Алексей Рачунь "В миру"

В миру
Алексей Рачунь

Остросюжетный роман от первого лица о бегстве простого человека от непростых обстоятельств. Динамичное роуд-муви по внешним пространствам мира, и внутренним глубинам души. История падения, дерзновения, преодоления, постижения, возрождения и любви.

Алексей Рачунь

В миру

ПРОЛОГ

В окна – широкие и высокие, с аркой под потолок, едва втискивался день. В былые времена такие окна устраивали в особняках, чтобы добавить зданию ажурной легкости, а помещению уюта. К их просветам так и просились воздушные, перехваченные бантом тюли, и веселые шторы старомодной расцветки.

Вместо них, омрачающим декором, свисали тяжелые, темной ткани, пропыленные портьеры, по нижнему краю уже истертые в бахрому, а до высоты человеческого роста прожженные сигаретами. Вероятно, нынешние обитатели особняка любили курить у окна, смотреть на улицу и предаваться думам.

Однако двум людям в помещении было не до раздумий. Эти двое готовились к разговору. И хотя каждый из них желал к разговору приступить, делать этого они не спешили. Во всяком случае, таково было бы впечатление со стороны, случись за этими двумя кому-то наблюдать. Но в большой, занавешенной от солнца портьерами, залитой электрическим светом, скудно обставленной зале они были одни.

Первый что-то писал. Это был начинающий полнеть рыжий молодец лет тридцати пяти, с умными, но усталыми глазами на рязанском красноватом лице. То ли ему тер шею ворот дешевой рубахи, то ли нервы были не в порядке, но он поминутно дергал головой, отрывался от бумаг и поглядывал на второго.Второй имел темные волосы, карие глаза и тонкие черты лица. Их лишь немного портили рельефные скулы. Выглядел он лет на десять младше.

Впрочем, на этом различия не заканчивались. Озабоченность угрюмой крысой шмыгала по лицу сидящего столом. Весь его вид говорил о крайней болезненности и напряженности, что сопутствует людям, погрязшим в рутине умственного, смертельно надоевшего труда. Этот малый часто вздыхал, словно знал и о собеседнике, и обо всех людях вообще что-то такое, отчего ему было тошно. Что-то в нем было от рентгена, в этом озабоченном столоначальнике.

Спокойствием веяло от лица второго человека, будто со скульптурного мрамора на музейный паркет падала тень. В этом спокойствии тоже угадывалось тайное знание. Правда, знание это было другого толка. Это было знание Сакья-будды, постигшего суть вещей и в любой момент готового оказаться в нирване, однако до сих пор остающегося в миру по особенным причинам.

Разговор все не начинался. Столоначальник читал бумаги, перекладывал их из стопки в стопку, принимался за новые, мельком их просматривал и распределял по серым картонным папкам. Тишину кабинета изредка нарушали лишь уханье дырокола, да стремительный скрип авторучки по некачественной бумаге. Там первый незнакомец время от времени размашисто ставил росчерки.

Наконец эти занятия ему надоели, он сложил, не сортируя, все бумаги в кучу и вперился долгим, немигающим взглядом во второго. Тот не реагировал. Первый вздохнул, и вынув перьевую ручку и чернила, стал не спеша, казалось ни на что не отвлекаясь, заправлять прибор. На деле же, раскручивая, заправляя, собирая ручку и делая это нарочито медленно, он то и дело поглядывал украдкой на второго. Наконец эта клоунада наскучила рыжему, он бросил паясничать, убрал перьевую ручку и достал обычную, вынул лист бумаги и наконец, спросил:

– Фамилия?

Таким нехитрым задельем, в комнате с высокими, арочными окнами начинался допрос.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПОБЕГ

1.

Каждое утро я просыпаюсь под пение райских птиц. Их сладкие голоса наполняют дивные сады с причудливыми цветами. Теплый ветер лижет верхушки деревьев, никогда не знавших мороза. Их листья трепещут, перешептываются, напитываются новой жизнью, новой негой. Эти божественные звуки: и ветер, и шелест листьев, и пение птиц, и журчание ручьев смешиваются в диковинную, неземную мелодию.

Она будит меня каждое утро, высвобождаясь и разливаясь вокруг, доносясь из мобильного телефона. Самой природе, пожалуй, не воспроизвести эти звуки так ярко и наурально. Полифония сердца, заключенная в маленький, бездушный аппарат. Я просыпаюсь, и вместе со мной в каменные джунгли Прёта приходит новый день.

После недолгого завтрака, в спешке, я покидаю тишь своего убежища. Утренняя толчея обвивает меня как удав жертву. Я влезаю в переполненный автобус и даю кондуктору мелочь. Сонная кондукторша швыряет деньги в бесформенное чрево сумки. Зевнув, отрывает билет. У меня льгота, но льготы – это проза жизни, а мне хочется еще чуть-чуть побыть в поэзии сказки. Я желаю продлить очаровательный миг пробуждения в райских кущах, задержать в себе запах настоянного на росе воздуха. Но город сжимает вокруг меня кольца удушья.

Доехав до нужной остановки, я вываливаюсь, вместе с комком попутчиков, на площадь и вдыхаю воздух. Пускай не райские кущи, но все одно лучше, чем спертый угар давки. И еще, сквозь частокол антенн на крышах, восходя и утверждаясь над миром, приветствует меня и одобрительно размахивает флагом солнце.

От остановки, мимо расхлябанного, как дембельский строй ряда ларьков, спешу к перекрестку. Поворачиваю влево, вливаюсь в каменное ущелье улицы. Здесь нет солнца, все тускло и блекло. Тускнеют дома, тускнеют деревья. И настроение тускнеет. Беззаботность сменяется угрюмостью. Ожидание нового дня, как чуда, сменилось осознанием труда, как необходимости.

Воздуха опять не хватает. Еще поворот и я, в тисках толпы, качусь под уклон по узкому тротуару. Слева неподвижный камень зданий, справа ревущий металл автомобилей. Чешуящаяся толпа несет меня вниз, к следующему перекрестку. Перебирая ногами, я лавирую в толпе, словно в змеином чреве. Перестраиваюсь, пытаюсь обойти кого-то и, только набрав ход, снова его сбрасываю, уткнувшись в спину впереди идущего. Я спешу исторгнуться из змеиного нутра, но у меня не получается. Я нервничаю и завожусь.

Наконец, разогнавшись и ловко обойдя пару человек, добираюсь до перекрестка и останавливаюсь на светофоре. Светофорные столбы, как змеиные клыки, а красные сигналы, как свисающие с этих клыков капли яда. Они дрожат, грозя сорваться, но, в последний момент, как и всегда, змея делает вдох и яд, одновременно с зеленым сигналом, испаряется.

Исторгнувшись из змеиного чрева, я бегу через дорогу. Прочь! Вон! Там, на другой стороне, за торговым центром, в глубине от дорог, в огромной утробе коридоров находится редакция газеты «Мир транспорта». Моя работа.

Так я и перебегаю каждое утро из одного чрева в другое. Разница лишь в том, что одно чужое, враждебное, и неуютное, а другое знакомое и обжитое. Но и для того и для другого – я пища. Это ли то, о чем я мечтал, растя и мужая! Это ли то, ради чего я просыпаюсь каждое утро!

Ежедневная задача минимум – по пищеводам улиц, давясь и маневрируя добраться до цели, чтобы на последнем отрезке рвануть, отделиться, срыгнуться из пасти, заползти в иную шкуру и заняться работой – бесполезным занятием. Ибо основная его цель – деньги, ровно столько, чтобы дожить до новой отсечки. И быть своим в этом городе, в этой толпе, от которой ты ежеутренне пытаешься убежать. Замкнутый круг. Слепая лошадь, крутящая колесо.

И это мне еще повезло. Я нормально устроился. Кто-то скажет – ну уж, повезло – журналист в заштатной цеховой газетенке. Как посмотреть?!

С тех пор как прежнюю власть сдуло вместе с дымом баррикад и все унесли свободы сколько смогли, многое изменилось. Пережив бандитизм, разруху, коррупцию, глад и мор, нашествие иноплеменных и междоусобную брань, мы опять пошли своим путем. Новое обустройство страны вылилось в давно позабытые, архаичные средневековые цеха. Теперь каждый, с рождения и до смерти, был зажат в тисках этих своеобразных профсоюзов. Для кого-то это было благом, а для кого-то узами и колодкой. Зато все устоялось. Можно было жить.

Моя принадлежность к цеху общественного транспорта не сулила особых благ. Потолок для меня – старший смены на линии. Ишачья трудовая жизнь. Но родители расстарались, включили блат, и после школы я попал в автотранспортный техникум. Хотя, как сын кондукторов, по лимиту не проходил. Это давало мне призрачный, но все-же шанс стать механиком в парке. А на деле получилось еще лучше.

Меня, как неплохо рисующего и обладающего сносным почерком, с первого курса определили делать стенгазету. Я и делал. Сам писал, сам верстал. Со временем увлекся, и, вместо вырезок с погодой и карикатурами, стал осваивать жанры. Фельетоны, репортажи… Получалось бойко. Видя, что к делу я отношусь с душой, директриса, имевшая кое-какие связи, прониклась, приняла во мне участие и я получил распределение не в автопарк, а в многотиражную газету цеха общественного транспорта губернского города Прёта – «Мир транспорта».

Правда, в цех журналистов меня не приняли. Они там белая кость, а я рылом не вышел. Да и плевать! Пускай они проводят свои, ха-ха-ха, расследования, пишут статьи, берут интервью. Наше дело – гороскоп, колонка анекдотов, столбик криминальной хроники, блок заплесневелых новостей, некрологи и поздравления с юбилеем. Все что нужно равнодушным пассажирам общественного транспорта – прочел и забыл.

И еще много рекламы. Ибо газета наша бесплатная. И она одна монопольно распространяется во всем транспорте, перевозящем за день под миллион горожан. И пускай я не белая кость, но за рекламой идут ко мне.

***

Перебегая дорогу, я улавливаю приятный запах. В нем есть что-то от ландышей, от морозного утра, от невесомых клочков тумана, от сахарящихся инеем трав. Так пахнут воля бескрайних просторов, мои сны, а еще хорошенькие девушки. И я уже не бегу, а лечу, закатив глаза, сквозь машинный чад, навстречу этой свежести. И получаю грубый тычок в плечо.

– Куда, прешь, – кривится передо мной загорелый парень в майке.

Это от парня пахнет дивными далями и хорошенькими девушками. Только вблизи к запаху подмешиваются отдушки парфюма.

– Извини, – и я бреду дальше, растерянно волоча по асфальту поникшие крылья.

Вот так. Мы живем в ненастоящем мире. Вместо пения птиц нас будит чириканье телефона, а девушками пахнет от мужчин.

– Эти совсем обнаглели, да Марат?

Я оборачиваюсь и вижу Серегу, менеджера из фирмы, поставляющей запчасти для троллейбусов. Их офис на том же этаже, что и наша редакция.

– Людям уже через дорогу перейти нельзя, чтобы с «этими» не столкнуться, – ухмыляется он.

Серега хороший парень, мой ровесник. Мы с ним курим на лестнице, а по пятничным вечерам уходим в загул по барам. Но сейчас я растерян. Я не понимаю, шутит он или нет. Нас опять начинает обтекать, заглатывая, змея толпы. Я посылаю подальше Серегу и бегу на работу.

2.

– Марат, тебя Сергей Антонович…

Это Люся, белокурая девочка с лучезарными глазами и ангельской улыбкой, секретарь главного редактора Пыряева.

– Сейчас буду, детка! – я бросаю трубку и потягиваюсь, качаясь на стуле.

Удивительно – только что мое настроение было скверным и пакостным и вмиг, от хриплого, будто простуженного голоса Люсеньки преобразилось. Будто сама она пришла, и позвала, и поманила меня. А глаза ее, словно солнце ясное, осветили этот унылый кабинет, обогрели и обожгли меня. И растопили в моем сердце злобу на несовершенство мира. И стал он обустроен, чист и идеален. А может и не осветили, а облучили и отравили меня эти глаза, будто радиоактивный яд? Всего-то звонок, а какие расшевелились чувства!

– Марат, тебя там шеф, – передразнил я Люсеньку.

С этой девушкой у меня беда. Втемяшилась она мне в голову крепко и оттого все мои страдания.

Если откровенно, через голову-то и терплю я в жизни все неудобства. Ибо что в нее попало – поминай как звали. Другое дело, что полезное или, как говорят на моей малой родине, «путное» попадает туда редко, проникая окольными путями, через дырки и лазейки, кусты и заросли. Оцарапываясь и раздирая на заднице штаны. А попав, в таком неприглядном виде и остается навеки, ничем почти не отличаясь от угнездившейся косматой дури. Дурь же лезет туда "по зеленой", в распахнутые ворота, ломится на ошалелых тройках с бубенцами, как по накатанному тракту купцы на ярмарку. Что втемяшивается мне в голову, сидит там крепко! Это подметили еще в детстве. Родители называли меня поперёшным, все остальные – балбесом.

Войдя в пору, когда женщинами начинаешь интересоваться не только на «срамных» картинках, я обнаружил, что подобный типаж у сладострастниц в чести. И быстро приспособился оборачивать это себе на пользу. В наших хлебородных и хлебосольных краях я пользовался успехом. И умел поставить дело так, что отовсюду я выходил без потерь. Как с гуся вода. Влюблял, покорял, отходил на ранее подготовленные позиции. А вот с Люсенькой у меня вышел облом.

Марат Галеев влюбился. И уперся, как говорят в книгах, в глухую стену непонимания. Впервые ему отказали в возможности подарить объекту обожания свой богатый внутренний мир. И вот я с горечью привожу этот факт, но долго печалиться я не привык. Тем более, что со времен детских игр в «Царь-гору», верю в отсутствие неприступных крепостей.Вот и сейчас, заходя в приемную, я готов к штурму:

– Здравствуй Люсенька, – начинаю я. – Ты все еще полагаешь, что принцы хоть на коне, хоть без, могут выглядеть не так, как я? Это заблуждение. Я совершенство формы и содержания. Так сказать объективная реальность, которую ты никак не хочешь познать в ощущениях.

Люсенька улыбается и хлопает кроткими глазками. Какое коварство в этой напускной наивности!

– Иди-иди, тебя уже Дед заждался, – отмахивается моя зазноба и достает из сумочки зеркальце.

– Люсенька, золотце, это тебе ни к чему, – продолжаю я, уже занеся одну ногу к Деду в кабинет, – поверь мне, зеркало ничего не скажет о твоей красоте сверх того, что могу сказать я. А я вот сверх зеркала могу нагородить с три короба…

Я осекаюсь, поняв, что ляпнул что-то не то:

– Не со зла, моя госпожа, а токмо по недостатку ума и состоянию крайней влюбленности и обожательности несу что ни попадя…

Отскочив, как ужаленный, от двери шефа я делаю попытку встать на колени и преклонить голову, как на плаху, на Люсенькину юбку.

***

Главный редактор нашей газеты, Сергей Антонович Пыряев по прозвищу Дед, нестарый впрочем, статный мужчина, сидит, откинувшись в кресле, и читает бумаги.

– Здравствуйте, Сергей Антонович.

–А?! – Дед подается вперед правым плечом. Он глуховат и при нем нужно говорить громко.

– Здрасьте, говорю.

– Здорово, коль не шутишь. Ты чего, опять к Люське приставал? – И я еще раз убеждаюсь, что не такой он и глухой, этот Дед. – Смотри, испортишь мне девку, я с тобой поступлю хуже, чем с врагом народа. Женю и дело с концом! Вот тогда нюхнешь пороху.

Я сажусь, без приглашения, на приставленный стул:

– Готов хоть сейчас. А вас в посаженные отцы приглашу, Сергей Антонович.

– Ну, это как говорится, всегда готов. Я могу и в медовый месяц тебя заменить. Даром что Дед.

Пыряев подчеркивает свое прозвище, давая понять, что знает, все, что говорят о нем за глаза. Дед, несмотря на простоватый вид, только косит под дурачка:

– Тут вот какое дело, Марат, – бросив шутить, начинает Пыряев. – На носу выборы, и кандидат во Всенародное Вече Коноводов, желает дать интервью. Объяснить народу как он будет за его нужды бороться сидя в кабинете. А так как он нынче заявлен от нашего Конца, то интервью выйдет в «Мире транспорта».

– Не волнуйтесь, Сергей Антонович, разместим. Пусть штаб Коноводова пришлет текст, а я сделаю все остальное.

Я уже давно делаю «все остальное». Ибо Дед, ленивый, но хитрый человек, свалил на меня большую часть обязанностей. Сам он только подписывает номер в печать. В этом есть и плюсы. Ведь решаю, что ставить в номер, обычно тоже я. Конечно Дед порой мне подсказывает. Бывает и крушит, что называется, макет. Случается, машет шашкой. Это значит, что к Деду на чай заходил крупный рекламодатель. Я его не осуждаю. Но бывает, злюсь. Он это видит, и порой мне тоже кое-что перепадает.

Вот и сейчас шеф со мной не согласен:

– Ты не понял меня, Маратик. Готовое интервью любой дурак поставить может. Для этого образование иметь не нужно. Как и состоять в штате редакции. Что смотришь? Поясняю – такие номера уже не проходят. Цех общественного транспорта сам по себе ничего не решает, а голосует за кандидата в составе Конца, это тебе ясно? Молодец! А в Конце единого мнения по кандидату нет. Разброд и шатание. Чаю хочешь?

Люсенька принесла нам чаю. Засмотревшись на ее зад на миг больше положенного, я тут же получил от Деда чайной ложкой по лбу:

–Это же умудрился кто-то, в один Конец связать цех транспорта, мануфактурный цех и деревообработчиков! – Продолжил он поднимая ноту. – Для этого завербованным врагами нужно быть, чтобы цеха со столь разными интересами повязать в один узелок! Еще бы врачей нам сюда сунули, ветеринаров и глистогонов! Или этих твоих, журналистов. Ты же журналистом хочешь стать? Настоящим, цеховым. Как станешь, будешь «Мир транспорта» защищать?

Я пожал плечами.

– Поухмыляйся мне, – снова замахнулся ложкой Пыряев. – В общем серьезная тебе ставиться политическая задача, – взять у Коноводова интервью. Потом творчески его обработать, согласовать и в номер. И так сделать, чтоб всех этих дровосеков и сапожников проняло, ты понял? Чтоб они, взяв в трамвае газету все фамилии, кроме Коноводова забыли! Уяснил? Давай, Маратик, я на тебя надеюсь!

– Понял, Сергей Антонович, – нарочито вздыхаю я. – Когда приступать?

– Сейчас.

– Сергей Антонович, не успею.