Я серьёзно посмотрел на Розу. Это была женщина средних лет, худощавого телосложения.
– Откуда, Роза?.. – спросил я.
– Из Баксана, – ответила она с ухмылкой.
«Всё понятно, – подумал я. – Постельные принадлежности, видимо, перекочевали в Баксан».
В этот момент к матери, как старуха с косой, подковыляла Людмила Мухадиновна и начала что-то говорить жалобным тоном.
– Что? – не понял я.
Мама, как рыба на суше, раскрыла рот, а Людмила Мухадиновна высказывала ей соболезнование. Мама прервала её, когда заметила, что я недоумённо смотрю на них.
– Я ложу сына. Вы что? – проговорила мама и хихикнула.
Людмила Мухадиновна тут же пришла в себя. – Ах да, извините, – махнула она рукой. – Тогда туда не надо. На том месте сегодня парень умер. Я подумала вы его мать… Идите вот сюда, – подвела нас к 414 палате. – Располагайтесь здесь, – указала на пустую койку.
В палате, на койке у окна, сидел мужчина средних лет.
Я поздоровался. – Тенгиз, – протянул ему руку.
– Володя, – ответил он.
Тут же мощная сестра-хозяйка прикатила на каталке матрас и подушку, занесла и скинула на сетку койки.
– Что это? – поднял я одной рукой подушку, другой развернул матрас. – Сколько человек на этом матрасе померло? И какой бедолага захлебнулся кровью на этой подушке? – брезгливо спросил я у сестры-хозяйки и посмотрел на Володю.
Он молчал, не обращая внимания на такие мелочи. Мама не знала, что сказать. А сестра-хозяйка пробубнила:
– Что, не нравится? Пойдём, сам выберешь… если найдёшь.
Повела меня в подсобное помещение. – Выбирай, – стала она в дверях.
Матрасы, подушки, одеяла представляли собой кучу барахла до потолка, в которую я полез, оптимистично засучив рукава. Первая иллюзия разрушилась об факт. Выбирать в этой куче было нечего, всё было ещё хуже: проссанные, проблёванные кровью насквозь матрасы и подушки. Я побросал туда же, чем замарал руки и недовольный вернулся в палату.
– Ну что? – спросила мама.
Я безысходно посмотрел на постельные принадлежности.
– В тюремной больнице сейчас новое бельё выдают, – негодовал я. – А это республиканская больница, для свободных людей, не для зэков.
Но факты, как говорится, вещь упрямая. И такое плачевное состояние было в нальчикской больнице. Я был в шоке. Тут же пришло в голову, что это только первое впечатление. В каждой реке бывают омуты… до которых надо ещё добраться. Посмотрим, что дальше будет?
– Ладно, прорвёмся. Не из таких прожарок выбирались, – подбодрил я себя и маму. – Поехали домой.
А Володе, сопалатнику, сказал:
– Вечером вернусь.
Мы вышли из больничного корпуса. Был пасмурный полдень. Горы скрылись в тумане. Стоял лёгкий морозец, снег лежал лишь кое-где небольшими островками. Земля была покрыта прошлогодним листопадом. Листья тополя, жёлтые с чернотой, замёрзли, прогнулись, как лодочки, и каждый сохранял снежинку. Всё было серо, но на солнце это покрывало отражало яркую картину.
По дороге мама приставала с вопросами:
– Почему заведующий не поговорил с тобой? Сразу к Мухадиновне направил… Ты сказал, что Валерий Николаевич тебя послал? Что ты от него?
Я машинально отвечал, а сам ломал голову над этими же вопросами. Заведующий не стал со мной разговаривать, потому что сейчас эти звонки ничего не значат. Всё решают деньги. Нет денег – ложись на зассанный матрас. Есть деньги – всё будет в лучшем виде. И медицинская страховка, в таких случаях, играет как-то не за тебя. На неё врачи смотрят разочарованно: «Вот ещё один нахлебник появился. Надо чтобы наличные фигурировали, не эти полисы. – Вы по страховке, да? – и врач заскучал… – Нет! – оживился и предлагает весь спектр услуг. Любой каприз за ваши деньги. Руки потирает. – Сейчас всё в лучшем виде сделаем. – У вас ещё геморрой, кроме всего прочего, найдут. И за поиск геморроя тоже, извините, копеечку. Ведь специалист трудился, искал. А за лечение, это другой тариф». – Паясничал я перед мамой.
Мама покраснела от смеха.
– А Мухадиновна ко мне подходит и соболезнует. Я не поняла. Только что мы с ней в кабинете разговаривали, а тут соболезнование… ха-ха-ха!
– Кстати, плохой знак, – сказал я, прекращая веселье. – С дурного начинается.
2
Вечером того же дня, перед закрытием отделения, я вернулся с вещами. Старый друг, Русик, вызвался подвезти меня до больницы.
Было уже темно. В наших краях зимой темнеет рано. Нет такого плавного, неторопливого заката, как в средней полосе России – горы скрадывают пару часов. Солнце прячется за главным хребтом и наступает ночь. И город из яркого и весёлого превращается в мрачный и угрюмый.
Контраст усиливается из-за плохого освещения Нальчика. Несколько главных улиц более-менее освещаются, остальная же часть курортного города погружается в темноту. И только одинокие фонари, как ветераны из разных эпох, появляются в неожиданных углах. Бывают такие – лампочка под металлической шляпкой на бетонном столбе, какие в детстве, во времена Л. И. Брежнева, мы били из рогаток. Встречаются более поздние, времен перестройки, или современные, новой конструкции, освещающие периметр частной земли. А попадаются старые фонари, каких не помнит глаз, как динозавры, дожившие до демократии двухтысячных со сталинских времён курортной привлекательности. И настолько они одинокие в поле войны, что мало меняют общую картину тёмного города. Где так много бандитских переулков, что не страшно ходить по ночам, потому как на все переулки бандитов не наберётся.
За год, что я прожил в Нальчике, вернувшись после долгой разлуки, город показался спокойным. Тут если что-то и происходит, то так шумно и с резонансом, что хватает на пяти – а то и десятилетку. В остальном же, город монотонен, как ритм маршрутов троллейбуса, которые ходят по улицам, как носороги. Раньше из городского транспорта были жёлтые слоны – «Икарусы» с гармошкой; теперь они вымерли, а на их место пришли маршрутные такси – «Газели». Ещё малогабаритные автобусы японско-украинского производства – они, как тапиры, бегают по городу от остановки к остановке в потоке машин.
Квартира мамы находится в противоположной части города от больницы. И ехать с вещами неудобно. Поэтому Русик пришёлся, как нельзя, кстати – подвёз меня к входу в больницу, помог выгрузить пакеты.
Попрощавшись, я поднялся на лифте на четвёртый этаж. Неуклюже, перехватывая пакеты, чтоб не резало пальцев, дошёл до сестринского поста. На посту две медсестры готовились к вечерним процедурам. Когда я проходил мимо, меня окликнула та, что постарше:
– Твоя фамилия Жохов?
– Да, Жохов, – остановился я, поставил пакеты на пол и перевёл дыхание.
– Вот, возьми… Утром сдашь анализы.
– Одну минуточку, – ответил я. – Занесу пакеты в палату.
Прошёл дальше… Коридор освещался частями, было видно, что лампочки перегорают без согласования с электриком и его возможностью быстро их менять. Поэтому, немного напрягая зрение, чтобы не пройти палату, я то прибавлял, то замедлял шаг, пока, наконец-то, нужные цифры 414 не появились. Из дверной щели выбивался свет. «Ничего, привыкну…» – подумал я, и открыл дверь коленом. Занёс пакеты, скинул куртку и шапку, и вернулся на пост.
– Давайте, что тут у вас?
У стола стояла медсестра в халате без маски, она занималась распределением анализов. Ничего особенного в ней не было, кроме строгости и спокойствия.
– Вот, – показала она на тару. – Сюда соберёшь мочу, в баночку мокроту, а это, – указала на бумажку, скрученную в трубочку, – общий анализ крови, пойдёшь на второй этаж, там спросишь. Всё это надо сделать рано утром – объясняла она, при этом внимательно рассматривала меня, и за серьёзным выражением лица проскальзывала улыбка.
Слушая, я поглядывал на вторую медсестру, которая подходила к столу, передавала необходимые предметы и отходила к шкафу с лекарствами. Казалось, она прислушивалась к нашему разговору. Только старшая начинала что-то искать, она тут же подходила и помогала. Это была молодая девушка невысокого роста, одетая в медицинский брючный костюм, маску и чепчик. Когда она отходила, через лёгкую ткань брюк, просвечивались трусики-слипы в цветочек. Кровь притекла к голове… «А здесь хорошо топят», – подумалось мне. Дальше заглядываться я постеснялся и встретился глазами со старшей, в её взгляде была едва уловимая ухмылка, она смутила меня.
– Ладно, я понял, спасибо! – забрав тару, вернулся в палату.
Поставив тару под койку, начал разбирать пакеты. Попутно завязался разговор с Володей.
– А на этой койке кто лежит? – поинтересовался я, заправляя постельное бельё, привезенное с собой, под него постелил больничное, чтобы было почище.
– Здесь мужик один числится. Приходит, таблетки на неделю берёт и пропадает, – пояснил Володя, показывая на прибранную койку.
Так, понятно: «трёхместная палата, одного постоянно нет, хоть в этом повезло, да и Володя не самый худший вариант. А то положили бы к тяжелобольному с процессом, и слушай круглосуточно кашель и стоны».
– Что тут у нас? – полез я в тумбочку, которая, судя по всему, предназначалась мне.
Тумбочек было три, две возле коек Володи и того мужика (которого, как потом оказалось, звали Борисом) и одна возле раковины, под большим зеркалом. И если я садился на койку с краю, со стороны двери, то мог разглядывать себя в зеркале.
Койка была дурацкая, наследие советского медицинского сервиса – металлическая сетка на спинках с дужками. Сетка была узкая и просижена на одну сторону. Например, если человек поселился в номер с такой койкой, он не мог привести подругу. Даже если смог бы одурачить вахтера и незаметно прокрасться по лестнице и коридору, такая койка отбивала всякие мысли о комфорте у нарушителя режима проживания в общежитиях, санаториях, пансионатах и больницах времен «совка».
И этот «совок» никуда не делся из нашей больницы, он был такой же реальностью, как и всё вокруг.
«Ладно, как-нибудь перекантуемся, потом посмотрим, – продолжал я размышлять и знакомиться с палатой. – По меньшей мере, полгода здесь находиться, в этой комнате с попутчиком».
– Тебе анализы уже дали? – спросил Володя.
– Медсёстры дали. Рано утром надо поставить. Они объяснили, только я что-то прослушал.
Володя показал куда что поставить утром, и улыбался, словно знал меня и был рад моему появлению.
– А что за медсёстры дежурят сегодня? Как их зовут?
– Та, что постарше Сима, – поморщился он. – Сука, сам увидишь.
– А вторая кто?
– Мелкая? – уточнил он.
– Да, мелкая… Дженнифер Лопес, – смачно произнес я и сделал удивлённое лицо.
Володя, глядя на маня, покатился со смеху.
– В натуре, чётко ты подметил – Дженнифер Лопес, – повторил он за мной. – Молодая, глупенькая, Марина зовут. Понравилась?
– Я не разглядел лица, но Дженнифер!.. О Дженнифер! – показал я руками её красоту и помотал головой, как сокрушающийся.
Юмор нас сблизил, мы быстро нашли общий язык. Манерой нашего общения стали шутки и приколы. Он, как и я, был мужчина с биографией. Мы хорошо поладили. Только его биография была подпорчена, а это оставляет своеобразный след и сказывается на поведении.
На следующий день, услышав мою фамилию, Володя спросил:
– А Мурат Жохов не твой брат?
– Мой брат, старший, а что?
– То-то я смотрю, на кого ты похож? Кого-то напоминаешь. Мурика, точно! Особенно голосом вы похожи, – обрадовался он.
«Вот ещё!.. – подумал я. – В какой только дыре не знают Мурата. В самых неожиданных местах и самые бесперспективные типы».
– А где сейчас Мурик? – спросил Володя, хихикая своим воспоминаниям. – Ну, Мурик Жохов! – качал он головой.
– Лямку тянет на строгом режиме, – ответил я, поддерживая настроение. – А ты его откуда знаешь?
– Мы с ним в армии служили.
– В Сосновом Бору что ли?
– Да, в Сосновом Бору… – Володя замолчал и призадумался.
Было видно, здесь воспоминания теряли привлекательность.
Я ненавязчиво поддержал тему, рассказал, что приезжал к брату в часть под Питером, два часа на электричке до городка Сосновый Бор. Припомнил некоторые подробности моей поездки. Сугробы-исполины. Обледенелый колодец. Сладкий сон на русской печи.
Володя посмеялся и начал рвано, кусками рассказывать.
– Ну, Мурик!.. Пришёл меня провожать в гражданке. С девчонкой. В самоволку пошёл. Никто не пошёл. Только Мурик. Проводил меня до перрона. На поезд посадил. «Что, Вовчик, боишься?» – подкалывал он меня.
– Ты раньше демобилизовался или как там, в армии, говорят? – не совсем понял я.
– Да, раньше… За несколько суток до дембеля убил одного… Мы отмечали… По пьяни получилось. Нервы не выдержали. Убил. Сразу в бега подался. Несколько лет бегал, потом устал – дошёл до состояния, когда боялся каждого шороха. С гор спустился и сдался. Восемь лет получил и поехал кататься по России. Где-то блатовал, где-то приблатовывал. Доехал до Карелии. Слышал?
– Карелия, наслышан. А как же?
– Там мы выдохлись, – подвел черту Володя.
– Выдохлись, – заметил я. – Точное определение – выдохлись.
Я сочувственно посмотрел на Володю. Там и не такие типы выдыхались. Место, про которое говорят – гадюшник. Но надо ещё постараться туда попасть, с Кавказа в Карелию. За восемь лет, конечно, можно оказаться и подальше, только такой билет заслужить нужно, как говорят – самому выморозить такую «командировку». Дальше, оставшуюся часть срока, мужиковал, ясное дело.
Такие персонажи, как Володя, на серьёзных перевалах выдыхаются, а не доводить до этого ума не хватает. Чью-то душу загубил и свою потерял. И живёт человек без души, управляемый одним только страхом. Дальше себя губит, и мать свою не жалеет. Я его понимаю… ну да Господь ему судья.
– Ну-у, Мурик! «Что, Вовчик, боишься?» – спрашивает, а сам угорает, – смеялся Володя, тряся головой. Смотрел в пол, крутил в руках сигарету.
Показалось, это такое воспоминание, суть которого он не познал до сих пор. Почему в лихой и тяжёлый час, когда надо бежать, скрываться, провожает земляк, сослуживец, привёл с собой девку, и этот вопрос: «Боишься?» Делает, вроде бы, доброе дело, но с наивысшим цинизмом.
Такой человек не понимает своего поступка. Показная дерзость против всего на свете. Провокация. Желание пощекотать нервы. На такое страшное вероломство способны лишь молодые. Только молодой ум хочет прогневать Создателя так, чтобы проняло до последних пяток.
Это проводы из одного мира в другой: из мира самоволок, пьянок, девочек; в мир бегов, оскаленных зубов, хищничества, загнанного зверя, где всё серьёзно. Ошибка – урок. И урок дорогой, болезненный. Такие уроки не жалеют, отнимают здоровье, зубы. После таких уроков видишь в зеркале другого себя. Разглядываешь, как незнакомого человека, и находишь следы времени, отпечаток жизни на лице.
И хочется упасть ниц, и просить, вымаливать прощение за всё… за каждое глупое словцо. Появляется страх перед этой могущественной силой, которая не бьёт сразу, не видна молодому, а проявляется с годами, смотрит на тебя седыми волосами. Ты отворачиваешься, машешь на неё рукой, но она упорно не уходит. Смотрит со всех отражений: с витрин, стёкол машин, со всех зеркал. И в момент, когда вы снова встретились и молчите, подбегает трёхлетний ребёнок: «Деда, деда!» – заглядывает в глаза и лукаво улыбается, пытаясь привлечь внимание к проблеме своего младенческого мира. Ты умиляешься… и из глубины души понимаешь, почему Володя мотает головой, чешет затылок, смеется до слёз и кашля. – Ну, Мурик Жохов!
