Катя Ким "бестелый"

– Но это правда твоя ответственность, Марк, – говорит абсолютно непринужденно, а у меня внутри все искрит от гнева, потому что я понимаю, что он не лжет. – Мы решили пойти на это. И мы думаем, что ОНО тоже хочет, чтобы мы пошли на это.

Первые несколько секунд я в ступоре.

Пачка сигарет, пепельница, газета, пакет, вафли, чашка чая, письмо. Ножка стула, пол, раковина, стена. Смешок. Спокойно, Марк, спокойно.

Я все же чешу запястья.

Дверь, штора, коридор.

Чешу сильнее.

– Ты же не про…

– Да.

– Серьезно? Мавзолей?

– Мы готовы.

Медленно возвращаю взгляд к нему.

Его глаза все такие же светлые. И такие же серьезные.

Я жду, чего угодно – любых слов, любой реакции, смеха, истерики, шутки. Он ничего не говорит.

Мотоциклист за окном оглушает меня.

Я тянусь к сигарете. Пачка влажная от моих мокрых рук.

Мне хочется ударить его так сильно, как никого и никогда.

У меня чешется все, даже кости.

Выгнать, выгнать, выгнать

Успокойся, Марк.

Я не могу закурить. Он любезно чиркает зажигалкой.

– Ебануться.

Это единственное, что я могу сказать. Я тоже пытаюсь пробудить в себе реакцию.

Засмеяйся. Переведи в шутку.

Пошути. Разряди обстановку.

Выгони его. Облегчи себе жизнь.

Наори на него. Ударь его. Облей его кипятком. Разбей кружку.

Давай, Марк, ну же. Давай, сделай хоть что-нибудь.

– Ага. – Корицкий говорит настолько спокойно, чтобы мне немного легче перенести всю ярость на него, ощущение ненависти пронзает меня с новой силой. – Мы приняли это решение не из-за появления ОНО. Не только. Ты должен понимать. В конце концов, ты это сказал. И я все так же считаю, что в этом есть твоя ответственность.

– Убирайся. – Не знаю, почему не хватает сил на то, чтобы вспылить на него. Я ведь правда испытываю такую ненависть, что мог бы сделать это достаточно легко. Но я так оглушен, что у меня не выходит. Я чувствую себя поверженным. Я знал, я ощущал, что буду поверженным, еще в тот момент, когда услышал стук в дверь. И он тоже знал. Он тоже знал, что я буду повержен, еще прежде, чем появился на пороге. Прежде, чем вошел в мой дом, прежде, чем сел в электричку до моего города. – Я не буду повторять дважды. Свали отсюда.

Он послушно поднимается, и у меня на миг даже проскальзывает удивление, что так легко поддался и согласился уйти, но я знаю, что ему больше нечего здесь делать. Он сделал достаточно – все, что хотел. А я позволил это. Позволил сделать с собой все это. Меня тошнит, я смотрю на его недопитый чай, и мне стыдно – мне так стыдно перед собой же, что я не вытолкал его за дверь, пока у меня была эта возможность.

– Но все же обещай подумать, Марк. И не забудь прочитать письмо.

Он медленно надевает ботинки, очень медленно для человека, которого выгоняют, а я думаю лишь о том, что он не имел право делать это со мной. Он не имел право вновь швырять меня в это, когда я выкарабкивался так долго. Я не хотел слышать. Ни о том, что ОНО все еще существует, ни о том, как дела у моих друзей, ни о том, что мой, мой кружок ждет меня обратно ради того, чтобы я вместе с ними погубил себя собственной бредовой идеей. Эти люди, они все еще там, в Москве. Они вместе. Они снимают квартиру, собираются каждый четверг, планируют, живут идеей, слоганами и верой. С ними все еще ОНО, с ними то, что сводит их с ума.

Но я тут. У меня нормальная жизнь. Хорошая жизнь. Спокойная. Настоящая. Без веры. И без страха.

Он – часть другого, и он не имел никакого права приносить это вместе с собой.

Мы не виделись почти полтора года, а виделись всего несколько раз, я не запомнил его имя, а он не должен был запоминать мое.

– До встречи, – говорит Корицкий, а я закрываю за ним дверь.

Выбрасываю кружку, из которой он пил, и последние две вафли. Долго смотрю на закрытое письмо, а потом рву его и выбрасываю тоже. То, что внутри, меня не касается.

Снова завариваю себе кофе, пытаюсь начать день заново в попытке сделать вид, что Корицкий никогда не появлялся в моем доме. Проверяю свой график смен, берусь за газету и кладу сыр на бутерброд.

Я стараюсь начать заново, но понимаю, что ОНО наблюдает за мной.

Я чувствую, что ОНО наблюдает за мной.

Я знаю, что Корицкий ушел, но ОНО осталось здесь. Со мной. В моей квартире.

***

Ночь проходит для меня так, что едва не просыпаю работу: я не пойму, как уснул, во сколько уснул, как долго ходил по комнате, лежал, жмурился, желая отключиться. Не знаю, на каком момент закончилась мучительная бессонница и начался беспокойный сон. Все в полной каше, в хаосе.

Мне кажется, что снова начинаю сходить с ума – или все время, пока надеялся, что мне стало лучше, я продолжал сходить с ума, а сейчас лишь – кульминация, поворотная точка, после которой у меня уже не получается делать вид, что ничего не происходит.

Потому что теперь это не просто призрак прошлого, не просто когда-то страх, а когда-то – жгучее желание разобраться в том, что со мной было. Теперь это вернулось, и меня накрыло, и я всю ночь ожидал, что что-то случится, что ОНО настигнет меня, когда я расслаблюсь, и я ждал, ждал, ждал, ворочался, ходит на балкон, курил, играл в тетрис и рассматривал бабушкины сервизы за стеклом. Я был наготове, мне чудилось, что так, когда я встревожен, готов обороняться, хотя у меня нет ничего, абсолютно ничего для того, чтобы дать отпор, любые действия ОНО не будут такими поражающими. Я был наготове, я держал в руках джинсы, и мне очень хотелось надеть их и сбежать куда-то далеко, но, конечно, ОНО не существует в рамках моей квартиры, ОНО вообще не имеет рамок, ОНО там, где я; и я думал, что своим уездом я каким-то образом оторвался от него: оставил там, на вокзале, в электричке, в отметке, где заканчивалась московская область, но теперь ОНО перешло эту размытую границу, теперь у меня создается ощущение, что я связан с ОНО еще больше, чем раньше, как будто наша оконченная разлука должна была доказать мне, что ОНО настигнет меня даже спустя годы, даже через километры, даже если я стану другим человеком, даже если я сойду с ума окончательно, даже если умру.

Я был наготове, но ОНО ничего не сделало. Я практически чувствовал, как ОНО смотрит на меня все время. Его присутствие трудно как-либо описать, но когда ОНО только появилось в первый раз, я тотчас понял это. ОНО будто бы вокруг и нигде одновременно. ОНО будто бы смотрит со всех углов комнаты и вместе с этим сидит под кожей. Ощущается так сильно, как ничто в жизни. Телесные соприкосновения с чем-либо объяснимы и понятны, их легко убрать, оторвать руку, а соприкосновение с ОНО всеобъемлюще, не в конкретном месте, а везде. На уровне ощущений ОНО будто пробуждает во мне то, чего никогда не существовало в моем теле, я не могу уловить его запах, не могу дотронуться, не могу увидеть или услышать. ОНО существует вне каких-либо привычных законов, вне органов чувств. Однако может воздействовать на них.

Те две недели, когда я жил в Москве, мне казалось, что даже вижу что-то, что можно назвать ОНО, или, скорее, что-то, что вызывает ОНО, это нечто странное, будто что-то в воздухе, нечто, напоминающее дым, не имеющее четкого очертания, что-то слишком белое для дыма и что-то слишком бесцветное для тумана.

Потом я склонялся к мысли, что мой мозг просто не мог понять это ощущение присутствия чего-то чужого и при этом никак не воздействующего на мои органы чувств, поэтому я придумал себе этот зрительный образ. Он был коротким и единственным, и я все еще думаю, что он ничего не значит, но ночью я хотел этого – хотел увидеть ОНО, хотел, чтобы произошло хоть что-то, но ОНО только наблюдало за мной, было везде, заставляло меня ждать, ждать, ждать.

И даже сейчас ОНО ничего не делает, словно щадит меня, будто и не собирается сводить меня с ума, и я вспоминаю идиотские слова Корицкого о том, что с ОНО будто бы можно подружиться, но отгоняю их подальше. Я знаю, что ОНО просто притаилось, я знаю, что ОНО специально делает это со мной, потому что ожидание такое же разрушительное, как и то, что может наступить позже, я уверен, точно наступит позже.

Нам говорят вставать на свои места, и я поправляю рубашку – ворот сегодня особенно давит на шею. Мне нужно стоять в фойе. Беру программки и натягиваю дежурную улыбку.

Чуть больше полугода назад я устроился капельдинером – гардеробщиком, как говорит мой отец, но я уже пару недель не стоял в гардеробе, – и поработав в сфере услуг, я остановился на этом. Конечно, я пытался делать что-то по профессии, но незаконченный юрфак в глазах работодателей – то же самое, что неначатый юрфак.

На самом деле, мне это особо не нужно. Я работаю в театре, и когда я говорю об этом, звучит достаточно неплохо – работа в театре. Мне более-менее хватает зарплаты на жизнь в маленьком городе, и я даже рад, что я переехал, потому что пока в Москве магазины переполняются продуктами, вещами, тут мы будто только недавно перешли черту дефицита, и моя небольшая зарплата не ощущается как бедность, нет, я достаточно гармонично смотрюсь здесь, и хоть это не было пределом моих мечтаний, я неплохо устроился.

– Здравствуйте, за сколько могу взять?

Женский голос такой резкий, хотя вокруг шум, и я не сразу понимаю, к кому она обращается. Мне не очень нравится, когда ко мне подходят люди.

– Добрый день. 40 рублей.

Она достает четыре смятых купюры, и я протягиваю ей в ответ программку.

Она не говорит “спасибо” и уходит. Я ей тоже не говорю “до свидания”.

Сегодня идет “Гроза” Островского – я смотрел ее раз двадцать и потихоньку начинаю ненавидеть Катерину.

Звенит второй звонок, и я помогаю нескольким людям сориентироваться и пройти в зал. С другого конца замечаю Лену, мою коллегу, и аккуратно ухожу в другую сторону, чтобы она не заметила меня и не накинулась с тщетными попытками флирта.

Начинается спектакль, и сегодня Бориса играет актер, который мне не нравится, и я даже жалею зрителей – они определенно выбрали не тот день для посещения.

Пока посматриваю на сцену, вдруг начинаю чувствовать ОНО сильнее, но игнорирую. Катерина говорит: “Отчего люди не летают так, как птицы?”, а я мысленно продолжаю: “Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь”. Потом она говорит и это, и почему-то теперь мне невыносимо скучно.

Оборачиваясь через плечо, ощущаю всем телом, как ОНО наблюдает за мной, и я смотрю на зрителей и думаю о том, что они ведь совсем не подозревают, что ОНО сейчас находится прямо в этом зале. Все внимание ОНО, конечно, принадлежит мне, но ОНО наблюдает за ними тоже, а они смотрят на то, как бегает актриса Катерины, и у них даже мысли нет, что что-то зловещее прямо здесь, я привел его с собой, к ним, и оно гораздо более настоящее, чем все происходящее на сцене.

У меня чешутся запястья.

Мой взгляд падает на светлые волосы, и в груди все обмирает, я пораженно замираю, но потом зритель поворачивается ко мне, и нет, нет, конечно, нет, это определенно не Корицкий, ему нечего здесь делать.

Мне немного легче дышать – настолько, насколько это возможно, учитывая присутствие ОНО совсем рядом.

Слышу спор рядом за входом в зрительный зал и с готовностью покидаю его, больше не находя в себе сил смотреть, как Катерина носится с ключом. В фойе нахожу Лену, которая ругается со странноватой парочкой и с мольбой смотрит в мою сторону.

Отдаленно доносится возмущенное парня: “Какое право…”, и во мне постепенно начинает подниматься гнев.

– Что-то случилось? – спрашиваю аккуратно, но я, конечно, прекрасно понимаю, что случилось.

Парень тычет билетом мне в лицо, а мне хочется плюнуть в него. От них обоих, его и его девушки, отвратно пахнет дешманским одеколоном.

– Ваша коллега не дает нам пройти на спектакль, за который мы отдали собственные деньги, – говорит он, и Лена открывает рот, чтобы начать оправдываться, но парень затыкает ее взмахом руки. – Я не понимаю, это нормально? Вы считаете, это…

– Да, это нормально. Прошу прощения. Мы не пускаем тех, кто пришел после третьего звонка.

– Тогда посадите нас на другие места. Вы не имеете права просто не пускать нас. Мы заплатили деньги за ваш спектакль.

Полагаю, мы бы и правда могли найти им пару мест сбоку, но сейчас я принципиально не намерен этого делать.

– Таковые правила. – Пожимаю плечами и изо всех сил пытаюсь выглядеть достаточно дружелюбно. – Мы ничем не можем вам помочь.

Он смотрит взглядом, говорящим: “Я не собираюсь отступать”. Мне хочется ударить его чуть сильнее, и меня воротит от нахождения здесь, обязанности оправдываться и стараться угодить таким идиотам, как он.

– Простите, – повторяю более настойчиво. – Ваше поведение не…

– Кончай это. Позовите вашего главного, и мы разберемся. Вы по закону должны пустить нас.

Из-за его бандитского жаргона моя дежурная улыбка тает.

ОНО вдруг возникает совсем рядом, кажется, за его спиной.

Меня пронизывает дрожь, язык становится тяжелым, и я чувствую, как кровь приливает к моей шее от сдерживаемого гнева.

– Театр имеет право самостоятельно формировать свои правила, экономику и определять порядок реализации билетов. – Я игнорирую ОНО как могу, но мне хочется сжаться, мне хочется закричать, чтобы они все уходили. – Постановление правительства от девяносто девятого.

Парень глупо таращится на меня, и девушка тянет его за руку и что-то шепчет ему на ухо.

Мне почему-то становится весело от того, что он намерен тыкать в меня чертовым законом.

Парень кривится, его лицо уродливо искажается, брови сводятся к переносице, а уголок губ подрагивает, но я смотрю на него в упор – я смотрю и знаю, что его невербальная угроза – это ничто, и он не подозревает этого; прямо сейчас я борюсь с настоящей угрозой, с ОНО, а он и не понятия не имеет, что ОНО прямо за его спиной.

Посовещавшись несколько секунд, они уходят, и Лена благодарно кивает, а я ухожу, и я чувствую себя таким несчастным, таким искусственным, и я ненавижу себя, ее, эту парочку и это место, я возвращаюсь в зрительный зал, а там Катерина уже плачет на коленях и признается в грехопадении.

Зависаю на одной точке и просыпаюсь лишь тогда, когда зал взрывается аплодисментами, и они звучат оглушающе, и я хочу уйти или хотя бы расстегнуть верхние пуговицы рубашки, я ненавижу еще и рубашки, но я не ухожу, как и не уходит ОНО, я киваю и улыбаюсь бездумно, когда люди вываливаются из зала, и я пялюсь на их так же застегнутые рубашки и думаю, как же они не душат их, или же душат так же как, меня, но они ведь не на работе, они могут расстегнуть их, или дело все-таки в ОНО, может быть, только тех, кто знает обо ОНО, так сильно душат рубашки, и я прощаюсь с ними, говорю “До свидания, хорошего вечера” и через несколько минут теряю смысл этого “До свидания, хорошего вечера”.

И я покидаю зал, когда все расходятся, иду в нашу каморку, и ОНО следует за мной, когда я наконец расстегиваю рубашку, и пуговица падает на пол, и я поднимаю ее, и я дышу, дышу, дышу и никак не могу надышаться, и я надеваю футболку, и, наверное, дело все же было не в вороте. И я прощаюсь со всеми, прощаюсь долго, и Лена приобнимает меня, и я чувствую запах ее парфюма, он такой сладкий, что мне хочется чихнуть, но я сдерживаюсь, и я чувствую след ее руки на моей лопатке, когда выхожу, и мне хочется вдохнуть полной грудью, но мне душно, душно, мне ужасно душно.

ОНО сжимает меня в тиски, и я отталкиваю его, я открываю рот, и мне кажется, что все же кричу, и начинает лить дождь, или он лил с самого начала, как я вышел, и я тру лицо, а ОНО собирается схватить меня, я ощущаю, как тянется ко мне, и я не чувствую больше ничего, кроме страха, удушения, тошноты.

И я начинаю бежать.

Поскальзываюсь, падаю, я бегу, пропускаю автобус, там остановка, люди.

Задеваю бабку плечом, пролезаю через толпу, и толпа душит меня, я пытаюсь просто пройти, пройти, просто пройти, мне нужно идти бежать бежать идти бежать…

Серое пальто, меховая шапка, хвойный запах духов, сладкий запах, запахов так много, мне не нужно в автобус, мне нужно, мне нужно дальше, просто дальше, просто куда-то.

“Аккуратнее, молодой человек”

“Смотри, куда прешь”

Не останавливайся, Марк.

Вдох, не могу, не могу, вдох, ну же, вдох, не могу, вдох. Выдох? выдох? Не останавливайся! Мне больно, мне так больно, передо мной… Меня слепит, мое горло в огне мои легкие в огне в моем рту привкус крови, Марк, Марк, Марк

Фонари светят мне в лицо, так ярко-ярко, ярко слишком… нет, нет нет это не фонари, это не… это не фонари фонари не

СИГНАЛЯТ