И теперь я здесь, перед бездной неизвестности, на пороге вечности, где уже заметена моя кончина.
В этот самый момент, когда мне кажется, что я касаюсь границ моей смертности, меня занимает одна мысль. Что станет с моими спутниками по чернилам, моими братьями по духу, моими гетеронимами, когда меня не станет?
Алвару де Кампуш, Рикарду Рейш, Альберту Каэйру… Каждый из них – это грань моей души, отражение моих мыслей, зеркало моих чувств. Они родились из меня, но выросли за пределами меня, проложив путь в сердца и умы тех, кто читал их слова.
О, Алвару де Кампуш, инженер без проектирования, странник без путешествия, выживешь ли ты после моей смерти? Или же, без меня, придающего тебе форму, ты будешь дрейфовать, без цели, без порта, где бы ты мог причалить?
А ты, Рикарду Рейш, с твоим чрезмерным классицизмом, твоей умеренностью и равновесием, устоишь ли ты в этом постоянно меняющемся мире, который, кажется, потерял чувство красоты твоего стиля?
А ты, мой дорогой Альберту Каэйро, наш общий учитель, по натуре безхитросный, прямолинейный поэт, как ты будешь себя чувствовать в тишине моего исчезновения?
Возможно, ваше существование не угаснет вместе со мной. Возможно, вы будете увековечены, продолжая существовать в мною написанных словах, дыша между строками, биться в сердцах читателей, которые найдут утешение, вдохновение, насмешку в том, что мы создали вместе.
Пусть чернила моей жизни, в которых вы родились, продолжат питать вас долго после того, как моё собственное пламя погаснет. Пусть будущее примет вас, мои дорогие гетеронимы, с теми же теплыми объятьями, с которыми она так часто отвергала меня. И, возможно, в этой вечности чернил и бумаги, я найду постоянство, в котором мне отказала земная жизнь.
Однако я боюсь, что их голос никогда больше не будет таким же, их дыхание станет слабее, а их дух – более отдалённым. Ведь смерть, хотя и является общим пунктом назначения для всех живых существ, остается загадкой для всех, даже для моих гетеронимов.
Но, дорогой читатель, не оплакивай их молчание. Потому что пока будут ищущие, вопрошающие, мечтающие мужчины и женщины, мои гетеронимы никогда не будут полностью потеряны. Они будут жить в каждом слове, в каждой мысли, в каждой эмоции, которую ты и те, кто придут послетебя, разделят.
Потому что, как я всегда и верил, мы все – гетеронимы, зеркала друг-друга, самостоятельные, но всё же неразлучные в нашем общем поиске истины, красоты и смысла. Таким образом, даже в смерти, я на самом деле не одинок, и мои гетеронимы тоже ими никогда не будут.
Через мою исповедь, я проведу тебя к сумеркам моего земного существования, не только чтобы поделиться с тобой последним полотном моих дней, но и чтобы показать тебе тень, которая останеться после моего ухода, туда, где конец и начало сливаются воедино.
27 ноября 1935 года
Это должен был быть радостный день празднований в честь дня рождения моей любимой сестры Генриетты, в её доме, в Эшториле. Мое тело, однако, выбрало именно этот день, чтобы напомнить мне о своей хрупкости, своей уязвимости. Бессонная ночь и разрушительное утомление приковали меня к Лиссабону, далеко от празднований, заперев меня в тихом коконе моего внутреннего существования.
Надеясь компенсировать моё отсутствие, я написал телеграмму для сестры, полную пожеланий и извинений. Но, как перо, унесённое ветром, она испарилась, оставив только тревогу моей семьи в качестве эха на моё молчание.
В интимной тиши моего горя я искал убежище в «Martinhoda Arcada», в привычном кафе, где выпивая, мечтая и сочиняя, я провел так много часов.
В знакомых уголках этого места, среди гула голосов и звона винных бокалов, я встречаю своего товарища и друга Жозе Собрала де Альмада Негрейруша. Когда он меня видит, следы беспокойства исчезают с его лица, но он не может полностью скрыть свою тревогу. Он заметил мою бледность, замедленность моих движений и мои опущенные веки, отягощенные усталостью.
"Альмада, – говорю я, кладя руку ему на плечо,– сегодня я не в лучшей форме. Похоже, сон меня избегает, а усталость преследует."
Он кивает, беспокойство читается в его глазах: "Фернандо, ты бледнее листа бумаги. Может, тебе стоит показаться врачу?"
Я мотаю головой: "Не нужно. Нет ничего, чего бы не могла решить хорошая книга и агуарденте ." Я делаю паузу, прежде чем спросить: "Ты прочитал последний манускрипт, который я тебе дал?"
Альмада улыбается, его выражение принимает почтенный вид: "Я прочёл его, Фернандо. Это блестяще! Твое перо танцует по бумаге как никакое другое. Но сегодня меня больше интересует твое здоровье."
Послеобеденное время мы провели в разговорах о поэзии, об искусстве, о жизни, но беспокойство моего друга так полностью и не исчезает. Его взгляд блуждает по моему бледному лицу, фиксирует мою дрожащую руку, в которой я держу стакан.
Я слабо улыбаюсь в ответ: "Не волнуйся, Альмада. Даже в моём одиночестве я никогда не забываю о своих друзьях." Говоря это, я произношу тост за его здоровье, а он – за моё.
И так мы проводим время, среди шума кафе, в соучастной уютности нашей дружбы, осознавая тяжесть часа и тень болезни, которая следует за мной. И, несмотря на всё, мы находим радость в обмене идеями, в нашей дружбе и в любви к искусству, которое нас объединяет.
Перед уходом Альмада строго говорит мне : "Фернандо, заботься о себе. Ты дорог нам всем. Не забывай о нас в своих одиноких блужданиях."
*
Мой друг Гаспар Симоэш пришёл, когда день медленно отступал, уступая место ночи. Мы были одни в этом кафе, погружённом в сумерки.
"Фернандо," – начал он с серьёзным выражением лица, как будто он был в курсе моего тяжёлого состояния, – я слышал, что ты плохо себя чувствуешь. Это правда?" Его испытывающий взгляд искал во мне подтверждения своих опасений.
С усталым вздохом я кивнул: "Я истощён, Гаспар. Кажется, моё тело больше не может идти в ногу с разумом." Возможно, я выдал больше тревоги, чем хотел бы, так как его выражение лица смягчилось, а глаза наполнились сочувствием.
"И всё же, – продолжил он, -ты всё ещё здесь, в этом кафе, в кругу друзей и книг. Это то, что ты любишь, не так ли?" Он изобразил улыбку, словно подбадривая меня увидеть что-то позитивное.
Я улыбнулся ему в ответ, хотя чувствовал, что этотребует от меня больших усилий: «Да, мне всё это нравится, Гаспар. Быть здесь, с вами, даёт мне силы продолжать, несмотря ни на что. " Он кивнул в знак понимания, прежде чем сменить тему:
"Что насчёт твоих текстов, Фернандо? Как они продвигаются?" Гаспар, будучи писателем и литературным критиком, всегда особенно интересовался моей работой. Мы обсудили мои последние поэмы, идеи, которые я обдумываю, голоса, которые я озвучиваю. Несмотря на моё состояние, эти разговоры об искусстве и литературе давали мне определённую жизненную энергию.
Но по мере того, как вечер продвигался, я чувствовал, что моя энергия иссякала. Моё тело требовало отдыха и покоя. "Мне нужно пойти к Тейшейре," – наконец признал я.
*
На свежем воздухе Лиссабона я оказался наедине с самим собой. Слова Гаспара всё ещё звучат во мне, как далекий шёпот знакомой песни. Я делаю глубокий вдох, пробуя на вкус соленый воздух, в котором содержатся воспоминания об океане, и направляюсь к дому Армандо.
Я шёл по улицам Лиссабона, которые казались лабиринтом переплетённых мыслей, позволяя шагам нести меня, как волнам. Путь был тихим, каждый шаг приближал меня к реальности, которую я не мог полностью осознать. Нежный сумеречный свет окутывал меня, как молчаливый стих, написанный на небе, окрашивая брусчатку в оттенки пурпура и оранжевого.
Я был один, но, тем не менее, не чувствовал себя одиноким. Каждый шёпот города, каждый порыв ветра говорили со мной на языке, который могут понять только поэты. Мой разум кипел, но снаружи я шёл в неизвестность с почти сюрреалистическим спокойствием.
В тиши дома Армандо Тейшейра Ребелу вечер располагал к глубоким признаниям и к интимным дискуссиям. Его библиотека, какафония обложек и потрёпанных страниц, казалось, несла на себе тяжесть тысячи невысказанных мыслей, отголоски немых голосов их авторов.
"Фернандо," – начал Армандо (его лицо освещёно приглушённым светом настольной лампы), -ты выглядишь истощенным." Это его замечание, хотя и без претензий, казалось, открыло дверь, которую я так тщательно запер. Весь груз моего истощения, до этого момента удерживаемый, начал распространяться, заполняя каждый уголок уютной комнаты.
"Да, Армандо, – ответил я, и мой голос странно приглушила окружающая тишина, – боюсь, что моё здоровье подводит меня." Мгновение мы посмотрели друг на друга, разделяя тяжёлое молчаливое понимание. Затем, вздохнув, я откинулся назад, и мои глаза потерялись в танце летящих в свете лампы пылинок.
"Но есть одна вещь, которую я не могу просто так оставить, – добавил я, мысленно обращаясь к моим гетеронимам и литературному наследию, которое я создал, – моё творение ещё не завершено. Ещё столько историй нужно рассказать." Армандо, в своей утончённой мудрости, просто кивнул, понимая важность моего писательства для меня.
Вечер растянулся, затерявшись в мягких тенях дома Армандо. Мы продолжали разговаривать, наши голоса поднимались и снижались в умиротворяющей тиши библиотеки. Посреди наших дискуссий я почувствовал, как усталость усиливается, моё тело требует отдыха. И все же, несмотря на это, я нашёл некоторое утешение в присутствии Армандо, как в оплоте от одиночества, которое подстерегало меня.
В конечном итоге, ночь смягчилась, и разговор рассеялся, уступив место задумчивой тишине. Когда я встал, чтобы уйти, Армандо посмотрел на меня просветлённым понимающим взглядом. "Фернандо, – сказал он спокойно, – ты не одинок в этой борьбе." Его слова, произнесённые с обезоруживающей искренностью, принесли неожиданное утешение.
В тот вечер, уходя от Армандо , я не мог не думать о его словах. И хотя я знал, что мой путь будет трудным, я также знал, что я не буду идти по нему в одиночестве. В дружбе, в литературе и в поисках непокоя я нашел источник силы, который позволил мне продолжать двигаться вперед, несмотря на болезнь, грозившую поглотить меня.
С глубокой меланхолией я вспомнил этот день. То, что должно было быть днём радости, превратилось в день испытания и размышления. И, несмотря на усталость, беспокойство и пустоту, я знал, что нашел что-то очень важное в этот день. Я обнаружил новую грань своей собственной устойчивости, новое понимание своей собственной силы.
28 ноября 1935
Сегодня меня разбудила боль, более яростная и бесконтрольная, чем когда-либо. В моём теле разразилась буря, каждый удар сердца отражался в эхе мучений. Тошнота обрушилась на меня, как волна, затопившая мой желудок, заставляя меня изгонять ночных демонов.
Это была пытка, которая выходила за границы физического тела, пробивая себе путь в глубинах моей души. Как диссонирующая мелодия, она вибрировала сквозь моё существо, затмевая каждую мысль, каждое ощущение.
Пространство вокруг меня, казалось, сжимается и расширяется, резонируя с моей пульсирующей болью. Я закрыл глаза, пытаясь избежать реальности этого мучения, но черная ночь, царившая за моими веками, казалась, скорее усиливает её, чем смягчает.
Каждое движение, сколь бы незначительным оно ни было, было провокацией, вызовом этому злу, которое правило мною. Моё тело, некогда несущее мой ум, теперь становилось его тюрьмой, связывая меня с реальностью, от которой я отчаянно хотел убежать. Но, какой бы парализующей ни была боль, она не смогла заглушить мои мысли – сущность моего бытия.
В моём страдании я вспомнил цитату Шопенгауэра: "Боль является основой сознания". Она, по своей сути, является доказательством нашего существования – грубым утверждением нашей телесности. Я здесь, в агонии мучений, но это всё ещё я.
Я всегда был знаком со страданием, как с верным спутником моего существования. Но сегодня утром оно приняло новый облик, устрашающее лицо. Это уже не тот старый друг, которого я так хорошо знал, оно стало ужасающим монстром, ненасытной тварью. Меня пронзило мимолётное ледянящее прозрение: а что если это конец?
Это вопрос отзывается во мне эхом, траурным гонгом, объявляющим время моего ухода. Смерть – старая знакомая, о которой я часто думал, с мыслью о которой, как в танце, я часто кружил. Но сегодня она кажется такой реальной, такой осязаемой.
Я прожил тысячу жизней, носил тысячу масок. Но за всеми этими лицами всегда была эта истина, которую я искал, эта тайна, которую я хотел раскрыть. А что если это утро последнее? А что если это мучение, этот верный спутник, здесь, чтобы провести меня в небытиё?
Если это конец, то это конец. Я не боюсь смерти, я слишком часто думал о ней, чтобы её бояться. Но то, чего я боюсь, это уйти, не успев всего сказать, не успев всего выразить. Каждое ненаписанное слово – это звезда, которая не светит, это свет, который гаснет в темноте.
Я думаю об этом, и меня охватывает странное спокойствие. Жизнь – это путешествие, а смерть – это всего лишь этап. И как все странники, я знаю, что однажды мне придётся проститься. Поэтому я принимаю этот возможный конец с мужеством, с достоинством.
И даже в боли, даже в этой утренней тревоге, я нахожу странную красоту. Ведь каждая боль, каждый приступ, каждая пролитая слеза – это свидетельство моего бытия. Это следы моего прохождения по этому миру, отпечатки, которые я оставляю после себя.
Часть меня все ещё сопротивляется. Маленькая искорка, упорная, устойчивая, которая отказывается угаснуть. Она подталкивает меня продолжать, бороться, идти вперёд. Есть ещё миры для исследований, истины для открытий. И если это конец, то пусть это будет конец, достойный моего путешествия.
*
Поёживаясь в этой утренней блёклости, мне удается встать. Быстрый, усталый взгляд, брошенный на висящее на ветхой стене в зеркало, поймал отражение истощённого, мертвенно-бледного человека.
Я двигаюсь медленно, каждый шаг отзывается в утренней тишине. Мой рассудок впадает в тёмные размышления, в тревожное брожение. Я – Пессоа, да, но кто же на самом деле Пессоа?
Я медленно двигаюсь к письменному столу, паркет скрипит под грузом моих неуверенных шагов. Вечерняя тишина, нарушаемая только пением птиц, способствует погружению в себя. Кто я? Вопрос, который постоянно крутится в моей голове.
Я отгоняю мысли и сажусь за свой рабочий стол, окно широко открыто и пропускает свет наступающего дня. Звезды гаснут одна за другой, уступая место королю Солнцу. На мгновение я застываю и любуюсь этим зрелищем, этим небесным хороводом, предстающим перед моим взором.
Отягощенный бременем боли, я обращаюсь к звездам, далеким свидетелям нашего существования, чтобы расшифровать в коде Морзе свою судьбу. Тогда астрология становится гаванью, предлагающей укрытие от потока неопределённости, накрывающего меня. В её тусклом свете, перед лицом моей надвигающейся смерти, я ищу завтрашний день, намёк на ясность.
*
Это было в 1920 году, когда я, словно семя, унесённое ветром, попал в неизведанный мир астрологии, теософии и спиритизма. Примерно в то же время нежное пёрышко по имени Офелия Кейруш начало кружить в тумане моих мыслей, и наша переписка позволила мне глубже проникнуть в тайны жизни и загробного мира. Она поощряла меня искать ответы не только в себе, но и в звёздах.
Монументальное произведение Алана Лео "Составление гороскопа" открыло мне красоту астрологии. Лео описывал её не как холодную науку, а как искусство, танец между звёздами и нашей душой. Его тексты усилили моё увлечение к тому, как планеты и звёзды могут находить отклик в нашем внутреннем мире.
В то же время я погрузился в эзотерику и мистицизм. Произведения Елены Блаватской, основательницы Теософского общества, стали для меня откровением. Её "Голос " и "Корни ритуализма в церкве и масонстве" открыли передо мной новый мир, мир, который находится за границами известного и воспринимаемого. Спиритизм, с которым я познакомился благодаря работам Аллана Кардека, предложил мне другую перспективу, возможность общения с духовным миром.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70332724&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
