И говорит проникновенно, слова растягивает, будто сама к ним прислушивается, на языке катает: «Сволочь ты, Кондратьев…»
Я не разубеждаю, только смеюсь в ответ. Раз понимает – хорошо. Меня это устраивает, да и её… раз живёт со мной до сих пор. Вот за то и уважаю, что понимает.
Да, нужна была! В Москве надо было остаться. Любым способом зацепиться. Слово себе дал: кроме Москвы – нигде больше жить не буду. Сейчас, правда, о загранице подумывать стал: свалить из этого грёбаного совка навсегда. Жить там хорошо, но вот деньги-то здесь делать надо. Время сейчас такое… Там – только копейки собирать.
Марина – она москвичка. Из хорошей семьи. Единственная дочь. Мама, папа… – всё как у людей. Квартиру нам сразу двухкомнатную купили.
Ребёнок через год.
Зацепился за Москву. Остался.
Любовь? Какая, к чёрту, любовь? Живём вместе, и ей удобно, и мне.
Дверь подъезда распахнулась. Навстречу молодая девушка – на порыве, в движении. Алиска! Вся в меня.
Остановился, улыбаясь, стянул капюшон.
– Привет, пап.
– Привет, дочь. Опять опаздываешь?
– Ага, – на ходу чмокнула в щёку. – Пока. Побежала.
Смотрел вслед. Крупная, не в Марину, в меня пошла. Чуть толстовата. Вон какую задницу отрастила. А так ничего. Куртка приличная, джинсы в облипку, рюкзачок. Только на хрена она всякие висюльки детские к рюкзачку привешивает? Марина оправдывает, говорит, ещё ребенок. Какой ребёнок? Скоро семнадцать. Я в её годы был голодный и злой. Общага. На одну стипендию разве проживёшь? За любую подработку хватался. Даже дворником. Джинсы мечтал хорошие купить. А эта – ухожена, папа, мама есть. Английский, музыкалка. Москва. Летом на море. Маринин ритуал: ребёнку нужно солнце и море.
Криво улыбнулся, вспомнив, как лет пять назад ездили на дачу к знакомым. Там речка рядом, пошли купаться. Алиска окунулась и закричала: «Мама, мама, здесь вода несолёная! Разве так бывает?»
Дом
Дом как дом. Девятиэтажка панельная, таких в Москве сотни. Подъезд ухоженный, лифт новый с огромным зеркалом. Хороший дом, но не мой. Квартира не моя. Продать к чёрту!
Квартиру тесть подарил, на свадьбу. На Марину записана. Как-то сразу почувствовал: дочку они обустраивают. Я – так… потому что рядом прилепился. Радость показывал, благодарную улыбочку выжимал: что я, идиот, что ли? кто ж у дарёного коня зубы рассматривает? Спасибо, благодетели!
Молодой был, верил ещё во что-то… Рассказал Марине, какой вижу эту квартиру. Пустая, минимум мебели, дневное освещение – яркое, светом все заливающее, кровать – низкая, почти на полу стоит. Никаких шкафов, книг, безделушек. Ковролин с высоким ворсом, чтобы босиком ходить. Обои светлые. Не дослушала.
– Кондратьев, – говорит, – ты что, в офисе жить собрался? Тогда не со мной.
Я и заткнулся.
Теперь у нас уют. Шкафы от вещей и от книг ломятся, картинки по стенам, обои в цветочек, бра над двуспальным супружеским ложем, жёлтым покрывалом застеленным. Не говоря уж про Алискину комнату – склад мягких игрушек.
И пыль – я чувствую её – везде пыль.
Поднимался на шестой этаж по лестнице, стараясь не сбить дыхание. На подоконнике – майонезная банка, окурками наполовину заполнена, грязно-жёлтым месивом. Передёрнуло. Что за идиоты? Видя такое, как можно курить? Они что, не понимают: у них лёгкие тем же месивом заполнены. Впрочем, сдохнут – туда им и дорога.
Под душ. Пропотевшее скинул, потом на балконе развешу. Воду горячую включил – люблю, чтобы пар, чтобы зеркало запотевало. Бритва, пена для бритья – скребу щёки. Голый стою – тело своё чувствую. Хорошее тело, сорваться и бежать в любой момент готовое.
Столько лет прошло, а горячая вода все чудом кажется. В любой момент включил, а она льётся. И экономить не надо – не кончится. Теперь зубную щётку в рот и контраст: холодная-горячая, холодная-горячая.
Зеркало запотело. Полотенцем. «Ну, здравствуй, Лёша!» Да… уже мужик… не пацан. Идёт время. Жирок поднакопился, живот наметился. Двигаться надо больше, иначе совсем заплыву… Что сутулишься? Развернул плечи, поиграл мускулами спины. И плечи какими-то покатыми стали. Роста бы добавить не мешало. Не красавец, одним словом. Приблизил лицо к зеркалу, взъерошил жидкие волосы – вот уже и залысины со лба пошли. У-у-у, морда рязанская! Круглая, как блин. Хорошо хоть не рябой… А вот взгляд злой, настороженный. Ну, это мы сейчас очочками поправим, уже проходили.
Посёлок
Вдоль реки дома часто. А вверх по склону разбросаны реже. Дорога гравийная по самому берегу.
Посёлок длинно вдоль реки вытянут. Ближе к краю – площадь, где останавливаются автобусы. Две двухэтажные бетонные коробки. Здание партийного руководства и магазин с рестораном на втором этаже. Ленин на постаменте рукой в просвет между горами тычет. Остальные дома – деревянные развалюхи – утопают в снегу, лишь тропинки от калитки к дверям протоптаны. Еще котельная – приземистый кирпичный сарай с торчащей трубой и грудой угля у входа. В баню – в соседний город, два часа на автобусе. В котельной есть душ, можно договориться, но после душа выходишь еще грязнее – весь в угольной пыли.
Время делилось на тепло и холод. В школу осенью пошел – начался холод; кончился учебный год – тепло пришло, лето наступило – согрелись. Вечный насморк, зелёная сопля под носом. Зимы не такие и холодные – не Сибирь, даже не средняя полоса. В жизненном укладе все дело было, в привычке, а может и в повальной бедности – это я уже потом понял.
Дома хлипкие, из доски сколочены. Окна однорамные. Такие домики в Подмосковье летними называют. Тепло из них выдувается на раз. Печку топишь – тепло, протопил – через час – холод собачий. Мать, пока пить не начала, печку на автомате топила. Утром и вечером. Даже если жрать нечего было.
Зимой не раздевались, спали в одежде, в шапках. У меня круглая была, коричневая, меховая, на боку проплешина – на печке подпалили. До сих пор тесёмки, туго завязанные под подбородком, чувствую.
Мать первая вставала. Выбиралась из-под груды тряпья, охая растапливала печь. Я сразу просыпался, лежал, ждал, когда разгорится. Потом грелся возле открытой дверцы, пока мать не гнала умываться. Вода еле тёплая в ковшике. Пальцы намочишь –и по глазам: умылся. Хлеб с вареньем, чай. Ранец – и на улицу, на холод. Хлопнула за спиной дверь, заскрипел снег под ногами, а сам ещё пахнешь теплом и дымом. Идёшь, оскальзываясь по дороге, темно, тихо, снег не белым, а серым кажется, тени длинные от заборов, дымы из труб в чёрное небо, испещрённое звёздами, и только окна в домах весёлым светом.
Лес кругом, а дров вечно не хватало. Мы, ребятишки малые, щепки собирали, домой несли. Хоть чуть-чуть тепла добавить. Возвращаешься из школы – дорога ледяным накатом блестит, камушки черные из-под ледяной корки выглядывают, речка шумит, она зимой не замерзала, и по сторонам глазами шаришь: щепка, палка, вмерзшая в снег, – всё сгодится. Самой лихостью у нас, у малолеток, было пяток полешек у кого-нибудь из поленницы спереть и домой притащить.
Марина вошла на кухню, когда я хлеб для бутербродов резал. Причёсана, улыбчива. Клетчатые красно-зелёные домашние шорты с бахромой, майка с глубоким вырезом – ложбинка видна между чуть провисших грудей.
Но я-то знаю… помню. Я на неё сейчас по-другому смотрю. Вчера она сразу заснула, а я маялся – не спалось. Ночник зажёг, книжку, что мне Лёля подсунула, взял. Читаю, разобраться пытаюсь в этих психологических премудростях. На жену случайно глянул – Господи! она же мертвая! Умерла? Лежит на спине. Лицо белое, чуть в желтизну. Кожа натянулась. Глазные яблоки под веками – буграми. Рот приоткрыт, и губы – розовые гусеницы – в рот заползти пытаются. Я долго рассматривал… Чужая она. Почему я должен с ней рядом лежать?
Стараюсь в этой утренней Марине ту, ночную, разглядеть. Не получается. Спряталась мёртвая за живой…
– Кондратьев, – говорит, на меня не смотрит, в окно глядит, будто что интересное видит. За окном серость. В этой серости, берёза голые ветви развесила. – Может, нам пора прекратить эти ночные игрища?
– Что это вдруг? Тебе вчера не понравилось?
Она последнее время всё чаще эту бодягу заводит. Сейчас злиться начнет. Меня не прошибить. Сижу, посмеиваюсь.
Колбасу нарезал, на хлеб положил. Завтрак – чай, один с сыром, два с колбасой.
Марина повернулась, смотрит, как я жую с набитым ртом и чай прихлёбываю. Губы поджала. Как же она меня ненавидит, когда ем! За все годы привыкнуть не смогла.
– Понимаешь, Кондратьев… – опёрлась о подоконник. – Наши постельные игры мне всё больше физкультуру напоминают. Для тебя это вроде как пробежка перед сном.
– А что, – говорю, – в спорте плохого? Спорт – это великая сила.
– Спорт-то да… Вот только постель к спорту не имеет никакого отношения.
Решил отмолчаться. Стою у раковины, посуду мою. На работу пора, а тут эти тёрки никчемные. Я-то для себя давно всё решил. Ей кажется, что она выше, культурнее, образованнее, поэтому что-то решить сама может. А вот хрен тебе по всей роже – я буду определять, как тебе жить дальше.
– Заведи на стороне какую-нибудь бабу. Вот с ней спортом и занимайся.
Ведь умная же. Зарабатывать умеет. Подать себя может. Уже под сороковник, а вон как выглядит! Что же из неё это бабское прет?
– Кондратьев, слышишь? Или я со стенкой разговариваю?
Я же знаю, что это только слова. Только дёрнись в сторону, такое получишь! В самой женской сущности заложено – поковырять, разбередить, чтобы набежали, приласкали, уверили, что ты единственная и лучшая. И никакая логика здесь не работает. Всё стирает это желание.
– Я тебя услышал. – А что ещё сказать? – Но зря ты так…
На меня не смотрит, в окно глядит.
Ну и ладно, думаю, может, ПМС у неё?
Женщины
Не складывается у меня с ними. Не понимаю – что там интересного? Любовь напридумывали… Может, она, конечно, и есть – не отрицаю. Но вот только я её не чувствую. По мне, так любовь – временный сбой системы, разжижение мозгов.
Нет, я придерживаюсь традиционных правил. Тут все ясно, могу объяснить. Выбрал женщину – твоё! Ухаживай, береги – твоя! Рожайте детей – физиологическая совместимость заложена природой. Детей поднять и воспитать надо, чтобы по жизни не мыкались. Выполнили природную обязанность, удобно жить вместе – живите, нет – разойдитесь спокойно. В этом процессе присутствует логика.
Я не понимаю любовную дёрганку, эти метания-страдания. Женился, а через три года встретил смазливую бабёнку – и переклинило. Страсти шекспировские, заламывание рук, бессонные ночи, сопли и слёзы. Съёмные квартиры, трах по углам, вечное враньё. Семья – побоку, всё разваливается. Скандал на скандале. Дети заброшены.
Допустим, вырвался. Женился на этой, новой. И раз – года не прошло, она на сторону ходить стала. Теперь у неё любовь, а у тебя только ненависть и ревность. Дальше? А дальше – всё снова: страдания, поиск, влюблённость, обладание. Замкнутый круг.
Ну и зачем?
Слякотно на улице, серо. Спины чёрные. Обгоняешь, а новые впереди. Почему наш народ так любит чёрное?
Маршрутка до метро. Битком. В проходе, согнувшись в три погибели. Хорошо, что хоть подошла быстро. Ехать две остановки. На лица лучше не смотреть – каменные лица.
Месиво у входа в метро. Еще не давка, но уже вот-вот… Просочился и стекаешь вместе со всеми по эскалатору, словно в воронку засосало. В вагоне светло. Качает. Ехать двадцать пять минут. Я люблю это время. Передышка. Думать можно о чём угодно. Ты один. Люди вокруг, а один. Модель общества: вроде все вместе – куда-то вперёд, а на самом деле, каждый сам за себя и на месте. В метро особенно чувствуешь отчужденность и одиночество. Вот поэтому на машине и перестал ездить. Стоит во дворе, вросла в асфальт намертво. Ну и Лёля ещё подсказала…
У меня нет друзей – не нужны. В детстве приятели были. Сейчас и приятелей нет. Дружба – это что? Духовная близость? Враньё! Жизнь припрёт – никто не поможет. Сопливое сочувствие получить? Так его на хлеб не намажешь. Вот только Лёля выбивается из этой схемы. Лёля – она для меня кто? Не знаю… Не пойму.
Лёля
Странно познакомились. Странная женщина. Интересно: начинаю о ней думать – и сразу всплывает слово «странно».
На выставке. Случайно занесло: время пустое выдалось между клиентами в офис возвращаться не хотелось, морды эти видеть. Зашел. Современная фотография. Хожу, картинки рассматриваю.
На неё сразу внимание обратил. Одета аляповато: юбка темно-красная, длинная и ярко-жёлтая кофта с широким коротким рукавом. А главное – перчатки черные по локоть. Не кожаные, а нитяные, тонкие, такие дамы в прошлом веке носили. Еще бы шляпку с вуалью – решил бы: городская сумасшедшая. Только обычно это тётки, которым о-го-го сколько, а она молодая, лет тридцать, может, чуть больше. Причёска тоже странная: половина головы под мальчика острижена, на другой – волна тёмных волос почти до плеча. Лицо какое-то кукольное – скулы широкие, глаза распахнуты. Уже потом разглядел, что и губы у нее тоже накрашены необычно: чтобы рот маленьким казался.
Она первая заговорила.
– Вы, – волосы со лба отвела, пальцы тонкие, длинные, ногти фиолетовым покрашены, – фотографии пришли смотреть или меня разглядывать?
Честно скажу, растерялся. Только и сумел пошлый комплимент из себя выжать:
– Ничего более интересного, чем вы, я на этой выставке не вижу.
Хмыкнула и отвернулась. Ну, я и пошёл дальше вдоль стены с развешанными фотографиями.
В гардеробе столкнулись. Пришлось поухаживать. Помог надеть что-то короткое, широкое и меховое. Как это называется – не знаю. Может, пелерина?
– Что ж, – говорит, – весьма любезно с вашей стороны помочь незнакомой даме. Позвольте, в таком случае, пригласить вас на чашку кофе в ближайшем кафе, если вы располагаете временем?
Я прямо офигел от такой любезности. Не хотелось в какую-нибудь историю вляпаться – уж больно видок у неё странный, но любопытство разыгралось. А уж когда в кафе за столик сели, и она мундштук длинный, костяной из сумочки достала, – тут я приплыл окончательно.
Офис у нас в хорошем месте расположен. Площадь с одиноко стоящим Маяковским, перейти, вдоль Садового и во дворы. Там здание – четырёхэтажное, дореволюционной постройки, грязно-жёлтого цвета. Хорошее место: метро рядом и двор тихий. Детская разломанная песочница, тополя голые ветви по небу раскинули. Мамаши с детьми здесь не задерживаются, а вот бомжи – те наш двор любят. Но и бомжи свои, можно сказать, знакомые, привыкли уже к ним. Четверо. Предводительница у них – баба азиатской национальности: лет под сорок, морда круглая, как блин, глаза заплывшие – щелки, вечный синяк на пол лица, но мужики её слушают – авторитет!
Наша контора в полуподвале, зато вход отдельный. Жильцы дома другим пользуются. Окна на уровне земли, решеткой ржавой забраны. Никакой вывески на старых, c облупившейся краской, двустворчатых дверях. Ни к чему нам светиться. Кому надо – найдёт.
Внутри всё по-другому. За железной дверью – пост охраны. Стоит мальчишечка молодой в белой рубашке, бейджик к кармашку пришпилен. Вежливый, предупредительный. Он, конечно, не нужен, нечего у нас охранять, но мода пошла на охранников, ничего не поделаешь. Ну, а дальше комнаты. Работники мельтешат. Столы, компьютеры, бумаги. Светло, картины по стенам. В каждой комнате мебель современная, по стилю подобрана. Словно в другой мир попадаешь. На окна только смотреть не надо – там, за решётками, всё другое: грязное, враждебное.
Москва
Я Москву не люблю. Зря сюда рвался. Тёмная, грязная, холодная. Разукрасят под Новый год, попьют-повеселятся неделю и сдерут праздничную иллюминацию, как кожуру с мандарина. Снова темень, ветер из подворотен и снежная слякоть под ногами.
Центр – ещё куда ни шло… Красная площадь, Тверская. Помпезно, вылизано – отголоски империи, которую походя развалили. А всё, что рядом, усыхает, скукоживается. Марина твердит с придыханием: «Старый Арбат, переулки, московские дворики». Это у них болезнь у москвичей такая – как о Москве заговорят, так сразу арбатские слюни пускают. Конечно же, Окуджава с его троллейбусом – и ну подвывать хором. Да ты зайди в любой арбатский двор – разруха! Нет… По мне так новостройки куда симпатичнее. Там всё понятно: бетон, стекло, – широко и просторно. От центра, от метро далеко? Плевать! Зато жить, дышать можно. Хотя… Этим воздухом лучше совсем не дышать – затхлый.
Не верю я, что в этой стране что-то изменится. Какая к чёрту демократия? Из застойного социализма в светлый капитализм за один день. На тебе свободу! Свободу грести под себя всё, до чего дотянуться сможешь. Высокие слова с трибуны, а вокруг шуршание – тащат, тащат, все что можно.
Москвичи – странный народ. Глубинка, та вообще застыла, не понимает ничего, судорожно выжить пытается. А эти нет! Всё им кажется, что с переменой власти блага на них посыплются. Ха! Идиоты! Ничто их не берет. Вера вбита, что о них позаботятся. Раньше – мать родная партия, теперь – добрый дядя капитализм. «Чара», «Властелина», сейчас вот «МММ» – пора бы уже понять, что стригут, как баранов. Так нет. На одни и те же грабли – раз за разом… А дефолт? Мало? Красиво! Всю страну кинули легко и непринуждённо. И это ещё не конец, что-то грядёт – чувствую.
Нет, сваливать отсюда надо. Без сомнений. Семью вывезти. Там лучше. Поездил, повидал. В Канаду хочу. Городок какой-нибудь тихий, и жить спокойно. Дом – свой, двухэтажный, со всеми удобствами. Чтобы лужайка перед домом. Две машины в гараже. Тихо и чисто. Главное – чисто! Бомжей этих поганых нет, ларьков, возле которых алкашня толпится. Чтобы снег белый, а не грязное месиво под ногами. Осенью там клёны повсюду жёлто-красными свечками.
Только мне отсюда никак. Сейчас здесь, в этой стране, можно лёгкие деньги делать. Время такое… Я чувствую. Моё время! Марину с Алиской отправлю – пускай обустраиваются, а сам здесь. Если что – с открытой визой всегда быстро свинтить можно.
Я в офис не вхожу – врываюсь. Это у меня стиль такой – спешу всё время, дел у меня невпроворот. Здороваюсь с теми, кто на пути попадается, прошу Лидусю-секретаршу чай приготовить и – к себе в кабинет.
Комнатка у нас небольшая. Двое нас, так называемых менеджеров высшего звена, я и Виктор. Прошу прощения – Виктор Виленович, он любит, чтобы по отчеству. Это я – Алексей или просто Лёша. Так общаться проще. Его стол сейчас пустует, вот и хорошо. Опять табаком воняет! Окно нараспашку. Ведь договаривались же, что курить он в комнате не будет.
Лидуся появляется в дверях с чаем и факсами. Интересная девица. Некрасивая, с нестандартной секретарской внешностью, но расторопная, доброжелательная. К тому же ещё и набожная – иконка над столом прилеплена. Я сначала не понял – зачем такая? Потом сообразил – молодец, генеральный! – никаких заигрываний, скрытых ухаживаний, интриг, утечки информации и работник прекрасный.
Что тут у нас? – закопался в бумагах. Ага… просят смету прислать – ожидаемо. Сдвинулось. Теперь это забота генерального, пусть ребятишек напрягает и вместе голову ломают, кого нанять и как подешевле сделать. Моё дело – общение с клиентом. Определить общую сумму договора, а главное – сколько назад откатить с этой суммы лично в руки заказчика.
