Евгений Павлович Молостов "Навстречу судьбе"

В 1989 году в фойе Нижегородской телестудии я впервые увидел его – выше среднего роста, с ухоженной бородой. Он оживленно беседовал с какими-то должностными лицами. Я в восторге затеребил Юрия Михайловича Прохорова, диктора областного радио, с которым разговаривал: «Мне необходимо сейчас же познакомиться с Дворжецким! Иначе я больше его не встречу!» И был крайне удивлен, когда узнал, что Вацлав Янович живет не в Москве, как я думал, а у нас в Нижнем. Юрий Михайлович пообещал узнать его адрес. Через неделю я послал Вацлаву Яновичу письмо и в конце привел свое четверостишие.

Примерно через полгода получил от него фотографию, на которой он написал: «Дорогой Евгений Павлович! Опять перечитал Ваше письмо и стихи. Хороший Вы человек. Я в людях разбираюсь! Жизнь научила. Очень Вы мне симпатичны! Я был бы рад с Вами встретиться».

Предварительно созвонившись с известным артистом, я приехал к нему на квартиру. Жена Вацлава Яновича была в отъезде, он дома один. С ходу, без всяких церемоний, пригласил меня к столу.

В то время ему было без одного месяца 80, но производил впечатление бодрого и крепкого не по годам человека. Свой разговор начал с рыбалки. Сказал, что раньше ездил недалеко – на пруд к одной колхозной ферме. Природа там красивая. Но председатель колхоза взял и запретил ловлю. «А я рыбак только для удовольствия посидеть на бережку». Возмутившись, я начал говорить Вацлаву Яновичу, что напишу об этом факте в «Нижегородскую правду». «Ну, этого еще на хватало», – остудил меня артист.

За столом Вацлав Янович вспомнил сыновей Владислава и Евгения. Порадовался за младшего и пожалел старшего, который умер в молодые годы. «Вы же знаете, что он у меня был великолепным артистом! У него было большое будущее!» Говорил он о своих предках и о работе. «Вот отснимусь в последнем фильме и уйду куда-нибудь в леса или в горы. Постарел я. И жизнь для меня теперь стала неинтересной». Потом улыбнулся и рассказал случай.

«Недавно мы снимали фильм в Киеве. После съемок я ехал в автобусе и обратил внимание, что на меня одна женщина смотрит. Интересная такая. Я вышел, и она за мной. Подошла ближе и умоляюще произнесла: “Батюшка, благословите меня, пожалуйста!” Я сразу нашелся – благословил ее. Она меня с такой бородищей за священника приняла! Ну и пусть. Надо же было сделать ее душе облегчение!»

Вацлав Янович попросил меня почитать что-нибудь из моих стихов. Я начал:

Верю в силу души,
в жар большого огня.
Пусть мой путь
и суров, и тернист.
Пусть билета
партийного нет у меня.
Я – в душе коммунист.

Увидев удивленное лицо, я прекратил чтение.

«Вы верите в коммунистические идеалы?» – спросил он. (После от него узнал, что он отбывал 14 лет в лагерях). Я ответил: «Воспитан на них!» – «Ну, это все наносное и на вас не похоже. А вообще-то, каждый вправе жить как хочет. И так же выражать свои мысли».

Я стал читать другое стихотворение:
На сердце ни тревоги, ни забот.
Гляжу – не нагляжусь на эту землю.
И пенье птиц, и розовый восход
Как Божий дар восторженно приемлю…

Только закончил чтение, он мне сказал: «Природа, любовь, душа. Вот здесь – это вы! И не уходите от себя».

Позднее я, с разрешения Дворжецкого, это стихотворение посвятил ему и опубликовал его в многотиражной газете завода им. Орджоникидзе.

Мы заговорили о судьбе, о Боге. Вацлав Янович достал откуда-то книжку и дал мне прочитать цитату. Поскольку шрифт был очень мелкий, я без очков плохо разбирал буквы. Он, улыбнувшись, сказал: «Дайте-ка – я сам!» – и без очков прочитал. Для восьмидесятилетнего возраста зрение у него было сносное.

Вторая встреча с В.Я. Дворжецким у меня произошла года через два. Прочитал объявление: в областной библиотеке для слепых на ул. Варварской, д. 8 состоится встреча известного артиста России В.Я. Дворжецкого со зрителями, и пошел. Вацлав Янович сидел за столом недалеко от входной двери. Я заметил во взгляде актера лишь едва уловимую реакцию на мое приветствие.

«Почему он на этот раз холодно отнесся ко мне? Может, обиделся на что?» – этот вопрос я задал вслух своему приятелю, а сидящие рядом молодые девушки ответили: «Он же не видит!»

Я встал и быстрым шагом подошел к столу, за которым сидел Дворжецкий.

– Вацлав Янович, Вы меня не узнаете?

– Голос вроде бы знакомый. А кто это?

– Евгений Молостов.

– Евгений Павлович, дорогой мой, присаживайтесь сюда!

Рядом с ним были два стула. Я присел на один из них. Он обеими руками на ощупь взял мою правую руку, крепко пожал ее. Затем потрогал плечи. Тихо с улыбкой проговорил:

– Помните, я собирался уйти в леса или в горы? Теперь из меня отшельника не получится. Ослеп я!

– А что говорят врачи?

– Тут врачи бессильны, – промолвил он в ответ.

Писатель Константин Проймин открыл встречу. Вацлав Янович встал и начал подробно рассказывать про свою жизнь и работу в кино и театре. Смотрел в зал, запросто общаясь с публикой. Ничуть не было заметно, что он не видит. Встреча закончилась, и мы тепло распрощались. Девушки с обеих сторон подхватили слепого Вацлава Яновича под руки и потихоньку повели его домой.

1 апреля 1993 года В.Я. Дворжецкого не стало.

Короткая встреча с поэтом В.В. Казиным

Однажды, еще в советское время, придя с работы домой, я взял «Комсомольскую правду», развернул ее и увидел на одной из страниц подборку стихов Василия Казина и был крайне удивлен и обрадован. По книгам я знал, что он современник С. Есенина, но что он еще живет и здравствует, да простит меня Господь, – не знал.

У меня один-разъединственный сборник стихов В. Казина за 1954 год, в котором есть стихотворение «Памяти Сергея Есенина». Вот четыре строки из него:

…И у нас – о свет воспоминаний! –
Каждый стих был нежностью похож:
Только мой вливался в камень зданий,
Твой – в густую золотую рожь…

В «Комсомолке» были стихи и портрет В.В. Казина. И я, как горячий поклонник поэтов того бурного революционного времени, приготовил этот сборник для автографа и стал упорно искать случая, чтобы встретиться с Василием Васильевичем. Для меня было великим счастьем воочию увидеть старого поэта. И случай представился.

Тогда я работал на гальваническом участке при заводе им. В.И. Ульянова оцинковщиком и в связи со своей (вредной) работой получил от завода путевку на юг, в Новый Афон. Оказавшись проездом в Москве и узнав домашний телефон поэта, я стал ему звонить. И услышал очень тихий и скромный голос: «Алло! Кто это?» Я ответил: «Извините, Вас беспокоит незнакомый Вам из Горьковской области Ваш почитатель! Мне хочется, чтобы Вы поставили свой автограф на Вашем сборнике стихов на память для меня». – «Но у меня сейчас обстановка не позволяет для встречи», – голос его был чуть слышен да и говорил-то он, как мне показалось, какими-то недомолвками. Мне, конечно, стало обидно, что я не могу увидеть мною заочно уважаемого поэта, к которому я с таким нетерпением рвался. И чтобы закончить несостоявшийся разговор, сказал: «Я сейчас еду на юг отдыхать по заводской путевке, но на обратном пути я опять Вам позвоню! До свидания!»

Когда я ехал с юга, у меня у самого времени было в обрез в связи со скорым отходом поезда. Но к Василию Васильевичу я все-таки напросился, хотя он по-прежнему говорил, что у него для встречи обстановка не позволяет. Мне казалось, что он, как и все известные люди, по горло занят своими делами или просто-напросто придумывает разные причины, чтобы избежать встречи с незнакомым человеком.

Но пришел и убедился: жена была у него при смерти. Лежала в спальной комнате. Я, конечно, извинился, что проявил излишнюю смелость в своем посещении их квартиры в такой неподходящий момент, но Василий Васильевич меня успокоил, сказав, что жена сейчас спит.

Тут я понял, почему он по телефону всегда разговаривал чуть слышно и чего-то не договаривал. Увидев его, почувствовал такой контраст: огромные комнаты с высокими потолками – и он сам небольшого росточка. Но не старый, как я предполагал. И чуть сконфуженный. В углу комнаты мне бросился в глаза большой портрет, на которым запечатлены вместе С. Есенин и В. Казин. Я был в восторге, что нахожусь в Москве у поэта в квартире, который когда-то дружил с С. Есениным. И стиснул его в своих объятиях, как давно знакомого и горячо любимого человека. Конечно, вряд ли ему было понятно, что он для меня был большой творческой личностью, работавшей когда-то и ходившей по земле вместе с такими выдающимися поэтами, как Маяковский и Есенин.

Сейчас не помню, с чего у нас с Василием Васильевичем начался разговор, но только он, прежде чем подписать мне книгу стихотворений «на память», посмотрел на нее и спросил: «А разве поновее-то нет у вас?» – «Нет», – ответил я. «Ну вот, и у меня, как на грех, нету». И, волнуясь не менее, чем я, начал искать самопишущую ручку. Но так и не нашел ее. Я тоже начал искать и тоже не нашел. Потом, как оказалось, у меня ручки были запиханы в чемодан. Наконец ему попался под руку простой карандаш, и он быстро надписал: «Моему читателю Молостову Евгению с наилучшими пожеланиями. Василий Казин. 18-го ноября 1976 года». Сначала посмотрел серьезно, потом поморщился и проговорил: «Уж очень бледно получилось». И, взяв красный карандаш, стал муслить его и по написанному выводить. Когда закончил, спросил: «Это Вы для коллекции?» – «Василий Васильевич, на память! Ведь Ваше поэтическое слово звучало еще в 20-х годах! О чем Вы и Ваше поколение поэтов когда-то мечтали, объединясь в «Кузнице», и писали в стихах – вот оно! – я рукой показал в окно на светящуюся от солнца Москву. – Вы сейчас видите это воочию. Вы не представляете себе, что Вы – поэтическая история. Вы мост, что называется, соединяющий 20-е годы с 70-ми. Мне кажется, это великое счастье – прожить такую большую жизнь, какую прожили Вы!» Казин чуть сконфуженно улыбнулся. А я торопливо добавил: «Я работаю на заводе рабочим и тоже пишу стихи. Правда, изредка». Василий Васильевич удивленно посмотрел на меня. А я продолжал: «Я без них жизни не представляю!» – «Что же вы мне сразу-то не сказали?! – с оживлением произнес он. – Это ведь хорошо – работать на заводе и писать стихи!» На радостях я прочитал ему одно сатирическое стихотворение, написанное для заводской стенной газеты, другое – серьезное, посвященное Расулу Гамзатову. Тут Казин глубокомысленно произнес: «Да, Расул Гамзатович – фигура колоритная, огромная. Да и переводчики прекрасные».

Взглянув на часы, я заторопился. На прощание Василий Васильевич сказал: «Вы говорите, что пишете изредка?! Конечно, на вашем месте совмещать работу на заводе и писать стихи – очень трудно. Но писать желательно постоянно! Это необходимо даже. Пожалуйста, имейте это в виду».

По поводу этого мне часто приходится вспоминать В.В. Казина.

В 1981 году его не стало.

«Прийти с улыбкой мудреца»

Федор Сухов, наш знаменитый земляк, широко признанный поэт со своим особым, необычным видением мира, сложен и многогранен. Меня всегда подкупает его тонкий лиризм, философская глубина стихов, их неповторимая поэтичность. Его мироощущение неразрывно связано с дорогой ему родной природой.

Я первый раз увидел Федора Григорьевича году в 78-м. В 1979 еще была встреча. А весной 1988 года я приехал к нему в Красный Оселок, село Лысковского района, воспетое им.

Вошел к нему в избу, а он сам еще только разувается. «Бродил по лугам и оврагам», – пояснил он.

А луга у Красного Оселка большие и овраги крутые и высокие.

По виду, хозяин был отягчен какой-то заботой. У нас и разговор-то начался не со стихов, а с «прозы жизни», что меня несколько удивило.

«Ты видел, – спросил он меня, – когда шел сюда: по склонам горы кое-где попадаются старые яблоньки? Это у нас здесь был общественный яблоневый сад. Сколько было цвету по весне, а по осени – урожая! Раньше землю меряли лаптями, обрабатывали кое-чем, и лишней земли не было. Теперь трактора, комбайны, а земля во многих местах лебедой зарастает. А то еще. Смотрю, сейчас катит на своей личной машине от перелеска к перелеску, прямо по полю, приминая зеленя, горожанин, – Сухов махнул рукой. – Где там любовь к земле, к людям, к труду…»

Я рассматриваю избу Федора Григорьевича. Из сеней, как войдешь, направо – кухня, где готовят пищу на газовой плите, по левую сторону – комнатка-столовая, тут рядом со столом и стульями в стороне – кровать, по стенам на полочках много всяких книг. По другую сторону стола – круглая изразцовая печь старого образца. Есть еще комната побольше – передняя, или «Светлая», где комод, картины, по стенам – фотографии. Я спросил: «А почему у вас нет телевизора?» Федор Григорьевич ответил: «Ну его! Нам и радио достаточно».

По левую сторону от передней комнаты – рабочая комнатка самого хозяина, заваленная книжками и рукописями, там же – его кроватка. Но мы остановились и сидели в комнатке-столовой. Перекусывали с дороги и пили чай. Разговор оживлялся. Федор Григорьевич продолжал: «За последние 2-3 десятка лет люди забыли ремесла, возродился лодырь, тунеядец, потребитель, а вместе с этим и пьянство. А взять праздники. Люди разучились веселиться. Выпили и, как говорится, ни басен, ни песен. Научились судачить, из пустого в порожнее переливать».

Федор Григорьевич рассказывал, а я старался каждое слово не упустить, запомнить.

Родился он в 1922 году в этом же селе Красный Оселок. Только на горе. Стихи писать начал рано. Но коллективизация, окружающая его атмосфера того времени – раскулачивание, аресты, ссылки – угнетали, давили его первые детские чувства, оставляли неприятные впечатления. Он вспоминал: «Жители боялись не только милиционера, но даже проходящего с портфелем человека».

А через несколько лет – война. Девятнадцатилетним пареньком он командовал взводом противотанковых орудий. С 1942 года с боями прошел Воронеж, Курскую дугу, где получил ранение, всю Белоруссию, Польшу. Победу встретил в Германии. Стихи сопровождали его повсюду. Он ими жил, как верующий молитвами. А мне рассказывал: «Первое мое патриотическое стихотворение напечатали на войне во фронтовой газете “Красная Армия”, 14 апреля, но какого года, убей – не помню. Когда в окоп принесли эту газету и стали ее читать, меня политрук спросил: “Сухов, это ваши стихи?” Я был настолько взволнован, что постеснялся признаться. Пачку табака, которую давали каждому солдату на неделю, я искурил тогда всю за одну ночь».

Война оставила в сознании и сердце Федора Григорьевича неизгладимое впечатление. Спустя два десятка лет Сухов, уже окончивший Литературный институт им. М. Горького в Москве, едет по местам прошлых боев. Тогда такие посещения были еще редкостью и с подозрением воспринимались местными властями. А его тянуло туда, чтобы в дальнейшем подробнее написать о пережитом. В прологе к одному стихотворному сборнику Ф. Сухов пишет: «Проблема ночлега в ту пору для меня не существовала. Я знал, что могу переночевать на вокзале, на пристани». Нетрудно представить, что Федор Григорьевич и тогда не в парадной форме путешествовал по заросшим воронкам и окопам, коль его забрал участковый и увез в милицию для выяснения личности. Задержанный стал объяснять, что он писатель. А ему в ответ: «Писатели книги пишут, а вы здесь бродите». Потом выяснили. Извинились. Это было под Воронежем, в селе Подклетное.

На вопрос «Кто у вас в юности был любимым поэтом?» Федор Григорьевич ответил: «Виновник всех моих “бед“ – Есенин. Но вначале были Пушкин, Некрасов, Кольцов. Помню, мне один парень, Штылев Сергей, дал томик Есенина всего на сутки – так он у меня по сей день в голове, с первой до последней строчки».

И Федор Григорьевич начал читать стихотворение Есенина «Песнь о хлебе». Позднее у него самого появилось стихотворение «Притча о хлебе»…

По наивности своей я спросил его: «И часто Вы бродите по лугам и оврагам?» Сухов ответил: «Надо не только много читать, но чаше бывать и наедине с природой. Природа тоже по-своему просвещает, – и, как бы наставляя, продолжал: – В поэзии должна быть музыка, грамотно поставленные слова и образное видение. Ведь недаром в прошлом поэзию называли наперсницей Богов, усладительницей жизни человеческой».

Я впоследствии видел снятый фильм о поэте Ф. Сухове, старался не пропустить очередной его сборник (а их у него свыше двадцати). И неотрывно читал его стихи. Скажу честно: не сразу они дались мне, но сейчас все чаще и чаще тянет к ним.

Лицо луны по-азиатски плоско,
Оно в моем улыбится окне.
А я не где-нибудь – в нижегородской,
В приволжской пребываю стороне.
Сижу в своей убогой завалюхе,
Довольствуюсь обжитой тишиной,
Пускай недобрые гуляют слухи,
Пускай луна смеется надо мной.

Ближе к вечеру в избу вошла супруга Федора Григорьевича – Мария Сухорукова – поэтесса. И снова кипит чайник. И снова читаются стихи. Разговор затянулся допоздна. Через одиночные рамы слышно, как неистово щелкают соловьи, а в небе среди редких облаков тихо плывет молодой месяц, бросая свой серебристый свет к нам в окно, на наши блюдечки и чашки. И на цветущие яблони в саду, которые, по словам Федора Григорьевича, посадил он сам.

Теперь нет с нами Федора Сухова. Но мне всегда почему-то кажется, что он ушел совсем ненадолго полюбоваться Волгой, побродить по широким приволжским лугам и оврагам-горам. Поговорить, посоветоваться с природой, набраться у нее земных и небесных сил и снова вернуться домой, в свою убогую завалюху, чтобы работать.

…Мне хочется на этом свете
Еще немного погрустить…
Допить недопитую чашу,
Ночные оглядеть леса,
Чтоб к предназначенному часу
Прийти с улыбкой мудреца.

30 мая, 1996 г.

Вот такую вводку написал Ф.Г. Сухов к моим стихам, которые я привозил к нему в село Красный Оселок и опубликовал их 19-го августа 1988 г. в газете «Горьковский рабочий».

Лепестки

Затяжная в этом году, холодноватая весна в конце мая, на своем исходе, расщедрилась на тепло, сразу облиствели осины, березы, даже дуб и тот показал свои листочки. Зацвела черемуха, думалось: вот-вот зацветут яблони, но они не спешили, они знают: когда цветет черемуха, возвращаются заморозки, индевеют своими утренниками. К счастью, заморозки не возвратились, тогда-то и распустились, разлепестились яблони. Молодые, они утопли в нестихаемом пчелином гуде, они облились небывало бодрой, заревой розовизной – сказалось благодатное тепло…

Оно сказалось во всей жизни, сказалось в неожиданно попавших на мои глаза стихотворных строках Евгения Молостова. Я читаю их, а в моем огороде радостно лепестятся посаженные мной яблони. По всей вероятности, они услышали вслух произнесенные мной добрые строки, что, как лепестки тех же яблонь, умиляют душу, укрепляют веру в торжество человеческого разума, его мирного созидания.

Федор Сухов

Село Красный Оселок, май, 1988 год»

Поездка в село Константиново на родину С. Есенина

Меня иногда спрашивают, какое место в моей жизни, жизни рабочего человека, занимает поэзия. Я думаю, ищу ответ, и на намять приходят первые послевоенные годы, мое детство. К нам в деревню мужчин с войны вернулось мало, а работы невпроворот. Техника кое-какая. И не своя. Сеялку и молотилку брали на время из соседнего совхоза, да еще за них отрабатывали на совхозных полях: пропалывали огурцы, морковь. Из МТС приходил старый, истрепанный тракторишко. О стогометателе и комбайне только мечтали. Вся работа вручную. Каким испытанием легло на плечи женщин то время – и сказать трудно. Не потому ли и называли их в ту пору «двужильными». В каждой избе – пятеро, трое… И надо каждый день бежать в поле – с утра до позднего вечера женщины наши не разгибали спины. Казалось, какие тут радости? До них ли? Но нет. Как ни трудно приходилось, они не расставались с песнями, шутками. Друг друга подзадоривали. И работа спорилась. Наверное, каждая понимала: слезами нужду с плеч не скинуть.

Никогда не забуду один летний вечер. Садилось солнце, горел огненно-красный закат. И вдруг я услышал песню. Она начиналась где-то на краю деревни, за околицей. Плавная и величественная. Постепенно приближался ее напев. Пели женщины, идущие с жатвы. Удивительная картина: с серпами на плечах, в пестрых одеяниях, шли они медленно и торжественно, словно после праздника, а не после тяжелого труда. Я спросил одну пожилую женщину, отчего она поет. Она ответила: «Один раз на земле живем».

В длинные зимние вечера при тусклом свете, когда мать что-нибудь ушивала или переделывала из одежды, мы, дети, часто слушали, как она вполголоса напевала:

… «До свиданья», – милый скажет,
А на сердце камень ляжет…

В такие минуты ко мне приходило непонятное, неизъяснимое чувство, и я не мог сдержать слез. Забирался тайком в заднюю комнату и слушал. То были песни о недолгой счастливой любви и вечной разлуке (когда отца не стало, матери было 33 года).