Сердце и другие органы
Валерий Борисович Бочков
Эрос и Танатос
Ингредиенты увлекательной прозы: виртуозно закрученный сюжет, живые герои, летящее повествование и убийственный финал. Бочков знает эту магическую формулу успеха. Добавьте сюда безупречное владение метафорой, умный юмор и прекрасный русский язык и вы получите книгу, от которой невозможно оторваться. Именно эту книгу.
«Ну что мне делать? Вчера я понял вдруг… Понимаешь – бац! – как прозрение! Что готов всё послать к чёрту, и Джил, и дом, и всю эту семейную канитель. К чёрту! Когда она рядом – меня как током прошибает, тыща вольт. Насквозь! Это такое ощущение… такое…– он сжал кулаки. – Будто и не жил до этого. Что вот только сейчас… Ну что ты ржёшь, честное слово?» Я исподлобья разглядывал его – прозрение у него, будто и не жил…! Пытался вспомнить, испытывал ли я когда-нибудь чувство такой силы… Да и не важно – любовь это, страсть или похоть, – не в этом дело! Я завидовал силе этого чувства. Куражу и безумию в тыщу вольт». («Теннис по средам»)
Валерий Бочков
Сердце и другие органы
Теннис по средам
«…некоторые игроки жалуются на удары, которые выполняет соперник.
Но как бы ни играл соперник, это его дело, пока он действует в пределах правил.
Однако, не унижайте слабого соперника излишней грациозностью своих ударов».
Из « Теннисного Кодекса», Кембридж, 1912
– Три раза! – воскликнул Александр неожиданно громко. Очкастая мымра за соседним столиком вскинулась, поглядела на него, после на меня, брезгливо отпила кофе и снова уткнулась в журнал. Алекс смутился, подавшись ко мне, быстро зашептал:
– Первый раз в жизни! Понимаешь! Три раза…
От него пахнуло пивом и цветочным мылом. Как от старшеклассницы на каникулах, подумал я. На лбу у него зрел прыщ, а волосы совсем поредели – он их зачёсывал назад, туго и мокро. Ему казалось, что он похож на тех вальяжных красавцев из чёрно-белого кино, в двубортных плечистых пиджаках. С сигаретой в зубах. Не похож. Тем более, что он ни разу в жизни не курил, даже не пробовал.
– Угомонись, это всё лирика, – строго сказал я, понимая, что именно сейчас мне нужно встать, наврать про неотложные дела и уйти. В противном случае, мы от пива перейдём к скотчу, за полночь переползём в «Пять с Половиной», наутро я буду подыхать с похмелья и уже окончательно влипну в эту идиотскую историю. Где-то запиликал телефон, мымра оторвалась от журнала и, оглядевшись вокруг, с отвращением уставилась на меня.
– Расскажи всё по порядку, – я отпил пива и вытер губы ладонью.
1
Александр был младше меня лет на пять, он всю жизнь занимался какой-то банковской нудьгой, последнюю человеческую книгу (не про сальдо-дебет-кредит) он прочёл в школе. Единственное, что нас сближало – мы оба русские. Хотя, это тоже чушь – даже между собой мы обычно говорили на английском.
Он был женат на Джил, русоволосой крепкой американке, с громким смехом и странной страстью к русскому конструктивизму. Пару лет назад она позвонила мне в галерею и сказала, что её интересует Родченко. Она видела его на сайте: это «Добролёт», чёрно-синий плакат с самолётом, но там почему-то нет цены. Поэтому и звонит. Плакат не продаётся, оттого и нет цены – ответил я. Есть отличный Мартынов «Табактрест Украины», плакат редкий и в прекрасном состоянии. Или Алексей Михайлов, двадцать третий год, тоже про самолёты. Она громко хохотнула на том конце.
Джил, румяная с морозу, нагрянула на следующий день. Кончался февраль и зима напоследок продувала Манхеттен ледяными сквозняками. Джил дышала в красные ладони и бойко, почти без акцента, говорила по-русски, с толком вставляя матерные слова. Я сразу понял, что просто так от неё не отвертеться. Предложил Дейнеку, киношных Стенбергов – у меня их пять. Она смеялась:
– Кончайте пудрить мозг, Димитрий. Я хочу Родченко!
Потом сказала, что я должен посмотреть её коллекцию. Именно должен. Я согласился, лишь бы отбояриться от неё. Коллекция оказалась по-любительски эклектичной, впрочем, ничего другого я не ожидал. Тогда я и познакомился с мужем. Алексом, Александром. Они жили на Парк-авеню с видом на статую Колумба и кусок Центрального парка. Родченко она у меня выцыганила к Пасхе. В нагрузку я ей всучил «Глаза Любви» Стенбергов, от которых давно и безуспешно пытался избавиться.
Джил была постарше Алекса. Они познакомились в Нью-Йоркском университете, он учился на экономике, она на международных отношениях. К тому времени Джил решила остепениться – разгон, который она взяла, вырвавшись из патриархального Вермонта, уже пугал её саму.
Алекс оказался девственником. Многоопытную Джил поначалу это озадачило – всё было, но только не это. Она решила действовать осторожно. Целомудренно натягивая простыню под подбородок, она сказала, что он у неё второй. На носу был диплом, предстояло искать работу, репутация из пустого звука неожиданно стала понятием почти материальным. Меньше всего ей хотелось возвращаться в Берлингтон, штат Вермонт. По ночам ей снились кошмары: бесконечные зелёные холмы, уходящие за горизонт, на них глупые пятнистые коровы, жующие траву.
Через три месяца Алекс сделал Джил предложение. На свадьбу приехали его родители из Москвы – отец, развесёлый, усатый банкир, похожий на подгулявшего мичмана и кроткая, круглая мамаша. Алексу купили смокинг и золотые запонки в виде долларовых знаков. О загульной юности Джил он так никогда и не узнал.
2
По средам мы с Алексом играли в теннис, после заходили на час-полтора в «Сити-Гриль». Пили пиво, он пересказывал мне статьи из «Экономиста» или бизнес-секции «Нью-Йорк Таймс», говорил небрежно, стараясь выдать мысли журналистов за свои собственные умозаключения. Друзей у него не было, коллеги и клиенты не в счёт. Отчего-то ему хотелось произвести на меня впечатление. Я не сопротивлялся. Тем более, что мне всё равно нужен партнёр по теннису.
О Мэгги, младшей сестре Джил, я услышал в начале сентября. Она переехала из Лос-Анжелеса, устроилась в риэлтерскую контору в Мидтауне, сняла квартиру где-то в Виллидж.
– Такие волосы, знаешь, вот до сюда… Коричневые… – Алекс защёлкал пальцами, пытаясь найти слово. – Нет, как это называется?
– Шатенка?
– Не, цвет этот?
– Охра, сиена, умбра, марс коричневый, нет? Лесной орех, каштан?
Я не видел этой сестры, но скоро уже представлял её в подробностях – Алекс говорил о ней каждую среду. Тонкое запястье, плавный жест, негромкий смех. Шоколадные волосы, что загораются рыжим от солнца, остроносые змеино-зелёные туфли. Тонкая бретелька, выглянувшая в распахнутом вороте, запах корицы и чего-то ещё непередаваемого. Да, – родинка на ключице.
У Мэгги что-то не сложилось с замужеством, она сбежала чуть ли не из-под венца. Подробностей Алекс не знал, но драматичность калифорнийской истории явно добавляла сестре привлекательности. Хваткая Джил настойчиво опекала её, Мэгги стала бывать на Парк-Авеню через вечер. Втроём они ходили в рестораны, на вечеринки, в кино. Пили мартини в «Энигме», катались на великах по Центральному парку. Всё втроём. Я уже знал, какой у этой Мэгги любимый цвет – бирюзовый. Знал, как она откидывает назад голову, когда смеётся – божественно. Что у неё нежнейшая кожа – матовая, а лодыжка стройней, чем у лани.
– Я – дрянь! Сволочь, мерзавец! Я ненавижу себя, понимаешь? Она мне мерещится везде: кассирша в магазине, мулатка, в профиль. Или та еврейка в офисе, я тебе говорил… Просто схожу с ума. Давай выпьем водки? – Алекс хохотнул. – Вчера приехал к клиенту, секретарша заходит – бац! Мэгги! Я был уверен, что это Мэгги. Понимаешь, Димыч?
Водку пить я не хотел, заказал ещё пива. Вечерний луч вонзился в шеренгу бутылок за спиной сонного бармена, алкогольная бурда радужно вспыхнула, превратясь в волшебные эликсиры. Я украдкой взглянул на часы, шесть.
– Не собираюсь учить тебя…– скучным голосом сказал я и тут же начал давать советы и говорить банальности.
Я думаю, что мои родители не изменяли друг другу. Почти уверен. Расспросить их об этом я не могу, их нет. Они не были святыми, просто вовремя исчезли. Тогда мне только исполнилось четырнадцать. Сейчас я на десять лет старше своего отца. Ему было тридцать пять, матери тридцать два, машина перевернулась несколько раз, потом загорелась. Я случайно наткнулся на полицейские фотографии, с тех пор мне гораздо проще прислушиваться к советам того, кто сидит на моём левом плече. Аргументы его крылатого оппонента справа кажутся мне скучными и лишёнными здравого смысла.
Я не верю в супружескую верность. Не вижу логики. Изменяют все – если ты ещё не изменил, то лишь из трусости, или по лени, или из страха сломать заведённый порядок вещей. Или просто не подвернулся случай. Не мелькнули волосы требуемой золотистости. Когда ты сидишь в баре, а хриплый Коэн бормочет из динамиков про венский вальс, и твой третий «манхеттен» постепенно обретает привкус надвигающегося чуда.
Среда. Алекс пнул сумку с ракетками под стол, жадно отпил полстакана, перевёл дыхание, допил до конца. На губе белели тонкие усики пены. Щёголь с открытки. Сегодня он играл кое-как, продул три сета подряд. Если честно, он сильней меня, особенно у сетки. У него мощная подача, которую я безуспешно пытаюсь копировать. Я сделал глоток, поставил стакан и расстегнул воротник. Я выиграл и был в прекрасном настроении, ему было плевать. На теннис, по крайней мере.
Он нервно пробарабанил ладонями по столу. Откинулся назад, зажмурился и тихо простонал, словно у него вдруг прихватило зуб.
– Что делать, что делать, Димыч, что делать? Вчера ужинали, за десертом она тронула меня под столом. Коленом, случайно.
– Случайно? – невинно спросил я. Он даже не обратил внимания.
– Я пулей выскочил в сортир, там пустил воду и бил кулаками в дверь, орал в зеркало. Я чокнулся! Я был готов наброситься на неё прямо там, завалить, растерзать, понимаешь? Эти пуговицы, крючки… Колготки зубами порвать. Понимаешь, прямо при Джил? На полу, на столе… Го-осподи!
Он снова зажмурился и застонал.
– У тебя пена, вытри, – сказал я. Он не понял.
– Что? – рассеянно спросил он.
– Рот вытри, – буркнул я и строго добавил. – И слушай сюда.
Алекс послушно придвинулся.
– Тебе нужно уехать. Прямо сейчас. Придумай себе командировку, отпуск – неважно. Немедленно.
Алекс растерянно моргал.
– Это как наркотик. После любого наркотика приходит отходняк. Если не сдох от передозы, чувствуешь себя как дерьмо…
– Да знаю, знаю, – замахал он руками. – Знаю я…
– Ни хера ты не знаешь! – заорал я. – Ты – дилетант! Сколько баб ты трахнул на этой неделе? Одну? А за сентябрь? Одну! А за год? Тоже одну. Одну, одну, одну! И это всё та же Джил. Твоя жена. Ты – хронический семьянин!
Алекс жалобно глядел на меня, словно я пытал его щенка.
– Димыч, – он простонал. – Ну что мне делать? Вчера, там в сортире… да не смейся ты! – я понял вдруг… Понимаешь – бац! – как прозрение! Что готов всё послать к чёрту, и Джил, и дом, и всю эту семейную канитель. К чёрту! Когда она рядом – меня как током прошибает, тыща вольт. Насквозь! Это такое ощущение… такое…– он сжал кулаки. – Будто и не жил до этого. Что вот только сейчас… Ну что ты ржёшь, честное слово?
– Ну да, прав ты, тут плакать надо, – мрачно сказал я. – Тыща вольт…
Я допил пиво и уставился в окно. Ветер с реки рвал плащи и платья, трепал жёлтую рекламу скрипичного концерта. Жёлтый цвет может быть на редкость мерзким. Настроение у меня испортилось. Алекс проверял почту, шевеля губами. Я исподлобья разглядывал его – прозрение у него, будто и не жил до этого! Пытался вспомнить, испытывал ли я когда-нибудь чувство такой силы, ради которого был готов послать всё к чёрту. Да и не важно – любовь это, страсть или похоть, – не в этом дело! Я завидовал силе этого чувства. Куражу и безумию в тыщу вольт.
3
В базилике Нотр-Дам в Лионе есть любопытные мозаики – Семь смертных грехов. Блуд, грех номер пять, если считать от западного портика, изображён там в виде то ли козла, то ли барана. Мне, рождённому в середине апреля, такие намёки кажутся необоснованными.
Я только проснулся, бродил по кухне, ожидая, когда заварится кофе. Вместо кофеварки запиликал телефон.
– Мне вас рекомендовали, как специалиста по русскому конструктивизму.
Голос в трубке звучал совсем молодо.
– Вы студентка, диплом пишите?
Она смутилась.
– Нет, я журналист. Статью для «Арт-Ревью» готовлю. Мне рекомендовали…
Я уловил акцент, верней даже не акцент – интонацию.
– Вы русская?
Мы сидели в баре Хилтона – идеальное место для бесед с клиентами. Вокруг росли пальмы в циклопических кувшинах, рядом плескалась голубая вода. Что-то вроде искусственного ручья, огибавшего с двух сторон остров с роялем.
Пианист, с башмаками подмышкой, засучив штаны, идёт вброд к инструменту. Она засмеялась. Нет, вон там мостик, вам не видно.
Какой хороший смех. И имя замечательное – Катя. От своего любимого Родченко я перешёл к Левому Фронту, к нападкам ортодоксальных марксистов на Маяковского и его теорию универсальной рекламы. Потом перескочил на Лилю Брик. Я говорил, не переставая, уже часа два.
– А Мандельштам это кто? – Катя давно выключила диктофон, на блокноте стоял стакан с мохито. Она выудила зелёный лист мяты, облизнула. Я закашлялся.
Это её первая работа, первая настоящая после колледжа. Она очень благодарна, обязательно упомянет меня в статье. И что без моей помощи…
Я тронул пальцами её руку, она запнулась. Сразу засобиралась, торопливо, словно опаздывая.
Выждал два дня. Сидя перед экраном, вертел в руках её визитку. Звонить не стал, написал вежливо-нейтральное письмо. Перечитал, поморщился. Уже почти решился стереть, но вместо этого кликнул «отправить». Она позвонила сразу, словно между кнопкой на клавиатуре и телефоном существовала прямая связь.
