать ситуёвину, хоть на мгновенье. Хотя, и, умного с достойным, за что можно, и не жалко – не вижу. А то, что кумарит на стволах и на крови, – изврат какой-то, неизлечимый; нас такими сделали, – показав наше внутреннее устройство…
– Сидите, сидите, – подходит Петрович.
– Да не прячьте вы, а то – никто не знает. Садится рядом.
– Без этого здесь никак нельзя, неизвестно, что с нами завтра будет. Иначе все тронемся. Мы сами в каютах, втихую заливаем. Калеки мы все, и другими уже не будем. Никогда… И не пацаны вы уже, на десять лет любого сверстника…
Два коротких и длинный предварительного «слушайте все» – переходит в долгий несмолкающий «боевой тревоги». Подрываемся дружно, нам всем на бак.
Ещё не смолк топот многих десятков ног, как зажужжали РЛС, ожили пусковые и гидравлика в ракетных погребах, реактивные бомбомёты глотают, одну за одной, стокилограммовые сигары; сотни механизмов пришли в действие. Внутренняя трансляция разносит: «Корабль – к бою и походу приготовить!»…
Чехлы в барбет, аккуратно расстилаю, – пусть гильзы мягко валятся, не люблю, когда звенят. Постоянно удивляюсь: не слышу самих выстрелов, только лязг работающих механизмов и звон гильз об палубу.
Крутанул пару раз башню, задрал стволы на «тридцать», проверил зарядку, предохранитель и доложился. Жду. Трель «аврала» предваряет старпомовский голос – «швартовым командам по местам швартового расписания!»
Жилет, рукавицы и к Ромке, – мы с ним в баковой команде. Он уже выбирает швартовы. Виток к витку ложится на вьюшку толстая, с руку, манильская пенька. За десять минут управляемся с «вперёд» и «назад» смотрящими концами. Наконец, в клюзе последний оган; аут!
Полуторатысячетонный плавучий боевой монстр, скрывающий под лёгкими, стремительными и даже изящными обводами, ураганную мощь, вздыхая жаждущими работы дизелями, – приготовился к прыжку, замер. Висит, лишь, на двух швартовых – на юте и на баке. Выстроившись, ждём. По причалу, уже не шагом, но ещё и не бегом, – приближаются командир с замполитом. С грохотом за ними втягивается трап. Проверяется машинный телеграф, дублируются команды. Наконец, разрешающая – «команды числить!». И следом, – «отдать кормовой! Право тридцать, правый – самый малый вперёд, стоп!»
Корма медленно отходит, увеличивая просвет между бортом и причалом. Нос накатывается на пирс, ослабевает, только что звеневшая струной, последняя связующая с землёй нить.
«Отдать носовой!» Ромка, не давая канату упасть в воду, быстро и ловко принимает конец.
«Носовой на борту!» «Руль прямо, оба малый назад, швартовым командам встать к борту!»
Набирая инерцию, корабль по прямой отходит от причала к середине гавани.
«Флаг – перенести!» Над надстройкой мостика взвивается милый сердцу каждого причастного к ВМФ – бело голубой с алой звездой, шёлковый лоскуток – военно-морской флаг. На причале командование дивизиона и представители штаба, замерли, вскинув руки к козырькам. Красивая и приятная традиция – встречать и провожать корабли.
«Право сорок, правый – средний назад, левый – средний вперёд!» Корма окутывается дизельной отработкой, мелко задрожала палуба. Стоя на месте, корабль виртуозно разворачивается на «пятке». «Право – сорок пять, оба малый вперёд! Право – тридцать! Право – десять, руль прямо!»
«Торгаши» короткими гудками приветствуют «высший пилотаж» русского кэпа.
Никогда их не забуду, эти трогательные и волнующие минуты, и как бы не было горько и тяжело после, всегда буду благодарен судьбе за эти мгновения и принадлежность к великому братству – ВМФ.
Проходим боновое заграждение, басовито гуднув, встречный сухогруз медленно вползает в створ. С крыла мостика Мамонт обменивается с постом у ворот световой морзянкой. Звякнул телеграф, команд из рубки не слышно. Лёгкая зыбь внутренней акватории сменяется длинной пологой волной, мягкая килевая качка, поднимая и опуская нос, сообщает: море!
«Внимание всем! Говорит командир корабля! Товарищи матросы, старшины, мичманы и офицеры! Корабль выходит в район боевого патрулирования. С двадцать два местного приступаем к выполнению боевой задачи по защите интересов дружественного нам государства. Данной мне властью объявляю действие законов военного времени и боевого расписания устава Военно-Морского Флота Союза Советских Социалистических Республик! Благодарю всех за слаженную подготовку и выход».
«Оба средний вперёд!»
«Отбой боевой тревоги, швартовое оборудование – по походному, первой боевой смене – заступить! Подвахте – отдыхать, через ноль пять – полное затемнение».
Помогаю Ромке собирать кранцы и чехлы с вьюшек в выгородку за волноломом.
– Каримыч, топай отдыхать, в ноль два сменишь; бушлат-то оставь! Нагрею для тебя, и к Сене загляни – пусть расход оставит на плите.
Далёкий уже берег, темнеющий за кормой, провожает серый призрак, несущийся по чёрной ртути аморфного стекла навстречу неизвестности.
Стою у носового клюза. Крайняя носовая точка, моё любимое место. Снизу – форштевень отваливает тёмные пласты, отороченные белой пеной, впереди безбрежная гладь. Люблю здесь «зависать» в любую погоду. В этом месте самая высокая амплитуда взлётов-падений при качке, как бы – паришь, описывая контур волн, словно, альбатрос, не касаясь их. И шум ветра со свежестью солёной волны, зелёной на солнце, а набежит тучка – и плеснёт искрящейся сталью. Все эти признаки жизни океана внушают уважение и влекут, какой-то великой неразгаданной тайной. Не давая оторвать немигающих глаз, хоть ветер и выдавливает, тут же высушивая – слёзы, от далёкого манящего горизонта. Люблю, когда ветер. В лицо.
Увеличивая обороты и накренив корпус, корабль начинает описывать правую циркуляцию, оставляя за кормой берег. Постепенно нарастает, похожий на авиционный – вой и свист запущенных турбин. Явно, куда-то торопимся. Захожу за установку, чтоб из рубки не видели, и машу Сашку рукой. Кивком, когда он замечает, «спрашиваю» – в чём дело. Изображает в руке удочку и проводит рукой по горлу.
Берег давно исчез, провалился стремительно и одномоментно в яму за горизонт; туда же скоро скатится солнце. К концу часа форсированного «полёта» в сторону открытого моря «боевая тревога» вносит разнообразие в реактивное звуковое оформление. Видимо РЛС «зацепили» что-то. Мамонту хорошо на мостике – и так в курсе всего, плюс – верхняя точка.
На горизонте уже различима разрастающаяся точка. Неожиданно – разделяется, и на гребне белого буруна одна половинка стремительно уходит в сторону. Частой дробью гулко застучало по корпусу и надстройке. Разрывов нет – пулемёт!
«Всем за броню! Левый – тридцать, дистанция – десять кабельтовых, цель – надводная быстроходная скорость – двадцать узлов, автоматы левого борта – огонь!»
Присаживаюсь за башней в выгородке погреба, подтягиваю цинки с лентами. Каримыч нервно подёргивает стволами, ждёт команду и не выпускает из прицела еле видимое пятно. Рвут перепонки бьющие короткими, артустановки. Сквозь грохот еле слышна команда: «Дистанция – тридцать кабельтовых, отбой БЧ-2, дистанция тридцать два кабельтова».
Чужак быстрее нас уходит в сторону нейтральных вод. «…сорок кабельтовых». Ложимся на обратный курс правой циркуляцией.
«… пятьдесят… цель не просматривается».
«В отсеках и на боевых постах осмотреться и доложить!»
Вроде, никого не задело. Почти вплотную подходим к дрейфующей моторной рыбацкой шхуне. На палубе, прямо на сетях застыли в неестественных позах пятеро окровавленных вьетнамцев.
Не высаживаемся. Обычно, – минируют. Ложимся в дрейф, смолкают турбины, будем ждать спасательный буксир с сапёрами. Отбой не дают, быстро темнеет, прохладно. Керимыч прищурил под каской и так узкие глаза – вперился в горизонт; не могу оторвать взгляд от тёмного призрака мёртвой шхуны, покурить бы.
«Команде – посменно ужинать!»
– Саня, иди, с утра ведь не ел.
– Я быстро, Керим.
В кубрике тепло и тихо. Ромка доедает молочный суп. – Будешь?
– Нет, ток макароны пока горячие.
С трудом запихиваю в себя пару ложек.
– Ты чего?
– Видал? – киваю на борт.
– Ну и… зря ты в крайности бросаешься, то «работаешь», как машина, то зацикливаешься на этом. Надо планку твоих сверхчувствительных датчиков ниже опускать.
Молчу. Ничего не хочется, даже говорить.
Не прошло и часа, как повторно сыграли «тревогу». Быстроходные катера шныряют вокруг, изредка обстреливают из пулемётов, оставаясь в темноте. Полусонного Керима, кутающегося в бушлат, отправляю покурить.
– Ромыч, не ложился?
– Хотел уже, да…
Сидим на тёплой палубе, кинув под спину спасательные жилеты. Шлем с наушниками не снимаю.
– Чего гидравлику-то не врубаешь?
– На кой хрен? Ни зги не видно.
– На «альбатросах» хорошо, – электронные глаза стреляют, – вздыхает Ромка.
– Бабай придёт, посиди с ним за второго, на КП сгоняю.
Веером от надстройки разлетается сноп рикошетирующих трассеров. На мгновение ожил кормовой автомат, огрызнулся в темноту и умолк, не видя цели.
В рубке темнота, только шкалы приборов и экраны РЛС. Жужжат и пощёлкивают механизмы.
– Старшина… БЧ-2, прошу разрешения на КП-2…
«…на траверзе! Четыре кабельтова».
«Право двадцать, оба стоп!»
«На малом ходу. Описывает циркуляцию».
«Право пять, оба средний вперёд!»
Откуда-то из темноты рой светлячков. Барабанят и рикошетят от ограждения рубки.
«Право десять, оба стоп!»
Трогаю за плечо командира БЧ: – товарищ лейтенант?
