Если мастер не отпустит, начальник цеха отпустит, была она уверена. Она, имея допуск на кран, помимо своей работы кладовщика, работала еще и крановщиком, не отказывалась, когда крановщика не было. Должны отпустить. Позавчера она оставалась на вторую смену с инвентаризацией, начальник попросил. Долг платежом красен. Она уже ходила в магазин, смотрела пальто.
Где-то полвосьмого пришел мастер, опаздывал, она стояла у конторки, ждала
– Аркадий Иванович… – и она все в конторке рассказала про картошку, про машину, про Шумова.
Аркадий Иванович, полный, в годах мужчина, внимательно, очень внимательно выслушал и что-то решал для себя, был озабочен.
– Не могу я его отпустить, – был ответ.
Она растерялась.
– Но почему? – хотела бы она знать. – У Шумова нет срочной работы.
– Не могу я его отпустить. Завод – не частная лавочка, – Аркадий Иванович смотрел в сильно накрашенные глаза кладовщицы и хотел быть понятым, чтобы без обиды. – Что люди скажут? Кроме того, у него есть работа, и он должен ее закончить.
– Но работа у него не срочная.
– При чем здесь срочная, не срочная? Если каждый будет распоряжаться, выходить человеку на работу или нет, что тогда будет? Хаос.
– Он отработает потом, – не отступала она, добивалась своего.
– Не могу я его отпустить. Иди к начальнику цеха. Если он разрешит, тогда другое дело.
Аркадий Иванович сказал все. Она выскочила из конторки. «Не мог отпустить! Других отпускает. Как ты, так и я тебе буду делать. Подойдешь ко мне за чем-нибудь…» – хотела она все это сказать мастеру – и сказала бы, задержись в конторке. Она уже боялась, что и начальник не отпустит Шумова, и тогда все пропало с картошкой.
Начальник был у себя в кабинете, что-то писал.
– Мастер разрешил? – спросил он, когда она кончила говорить.
– Нет.
– Значит, работы много.
– Но Аркадий Иванович сказал, если вы отпустите, он не против.
– Работы, моя милая, много, – начальник цеха взял со стола папку с бумагами и потряс перед собой. – Текущий ремонт, внеплановый ремонт… Работы много
Начальник цеха уткнулся в бумаги, давая понять, что разговор закончен.
С повлажневшими глазами вышла она из кабинета начальника цеха.
– Не отпустил! – зло бросила она на ходу Шумову, стоявшему в коридоре в чистом
Она закрылась у себя на складе, грудью упала на стол и разревелась. Рабочие, проходившие мимо склада, останавливались; кто-то стучал в дверь, заглядывал в замочную скважину. «Не отпустил! Ну и пусть! Попросят еще меня залезть на кран. Я им тоже скажу…» – и она живо представила, как мастер просит поработать на кране, а она в ответ: «А когда я вас просила…»
С полчаса она рыдала и обиду затаила на мастера немалую.
Носатый
Он вышел из дома пройтись, а еще на людей, девок, посмотреть, себя показать. Носатый, невысокого роста. Нездоровый блеск в глазах. Одет – шапка ондатровая, потертая, но еще ничего, носить можно, дубленка и почти новые, начищенные до блеска остроносые туфли. Погода благоприятствовала, легкий морозец. Любка Иванова шла боком, припадая на правую ногу; по-другому она ходить просто не могла – правая нога была намного короче левой. Если бы только она так ходила, а то и лицом не вышла. Рубильник как у отца, а у отца два средних носа вместе взятых будет. Среднего роста, худая. Говорила – картавила. Как ни грустно – урод. Интересно, замужем, нет, хотел бы он знать. Да какой там замужем! Да кто ее возьмет такую, если только алкаш какой. Молодая ведь еще. Лет 30, может, будет с чем-нибудь. А как старуха, пальто – пуховик до пят. Девственница, наверное. Кому такая нужна… Если только по пьянке… платочек накинуть на личико. Он схватился за ширинку, почесал. На работе все говорили: проверяешь, на месте ли. Он не обращал внимания: дураки – они и есть дураки. На почту, наверное, пошла. Сегодня среда, газетный день. Он все хотел спросить Григория, Любкиного отца, есть ли у дочери молодой человек, но все не видел его. Григорий не работал уже, был на пенсии. Галька прошла с сумкой, полной газет, она давно работала на почте. В розовой курточке, джинсы. Тоже рубильник, дал Боже. Некрасивая. Жила с родителями в доме напротив «Ателье». Он даже знал квартиру – 35-я. Моложе Любки. Кажется, у нее был парень: она как-то шла не одна. «Тьфу! – плюнул он. – Ну и девки пошли. Одна срамота!» Он опять схватился за ширинку. Скорее по привычке. О, тебя еще, дура, не хватает. Дура – это баба Зина, старуха под 70. Ходила она, низко опустив голову, словно потеряла что и теперь искала. Всякий, обративший на нее внимание, – уже знакомый.
– Как жизнь?! – кричала она, была глуховата.
– А у тебя как жизнь? – отвечал он с улыбкой вопросом на вопрос.
– Как жизнь… живем, хлеб жуем.
– Ты что так легко одета…
– Мне не холодно.
– Бегаешь, как молодая…
Он чуть приобнял старуху, притянул к себе.
– Молодая, скажешь.
– Дорожки песком посыпаешь…
– Чего? – не поняла старуха.
– Жениха, говорю, тебе надо хорошего.
– Ой, да скажешь. Какой жених.
– А что? Женщина ты крепкая, в соку… – рука скользнула вниз живота – зачесалось.
– Крепкая, да не крепкая.
Он не стал больше слушать старуху: пошла ты, дура. Он далеко уже был, баба Зина все еще что-то выкрикивала, не могла успокоиться.
Пожилая пара гуляла с болонкой. Женщина в теле, задница в два обхвата, что-то сказала своему спутнику, оглянулась. Болонка, сучка, тем временем затопталась – нагадила. «Килограммов 90 будет», – прикидывал он на глазок вес хозяйки болонки. Свяжись с такой – все мало. Это было, когда он только демобилизовался, а как вчера. Анна, соседка, вдруг позвонила: приходи, мол, музыку послушаем.
Анна была грузная, как она призналась, под 90 кг, он же – около 60. Он тогда еще ни с кем по-настоящему не ходил, не трахался, мальчик еще. Он не пошел бы, это мать: иди, иди, Анна – девка самостоятельная, с высшим образованием, не то что твоя Галька-пьяница. Он пошел, когда-то надо было начинать. Анна уже приготовила закуску, бутылка, платье с декольте. Выпили, закусили. Анна включила музыку, разоткровенничалась, рассказала про мужчин, с кем переспала. Время уже 12, поздно. Анна постелила. Он разделся, лег – никакого желания, словно Анна и не женщина. Анна разделась – все равно никакой реакции… Что Анна только не делала: и крутила задом перед носом, и угрожающе трясла грудью, и делала эротический массаж – ноль внимания, он не вставал. Так ничего и не получилось, утром он ушел домой ни с чем. Вечером он пошел к Гальке – и с Галькой все получилось. Галька тоже была не худая, но не 90 кг, как Анна.
Почти все двери в подъездах были обклеены свежей рекламой: изысканное нижнее белье и колготки от магазина «Любушка». «Удиви своего мужчину… пока это не сделал кто-нибудь другой» – и картинка: красивые женские ноги в колготках. На заднице шикарный черный бант. «Ау! Девки!» – схватился он за гениталии. Попрятались. Испугались. За принцами за границу уехали. Он пошел в гастроном, за второй кассой сидела симпатичная блондинка… Но другая была смена, он перепутал. Из гастронома вышла молодая женщина в джинсах в обтяжку. На лицо вроде так ничего. Броская красота – она тоже лишнее, не кукла. Он на миг представил себе, что там, под джинсами, – и в уголках его похотливого рта скопилась слюна. Женщина в джинсах в обтяжку в универмаг – он тоже в универмаг, женщина в аптеку – он стоял, ждал на выходе… Сыграл домофон, женщина скрылась за дверью. Он еще подождал, пошел за женщиной в рыжей дубленке, но скоро к ней подошел мужчина, и они пошли вместе. О, какая кикимора… На пенсии, наверное. Недовольная. Чему радоваться? Здоровья нет. Пенсия маленькая. В красной юбчонке ничего. Можно… Опять зачесалось между ног. О, идет и не дышит… Принцесса. Вот бы… Он было рванул за принцессой – и, уж очень она важная была, пошел на детскую площадку, сел у карусели на лавку. Дети, второй-третий класс, катались с горки. Сколько энергии, жизнелюбия. Какая непосредственность. Девчонки-симпатюлички. Маленькие они все хорошие. Девочка в зеленой курточке бойкая, мальчишкам спуску не дает. А вот ее подружка-скромница. Глаза большие. От мужиков отбоя не будет. Красавица. Мальчишки к ней так лезут. Недотрога какая. Одета хорошо. Модная. Как она смотрит… Как взрослая. Раскраснелась. Лапочка.
Дома он долго кашлял, кашель был сухой, старческий; грязно ругался с взрослым сыном.
Николай
Николай был человеком заметным – высокий, интеллигентный такой, и собеседник хороший, балагур, имел два высших образования, окончил юридический факультет, факультет журналистики. Николай рано начал лысеть, седеть: к 45 годам, а сейчас Николаю было за 50, совсем облысел, Иногда Николай отпускал бороду, чаще делал это зимой. Борода была седая, как у древнего старца. После учебы Николай некоторое время работал следователем, потом был заместителем редактора районной газеты. Это все в прошлом. В настоящем Николай работал слесарем в СМУ. Выпивал. Он и когда учился, заглядывал в рюмку. Это его и сгубило. Я его почти не видел трезвым, все навеселе. Я знал Николая по школе, мы вместе учились. Николай хорошо учился.
Я больше года, наверное, не видел Николая, на днях случайно, от знакомого узнал, что его парализовало, отказала левая рука. Николай владел ею, но поднять что-нибудь не было сил. Во вторник я шел с работы. Лето уже было на исходе, через неделю сентябрь. Прощай, тепло. А лето было нежарким. С теплом – напряженка. Мне думалось, осень будет теплой. Я зашел в гастроном купить яблок. Яблоки были плохие, я пошел на рынок – и Николай. Он был в футболке, светлых парусиновых брюках. В правой руке его была сумка и несколько цветков, астр. Левая, больная, рука его елозила вдоль туловища и куда-то все заворачивала влево. Комически-несуразными были ее движения. Заметив меня, Николай остановился. Я подошел. Николай был выпивши.
– Здорово.
– Здорово, – протянул мне Николай больную руку.
Рука у Николая была потная, неживая.
– Ходил в гастроном, хотел яблок купить. Плохие, – зачем-то доложился я: наверное, так надо было.
– А я вот с дачи иду. Урожай кое-какой собрал. Пошли меня проводишь, – взял меня Николай под руку.
– Пошли.
Друзьями мы с Николаем не были, но вместе учились, память была.
– Как жизнь?
– Понемножку, – не стал я распространяться.
Жизнь – она всякая: сегодня – хорошо, завтра – не очень. Сказать, что все хорошо… Но все хорошо не бывает.
– А я вот лечусь, – вскинул Николай больную руку. – Отказала. Врачи говорят, что это надолго, с нервами связано. Путевку дают в профилакторий подлечиться.
Николай не унывал, держался молодцом. Мне это нравилось.
– О! Какие девки! Ах! Ах! – зачмокал Николай, провожая многообещающим взглядом местных красавиц в лосинах. – Вот девки! Ядреные. Самый сок!
Николай пошел через базар. Я за ним еле поспевал.
– Какое бэзобразие! Какое бэзобразие! – заглядывая в ящик с попорченными персиками, с самым серьезным видом делал Николай замечание продавщице. – И это вы называете товаром? Покупают?
– Покупают! – резко ответила продавщица.
– Куда денешься. Жизнь такая, – в знак примирения Николай положил перед женщиной с персиками на прилавок розовую астру, раскланялся.
– Спасибо.
Женщина больше не сердилась.
– Нет, я не донесу до дома цветы… – без тени сожаления в голосе заметил Николай, оглядываясь, ища собеседника.
Женщина средних лет в не по возрасту в короткой юбке выбирала помидоры с машины. К ней подошел Николай:
– Женщина, морковки не хотите? – спросил Николай, открыл сумку. – Вот, смотрите. Свежая. Только что с грядки. Экологически чистый продукт. Вон какая большая. Приятно взять в руки, – дурачился, юродствовал Николай.
Мой рот невольно растянулся в довольной, слащавой улыбке. Я потворствовал Николаю, был его сообщником, а не хотел.
– Хорошая морковка, – не отставал Николай, думая познакомиться.
– Не надо мне! – отвернулась женщина.
Николай отошел.
– Смотрите, не бросайте мой цветок! – погрозил Николай пальцем женщине с персиками.
– Нет! Нет! – смутилась женщина, опустила глаза.
Николай меня совсем не замечал, словно меня и не было. Нам бы разминуться. А я почему-то не мог оставить Николая: что-то меня держало подле него. Но что? Я никак не мог сообразить. Мне было легко с Николаем, как за каменной стеной.
– Привет!
– Здравствуй, Григорий, – уважительно вдруг повел себя Николай.
Григорий был и моим знакомым, хоть и знакомство это было поверхностным. Я знал Григория по городским соревнованиям. Он бегал. Не раз занимал призовые места. И, выйдя на пенсию, он также принимал участие в городских соревнованиях, бегал. Григорий был невысокого роста – не видный собой мужичок. Он слегка картавил, был необычайно подвижен. Для своих лег Григорий выглядел неплохо. Человек он был открытый, веселый. Я слышал, у женщин он пользовался успехом, был гуляка.
– Ну что, Григорий, скоро поедем отдыхать?
– Конечно, конечно, – радостно отозвался Григорий.
Как я понял из разговора Николая с Григорием, Григорий тоже собирался в профилакторий.
– У меня к тебе, Григорий, будет просьба, – перешел Николай на шепот, – мы вместе с тобой селимся в комнате. Надо, чтобы был двухместный номер, – говорил Николай уже в полный голос. – Девочки к нам будут ходить.
– Не до девочек мне, – улыбнулся Григорий.
– Ну ты брось, Григорий! Все еще впереди, – картинно запрокинул голову Николай. – Мы с тобой еще побалуемся. Тебе сколько?
– 57.
– Самый возраст.
– Самый возраст – сидеть на печке, – переминаясь с ноги на ногу, заметил Григорий.
– Рано еще на печку… А я вот еще могу.
– Молодец!
– Так чего я хочу, Григорий, сказать… – довольный, продолжал Николай. – Вечером, перед сном, ты выходи погулять, если хочешь, можешь домой съездить, проведаешь жену. А я тут, сам знаешь… Ну мы с тобой потом договоримся. У нас будет еще время. Так что бери номер на двоих.
– Не знаю, как получится, – ничего не обещал Григорий. – Ладно, пошел я. Надо еще сметаны купить.
Я не знал, что мне и делать: остаться еще с Николаем или домой.
– Пошли проводишь, – заметив мое замешательство, с иронией в голосе сказал Николай.
Я не смел ослушаться – как под гипнозом. Николай жаловался мне на жизнь, ругал правительство, милицию. Мы прошли ЦУМ, вышли к автобусной остановке. У дома на скамейке, рядом с «Госстрахом», сидел мужчина в тельняшке, рядом – длинноволосый парень. Они выпивали. Николай вдруг остановился, повернулся лицом к выпивохам, поднял больную руку:
