– Ну, тогда выкладывай, – тяжело вздыхает Гэбриел. Я чувствую себя благодарным за то, что он мой друг, и за то, что он вообще у меня есть, и выкладываю краткую версию последних произошедших со мной событий, не утаивая ни одной важной детали о том, как добра и великодушна была Кензи, и чем я ей отплатил. И как теперь она серьёзно обижена и не желает принимать мой дар, считай его платой за вовсе не нужное мне молчание, от которого меня лишь колотит и трясёт. Долгое время я жил в тишине и покое, и по идее именно за них я и должен цепляться, как умалишённый, но они резко стали мне противны, и теперь я хочу исключительно движения и жизненной искры.
– Я не собираюсь возвращать эту кроватку обратно в магазин, но и не хочу собирать её, если она нежеланна.
– Пойми, что дело не в кроватке, Ник, а в том, что всё гораздо-гораздо глубже, чем ты себе это представляешь. Если ты ещё сам не понял, то твои демоны снова пробудились, и на данный момент они контролируют тебя. А дальше в твоём распоряжении есть лишь два варианта. Либо ты изменяешь эту ситуацию и обретаешь над ними власть, либо, если тебе это не кажется возможным и осуществимым, рассказываешь про них девушке хотя бы в общих чертах. Чтобы в случае твоего очередного срыва она помнила, что лично с ней это вообще-то совершенно никак не связано. Не считаешь, что она заслуживает знать?
– Тебе стоило бы стать психотерапевтом.
– Ну тогда ты бы точно не смог обратиться ко мне среди ночи, и даже моя дневная консультация не была бы для тебя бесплатной.
– И то правда.
– Спокойной ночи, Ник.
– И тебе, – взаимно желаю я, но в трубке уже звучат гудки. Опуская телефон вниз в сжимающей его руке, я откидываю голову на стену огибающей заднюю часть дома террасы и, не веря в то, что вижу, снова и снова осматриваю свой собственный двор.
При необходимости я всегда кошу газон, но поскольку я часто не бываю дома, и в моё отсутствие поливать его некому, трава стала совершенно жёлтой и сухой. На улице вот уже несколько недель царит буквально удушающая без единого дождя жара, в прямом смысле выжигающая из травы все сочные зелёные и изумрудные оттенки. Но сейчас даже в абсолютно кромешной темноте я различаю почти до конца обновившийся покров, а это значит, что на протяжении этих двух дней Кензи более чем основательно заботилась о моём газоне. Скорее всего, достаточно обосновавшись здесь, она и обнаружила, как включить воду в форсунках, углублённых в грунт и зонально размещённых по всему участку с целью равномерного распределения живительной влаги, болезненно необходимой для травы, и теперь в отношении самого себя в моей голове обитают лишь сплошь нецензурные слова.
Лучше бы я сюда совсем не выходил. Ощущая глубинное недовольство, я бью левой рукой по поверхности, на которую опираюсь, когда через стекло в двери, ведущей на террасу, замечаю тёплый и яркий поток электричества, отбрасываемый на пол под моими ногами. Это только что включённая подсветка над разделочной зоной кухни. Вдохнув, я отыскиваю внутри себя мужество и смелость, которых, объективно говоря, мне вообще-то недостаёт, после чего, собравшись, возвращаюсь в дом, где обнаруживаю Кензи держащей в руках чайник и наливающей себе воду в стакан. При звуке моего появления, выражающемся в паре шагов и скрежете повёрнутой защёлки запертой на ночь двери, тело в халате нисколько не подскакивает, как будто его владелица знала или просто чувствовала, что я снаружи, и потому ни в коей мере и не испугалась. Но в то же время Кензи не производит единого движения, чтобы дать мне понять, что моё присутствие вовсе не секрет. И, возможно, именно отсутствие явной заинтересованности и толкает меня на невиданную доселе откровенность.
– Я тебя не ненавижу. Вернее, ненавижу не тебя. Ты просто попадаешься под руку.
– О, вот как? Думаете, я рада это слышать и быть грушей для битья? Впрочем, не стесняйтесь, продолжайте. Я всё равно здесь временное явление. Кого волнует, что я чувствую? – отвечает Кензи вопреки тому, что я и не надеялся на грядущий обмен репликами. Её слова полны сарказма, на который она не казалась мне способной, но я не зацикливаюсь на этом и говорю то, что вроде бы относительно сформулировал в своих мыслях.
– Конечно, я так не думаю. Но я не умею извиняться. Даже когда именно так и надо поступать. Я всего лишь хочу, чтобы ты кое-что узнала и поняла. Ты немного поведала о своём прошлом, хотя я и не настаивал, и ни к чему тебя не принуждал, и мне кажется, что ответить тебе тем же будет единственно правильной и справедливой вещью.
– И что же это?
– Ты мне кое-кого напоминаешь. Совсем не потому, что на неё похожа, но всё-таки это неконтролируемо.
– А почему бы вам не отыгрываться на ней?
– Потому что… Ну, потому что она не здесь, – после некоторого колебания несколько задыхающимся голосом, с размаху ударив по дверной ручке, позволяю себе признаться я, дав этим немного освобождающим словам сорваться с губ. Это даже близко не всё, а лишь вершина айсберга, но и она уже сковывает душу и тело арктическим льдом. О пережитом я никогда прежде ещё ни с кем не говорил, все, кто был должен, а именно Гэбриел, Эвелин и обе наши семьи просто знали каждую деталь, ну, за исключением одной, всплывшей гораздо позже, из сухого и почти не содержащего эмоций моего унылого и отчаянно-подавленного повествования. Подавляющую их массу в тот момент я словно отключил и заблокировал, и таким образом Кензи первая, с кем мне придётся действительно затронуть эту тему без существующих в режиме реального времени на то оснований, пусть и только частично.
– Но она должна была быть здесь, ведь так? Пустующее второе машиноместо в гараже предназначалось ей?
– Да и да.
– Может быть, это и бесцеремонно, но она вас бросила?
– Бросила через смерть, – подтверждаю я, ведь, как бы жестоко, чудовищно и кошмарно это не звучало, это в некотором роде тоже можно отнести к способу разрыва с человеком. В какой-то степени эгоистичному, безусловно болезненному для тех, кто остаётся в живых, но зато окончательному. Ничего неоспоримее такого варианта просто не существует.
– Мои… – начинает Кензи предсказуемую фразу, которую в своё время я слышал десятки раз, пока мне просто кивали или даже пожимали мою руку, но не заканчивает свою мысль, потому что я предостерегающе качаю головой.
– Не надо. Я не заслуживаю ни жалости, ни сочувствий. Ничего из этого. Её родители и сёстры да, но никак не я.
– Но почему вы так говорите? Ведь вы любили, а значит, достойны того, чтобы вам сопереживали.
– Нет, нисколько не достоин. Потому что убил её.
Глава 7
– Нет, нисколько не достоин. Потому что убил её, – подобного рода новости всегда пугают любого, кто их слышит, и вызывают у него страх за свою жизнь, а заложенный природой инстинкт самосохранения призывает собирать всё самое ценное, а сразу же после бежать и спасаться. Я не могу сказать, что после такого моего заявления Кензи просто спокойно пьёт воду, ведь из-за завязавшегося между нами разговора она так и не сделала ни единого глотка из отставленного в сторону стакана, но и с криками она явно не торопится никуда скрываться. Она словно знает меня и прекрасно понимает, что это лишь фигура речи, и что в действительности в этом смысле я никого в жизни и пальцем не тронул.
Не все копы без греха, но на мне крови нет. И Алекс я тоже не трогал. Она всё сделала сама. Когда годами принимала все необходимые лекарства и ни разу не отступала от рецепта, назначений и графика употребления препаратов, а потом вдруг решила, что любовь это панацея от всего, что только может быть, в том числе и от существующего психического нездоровья. Тайно покончив с медикаментозной заботой о себе, она утратила над собой всякий контроль и в декабре месяце ушла под ледяную воду прямо в зимней одежде, и на поверхности уже больше не появилась. Живой в последний раз её видели лишь проезжавшие в тот момент по мосту водители, а поскольку звонила она мне чаще, чем кому-либо ещё, и мой контакт находился в самом верху списка исходящих вызовов, узнав всё от своих коллег, я приехал на место как раз к моменту извлечения тела из воды и опознал в нём Алекс без всяких сложностей и сомнений. Но уже после проведения судебно-медицинской экспертизы узнал, что это не была она.
Нет, по внешним признакам всё, разумеется, сходилось, но в организме не содержалось ни единого следа веществ, которые бы непременно обнаружились, если бы только Алекс не перестала принимать содержащие их пилюли. Она часто говорила, что ей просто нужны я и моя любовь, а не лекарства, но мне и в голову не приходило, чем чреваты подобные изречения. И её родителям и старшим сёстрам явно тоже, а я и не желал, чтобы их память что-то очернило, и совершил подкуп, воспользовавшись исключительно выгодами длительного знакомства, а не денежным эквивалентом, чтобы болезненная информация не просочилась в официальные сведения и таким образом уж точно никак не стала бы им известна. Я многое утаил, но не жалею о своей лжи. Правда не всегда лучший выход. В идеале мы должны быть честными и откровенными, но кому это нужно, если в конечном итоге всё закончится лишь разочарованием, неприятным прозрением, ужасной истиной, которую вообще-то проглядел не я один, и новой болью? Человека всё равно не вернуть, а всё остальное в большинстве своём вторично. Потому-то они никогда и не узнают. Достаточно того, что я в курсе и могу ненавидеть Алекс за всех тех, кто её и по сей день исключительно любит, скучает, тоскует и нуждается. Я не принадлежу к их числу, но лично им зла никогда не желал и не желаю. Только поэтому и защищаю, и оберегаю. От реальности, в которой они были слепы не менее моего.
– Не думаю, что это истинно так, – тем временем, поёжившись и обняв себя руками, справедливо замечает Кензи, и, немного поразмыслив, я расцениваю этот жест, как острое и пробирающее до костей неприятие моих суждений. – Вряд ли вы делали что-то преступное и дурное. Просто, теряя близких, люди автоматически начинают перебирать в памяти последние совместно проведённые мгновения и лихорадочно думать, что они сделали не так, и что можно было бы изменить, и винить себя только за то, что не стало не их, а кого-то другого, но это путь в никуда.
– А ты?
– Нет, – в отрицании из стороны в сторону качает головой Кензи. – Я была пятилетним ребёнком, который лишь задавался вопросом, где его мама и папа. И в сознательном возрасте тоже нет. Неважно, как сильно ты стараешься не забывать, образы всё равно стираются из памяти. Фотографии помогают, но ненадолго.
– Но всё-таки лучше их иметь, чем навсегда лишиться, ведь так?
– Да, бесспорно.
– Даже если в одно время воспоминания погружают нас в печаль, в другое те же самые вещи способны вызвать улыбку?
– Именно так.
– И ты ни разу не думала о том, как было бы славно всё уничтожить?
– Определённо нет. Теперь, когда я сама… ну, мама, которой не у кого спросить совета о том, как всё делать правильно, и потому приходится полагаться лишь на себя, этот фотоальбом всё, что у меня осталось, – с силой в голосе, когда-то изменившей мне по части сохранения эмоциональных реликвий, отвечает Кензи. На секунду, всего на одну лишь секунду меня прознает желание всё вернуть, переместиться в тот момент, когда я бросил зажжённую спичку в металлический бак, и потушить её, не доведя задуманное до конца, но пепел уже давно развеян по ветру и воздуху. Его не собрать, не сложить воедино в давно утраченные и сгоревшие фото и не восстановить из него целостные картинки. Картинки, которые лишь и дальше отравляли бы мне жизнь, не избавься я от них в ставшем заключительным приступе эмоциональной нестабильности.
– Ну, время уже позднее. Нам обоим лучше лечь спать. И да, завтра поедем в торговый центр. И я соберу кроватку. Ты можешь ею не пользоваться, но остальное не обсуждается.
– Это звучит как компромисс.
– Думаю, это он и есть. Спокойной ночи, Кензи.
– Спокойной ночи, Николас.
******
– Тебе на второй этаж. Эскалатор за твоей спиной ведёт только наверх, а соответственно вниз можно спуститься…
– По эскалатору позади вас.
– Верно. И самое главное. Вот, держи. Это моя кредитка, – говорю я Кензи в холле первого этажа огромного торгового-развлекательного центра. Здесь есть и кинотеатр, и несколько кофеен, ресторанов и заведений быстрого питания, и даже детская площадка, но мы тут не для этого, а для приобретения вещей. Стоя у фонтана, я рассказываю ей, как подняться на второй этаж, где располагаются соответствующие магазины, и как потом вернуться обратно. – Помнишь код, который я называл тебе в машине?
– Да, помню. Но вы ведь мало меня знаете. Что, если я… ну, воровка? Уйду и не вернусь?
– В этом нет совершенно никакого смысла. Даже если вычесть тот факт, что тебе некуда идти, а это, как ни крути, всё-таки правда, там не так уж и много средств, и к тому же все безналичные операции и расчёты, где бы они ни проводились, можно легко отследить.
– А особенно вам, в полиции.
– Точно. Поэтому бери всё, что понравится и покажется нужным.
– Ладно. Но я сохраню все чеки.
– Да пожалуйста. А теперь меняемся.
– В каком смысле меняемся? – непонимающе спрашивает Кензи, и на её лице проявляется недоумённое выражение, лишь сильнее заставляющее меня нервничать и колебаться.
Но сомнениям тут не место, и поскольку я не иду с ней, то могу хотя бы сделать так, чтобы в процессе выбора её ничто не отвлекало, а применительно к нашей ситуации это означает то, что я должен взять ребёнка и провести с ним как минимум час в ожидании Кензи. Но, скорее всего, это займёт и большее количество времени, а я никогда не имел дел даже с маленькими детьми, не говоря уже о новорождённых. Сама мысль о том, чтобы взять его на руки, рискуя ошибиться и навредить… ну, она страшна. Это не точка на снимке с ультразвука, слишком маленькая, чтобы быть действительно ребёнком, и едва заметная среди зернистости остального изображения, это уже реальный человечек, но не могу же я в самом деле избегать его бесконечно долго. Достаточно долго для того, чтобы дождаться, когда он немного подрастёт, Кензи определится, как ей снова устроиться, и они съедут. Значит, рано или поздно мне придётся все признать. Признать то, что он есть, живёт со мной под одной крышей и никуда в ближайшее время не исчезнет, и начать относиться к нему по-человечески. Так, как если бы он был моим сыном. А от своего ребёнка я бы ни за что не отвернулся. Я бы заботился о нём наравне с его матерью.
– Ты берёшь кредитку, а я Эйдена. Нет никакой необходимости всюду носить его с собой. Будь уверена, я за ним присмотрю, и всё будет хорошо.
– Но я не знаю. Мне…
– Не доверяешь?
– Просто мне неудобно.
– Это ты зря. Всё нормально.
– А вы уверены?
– Полностью, – не позволяя себе углубиться в собственные же мысли, тут же отвечаю я, потому что знаю, что если промедлю, то поверну назад и вообще забуду, что предлагал то, что она услышала. Но я не из тех, кто добровольно зарывает голову в песок, лишь бы не принимать сложных решений и не поступать по законам совести.
– Ну тогда… – вокруг нас туда-сюда постоянно перемещаются люди, спешащие по своим делам, но я вижу только Кензи в единственном существующем у неё платье, что уже пора исправлять, делающую шаг вперёд, или исключительно Эйдена, или их обоих, когда она передаёт мне ребёнка. Я не знаю, кто из нас двоих взволнован больше. Она, потому что отдаёт своего малыша мужчине, который всего-то неделю назад проявил агрессию в её адрес с применением некоторой физической силы, и временно оставляет его у него на попечении? Или всё-таки я, потому что у меня нет совершенно никакого опыта, и я плохо представляю себе, как буду успокаивать Эйдена, если он вдруг проснётся, проголодается или станет мокрым, а Кензи к тому моменту ещё не освободится? У неё даже нет телефона, по которому при необходимости я смогу её вызвать, но спящий мальчик, кажется, слишком скоро оказывается на моих руках, и обо всём остальном я просто перестаю думать. Он совсем не тяжёлый и приятно ощущается прижатым к моей грудной клетке с головкой, покоящейся на сгибе левого локтя, аккуратным носиком, отбрасывающими тени на нежную кожу лица ресницами, кулачками около животика и ножками, упирающимися в мою правую руку. Как можно крепче я прижимаю бесценный груз к себе, когда, чуть отступая, Кензи опускает свои опустевшие руки вниз. – Всё хорошо?
– Да, нормально.
– Он проспит ещё как минимум час, но к тому моменту я уже вернусь, – мы выехали из дома сразу после того, как в половине первого Эйден заснул, но, собрав достаточное количество пробок, добрались до торгового центра только к двум часам дня. Поскольку с точки зрения сна младенца время на покупки у неё поджимает, я совершенно сознательно говорю ей не спешить:
– Ты знаешь, не торопись. Тут вокруг много двигающихся предметов. Уверен, что найду, чем его увлечь. Теми же водными струями, например.
– Откуда вам это известно?
– Известно что?
– То, что Эйден начинает наблюдать за перемещающимися объектами.
– Ничего такого мне неизвестно. Просто предположил. Но зато теперь я точно знаю, что в случае чего сможет помочь. Когда закончишь, встретимся на этом самом месте. Только не теряйся, ладно? Старайся запоминать, куда идёшь и где и в какую сторону сворачиваешь, чтобы в случае затруднений просто вернуться обратным путём. Но и к указателям тоже время от времени присматривайся.
– Хорошо, – выглядя слегка нервозной и напряжённой, Кензи, тем не менее, всё-таки уходит, и я остаюсь наедине с её ребёнком. Она вряд ли полноценно социализирована, и, быть может, это и не самая лучшая моя идея, позволить ей ходить по незнакомому месту одной и рисковать тем, что она заблудится в коридорах, а обратиться за помощью наотрез побоится, но нужно же с чего-то начинать. Я не всегда буду в её жизни и некоторой её частью, пусть и всецело навязанной, но до той поры в моих силах сделать всё от меня зависящее, чтобы она познала окружающий мир хотя бы в мелочах. Научилась контактировать с людьми, расплачиваться на кассе и ориентироваться в пространстве и стала более подкованной в таких вот вещах.
В то же самое время мне вряд ли стоило снисходить до первого во всех смыслах контакта с ребёнком в общественном месте, учитывая то, что до этого дня я и в глаза его едва ли видел, и особенно отсутствие матери в шаговой доступности и средств связи с ней, но зато так мне некуда отступать. Ни здесь, потому что я взял на себя ответственность и не позволю ничему с ним случиться, и в случае, если, проснувшись, он вдруг испугается незнакомого человека и новых запахов, мне всё равно потребуется как-то выкручиваться. Ни дома тоже, потому что и в его стенах желание растить этого малыша, даже если в течение сугубо короткого и крайне непродолжительного времени, уже всколыхнулось во мне. А то, что просыпается в душе, подчас оказывается невероятно трудно усыпить. Что ж, видимо, придётся приобрести и карусель. Да, карусель на кроватку и сотовый телефон.
Глава 8
– Доброе утро, Николас.
Я ещё не совсем проснулся и поэтому чуть вздрагиваю, когда на кухне появляется Кензи, уже вполне бодрая и активная, невзирая на девять часов утра, но относительно быстро прихожу в себя и вскоре отвечаю:
– Доброе утро и тебе, – в дни дежурств в это время я уже нахожусь на боевом посту в полной готовности ко всему, что принесёт новый день, или уже даже на вызовах, но в выходные, зачастую и без будильника просыпаясь ровно в те же мгновения, в которые он поднимает меня с кровати для выполнения работы, я словно засыпаю прямо на ходу, и такая вроде как жизнерадостность мне не сильно по душе. Голова не болит, тело не ломит, ноги от усталости не отваливаются, и физически я совершенно здоров, но моё сознание ещё несколько замутнено. В связи с этим тишина будет очень даже кстати, и, хотя я и знаю, что это совсем невежливо, поколебавшись и тщетно попытавшись заставить себя молчать, спустя несколько мгновений я о ней и прошу: – Но не могла бы ты, пожалуйста, больше ничего пока не говорить? Хотя бы минутку?
– О… Мы вас разбудили, да? – сочувственно и явно виновато тихо спрашивает Кензи, но ей абсолютно не за что себя порицать. Если бы не ребёнок, она бы вряд ли вставала строго по часам и то и дело просыпалась среди ночи в ответ на детское кряхтение и иногда плач, которые периодически сквозь разделяющую наши комнаты стену слышу и я. С тем, что для него это единственный способ на что-то пожаловаться, нужно просто смириться, и, вздыхая, я просто поворачиваюсь к ней лицом. Я вижу, как Эйден прислушивается к нашим голосам и поворачивает свою головку в сторону того или иного звука, и прикасаюсь к его животику там, где на купленном вчера сером комбинезоне красуется милая мордочка панды:
– Да всё нормально. Мне и самому уже не спалось. Привет, приятель. Ты-то хоть выспался? – маленький ротик принимает форму, как мне кажется, улыбки или чего-то на неё похожего, потому что я не уверен, в каком возрасте новорождённые действительно начинают улыбаться, а не просто выглядеть так, будто им весело, и их что-то забавляет. Но я думаю, что если бы Эйден уже мог говорить, он бы ответил мне всецело положительно. – Буду считать, что это «да».
– Я пекла себе оладьи на завтрак, и в холодильнике ещё осталось тесто. Хотите, сделаю и вам?
– Ты не обязана.
– Я знаю, но мне бы хотелось. На самом деле это даже мелочь. По сравнению со всем тем, что делаете вы.
– Ну если тебя не затруднит, то… – однажды через это мы уже проходили, через чистосердечный и искренний жест доброй воли, проявление которого я на корню загубил, но ни сейчас, ни впредь это больше не повторится. Я был бы страшным глупцом, если бы не извлёк уроков и ничего не осознал, но нужно быть умнее, великодушнее и добрее. Становиться всё лучше и лучше с каждым днём. Лучше себя прежнего. Лучше своей вчерашней версии.
– Нисколько. Только отнесу Эйдена.
– В этом нет необходимости. В том смысле, что я возьму его. Если ты, конечно, не против.
– Совсем нет, – в этот раз Кензи передаёт мне ребёнка без всякого колебания, простоя и нервного состояния, и, принимая его также без единого признака стресса, я сажусь за стол. Она подаёт мне столовые приборы с банкой клубничного джема и ставит передо мной чашку ароматного и ещё горячего кофе, один лишь запах которого уже порядочно пробуждает меня. Пусть обычно я и пью исключительно чай, на самом деле ударная доза кофеина это как раз то, что мне сейчас необходимо, чтобы окончательно начать функционировать, обрести концентрацию и суметь сосредоточиться на различного рода вещах, в том числе и на том, что у меня спрашивают, и о чём со мной говорят. Да взять хотя бы Эйдена. После первого же глотка он кажется мне ещё чудеснее и теплее, чем был до того, и даже его несколько напуганное вздрагивание в ответ на внезапно возникший звук шипения масла при соприкосновении теста и разогретой поверхности сковороды выглядит в моих глазах не иначе, как милым. – И ещё не могли бы вы сказать мне, где тут поблизости магазин?
– Тебе что-то нужно?
– У нас закончились яблоки, – говорит Кензи, и я наблюдаю за перемещениями девушки по кухне, вижу соответствующие движения и замечаю их последовательность, но думаю лишь о прозвучавших словах. У нас закончились яблоки. Друг другу мы скорее никто, ну, максимум хорошие знакомые, чем друзья, но фрукты, и правда, отсутствуют у нас обоих. Не только у меня ввиду того, что это мой дом, но и у неё, потому что совместный быт есть совместный быт. Я разделяю его с ней. Всё моё вроде и её?
– Я схожу за ними сам. Необходимо что-нибудь ещё?
– Мне составить список?
– Было бы неплохо. Я съезжу в продуктовый в течение дня.
– Тогда я подумаю и всё запишу.
– Отлично. Ручки и блокнот можешь найти в верхнем шкафчике около телефона, – говорю я, указывая на стену рядом с дверью на задний двор, где и висит упомянутый аппарат, на что Кензи отвечает кивком головы, и мне становится ясно, что я могу и привыкнуть к этому.
К тому, что кто-то готовит мне завтраки и ужины, вроде как проявляет заботу так, как только может, и как позволяют существующие обстоятельства, скрашивает, по сути, одиночество и просто находится рядом. Но мне во что бы то ни стало нужно сохранять голову максимально холодной, а рассудок чистым, потому что это не навсегда, и во избежание неприятных эмоциональных последствий вроде банальной грусти просто от того, что что-то закончилось, я не должен забывать об этом.
******
У неё красивый почерк. Не слишком крупный, но и не слишком мелкий. Аккуратный и изящный. Без единой орфографической ошибки. Я бы сказал, что почти каллиграфический, как будто она ходила на специальные курсы и была прилежной и усердной ученицей. Идеальный для того, чтобы, хоть я и вижу его впервые, без всяких затруднений прочесть составленный и пронумерованный Кензи перечень, каждые пункты которого начинаются со следующей клеточки. Я прохожусь по нему, мысленно отмечая уже взятые продукты, и выявляю, что мне осталось найти лишь вафли и печенье, которые вообще-то ем лишь я, но отсутствие которых она, должно быть, заметила. Тут же из соседнего ряда до меня доносятся голоса. Знакомые мне, они принадлежат двум пожилым женщинам, которые, так уж сложилось, обе являются моими соседками соответственно справа и слева и в отличие от меня живут в высоких двухэтажных домах. У одной из них есть муж, и, как мне представляется, этот факт не должен оставлять сильно много времени на то, чтобы быть чрезмерно любопытной и следить за теми, кто живёт в непосредственной близости от тебя, проявляя маниакальную и никому не нужную в данной ситуации бдительность. Но вопреки тому, что я думаю, эта дама, судя по всему, является самой наибольшей сплетницей в нашем районе, ведь именно за её слова изначально и цепляется мой разум, пока речь идёт явно обо мне:
– А ты видела новых людей? У нашего с тобой соседа? Молодую девушку с ребёнком? На вид такая юная, что я даже не уверена, что ей уже есть восемнадцать. Никуда не выходит, кроме как на задний двор, так я как-то заглянула через забор, а она даже не поздоровалась, хотя, точно тебе говорю, определённо меня заметила.
– А мне он казался таким порядочным и ведь в полиции работает, но, вероятно, заделал девочке ребёнка, а женится не хочет. Вот она и приехала к нему. А что толку? Он и дома-то почти не бывает. Да и вообще насильно мил не будешь, – ответные фразы я также отлично различаю, и первое, о чём я задумываюсь сразу же после, это то, как меня вообще угораздило выбраться за покупками именно сейчас.
Ни часом раньше, ни часом позже, а лишь в нынешний отрезок времени, когда в дополнение ко всему прочему эти две дамы ещё и находятся в том самом кондитерском отделе, в который нужно завернуть и мне. Всё как будто назло, но, в конце концов, разве это я должен стыдиться и оправдываться? Это не моя вина, и это не у меня проблемы с воспитанием, раз кто-то посторонний не только лезет туда, куда его не просят и не звали, но и делает собственные в корне неверные выводы. В своих же глазах я абсолютно чист и совершаю исключительно благой поступок, и это им, а никак не мне надлежит испытывать угрызения совести. Хотя бы из-за этого, что они переходят всякие этические, нравственные и моральные границы. А что дальше?
Дружно станем перелазить через чужие ограждения, а не просто подставлять стремянки, лестницы или табуретки, чтобы выяснить, что происходит по другую их сторону? И не гнушаться этого даже с учётом собственного почти преклонного возраста, некоего кодекса чести, который уже должен бы был сто раз сложиться, и того, что у вас в соседях числится вовсе не проходимец с улицы? Просто браво. Но молчать не в моих правилах, и сознательно громко я появляюсь в нужном мне проходе, но в остальном не подаю и вида, что слышал что-то совершенно неуместное и неподобающее.
– Здравствуйте. Можно я вас немного потесню?
