Портрет
Юрий Владимирович Сидоров
Может ли увиденная в юности картина изменить жизнь человека? В новом романе Юрия Сидорова с бывшим беспризорником Матвеем Зарубиным происходит сильнейшая метаморфоза при взгляде на загадочный образ девушки с полотна неизвестного художника. Перед читателем предстает жизнь героя, насыщенная событиями великого и противоречивого ХХ века. В ней есть всё, через что пришлось пройти стране: первые пятилетки, война, непростые послевоенные годы, горести и радости… И красной нитью – незабываемый образ девушки, поиски художника и, конечно, себя.
Юрий Сидоров
Портрет
© Сидоров Ю.В., 2022
© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2022
Целительный синтез
Это не первая проза Юрия Сидорова, которую мне довелось читать. И вполне можно говорить об интересном явлении на небосклоне нашей словесности. Мы все устали от разных экспериментов, и потому роман Сидорова «Портрет» – глоток чего-то сладостного, спокойного и давно любимого. Главное, что притягивает к тексту, – это прекрасная загадочность. В основе повествования история Матвея Зарубина, влюбившегося в девушку на портрете. Казалось бы, ход довольно прямолинейный и не самый изобретательный. Но Сидоров делает его с искусством опытного литературного гроссмейстера. Он тонко подводит героя к этой причудливой влюбленности. Беспризорник, живущий долго без общения с девочками и девушками, готов к такой высокой и чистой любви. Контраст жизни и мечты сразу начинает работать как пружина всего сюжета. Мотя уверен, что художник нарисовал реально существующую девушку, и все его мысли о том, как найти его. Ведь у художников бывают натурщицы, так ему говорит экскурсовод.
Сюжет – сильная сторона Сидорова. Он распределяет по всей дистанции сюжетные силы, показывает реальность не рывками, а постепенно, с большим вкусом и тактом погружаясь в детали, но не позволяя им отвлечь от развития действия.
Большой объем выглядит оправданным, ведь история рассказывается сложная, драматичная, широко расположенная во времени. В романе существует тот объем, что позволяет и увлекаться перипетиями происходящего, но одновременно и оценивать структуру текста.
На первых страницах автор отправляет нас в довоенное время. Именно тогда юноша Матвей впервые видит картину. Дальше описываются его трудовые будни. Атмосфера тех лет передана точно, со знанием дела, с пониманием того, как надо писать о прошлом, изучая не только детали быта, но и восстанавливая особенности речи: «Не получается тут покороче. Ты лучше не мешай говорить, быстрее закончу. Так вот, к электричеству возвращаюсь. Появится оно скоро, сомнений нет, там теперь вместо нас специалисты работают. А где у нас бетон в нужных объемах? Где металлоконструкции, о которых товарищ инженер говорил? Почему так получается? Шинный завод – ударная стройка пятилетки, а самого основного нет. У нас в стране плановая экономика, социалистическая, почему тогда такие несуразности, когда электричество вот-вот будет, а бетона и конструкций не видно, хоть “ау” кричи. И людей недостаточно. Сколько еще рабочих рук требуется! Будет новая мобилизация по линии комсомола? Вот расскажи нам, товарищ Кожемякин, чтоб ясно, наконец, стало». Верно подмечено, что в том времени, несмотря на всю его жесткость, многие люди были простодушны и наивны в своей вере в лучшее. И эта вера помогла выстоять под многими натисками.
Рассказывать сюжет такого большого романа дело неблагодарное. Да и спойлеры тут ни к чему. Сидоров так изобретателен и так целен, что текст можно оценить, лишь прочитав его целиком. Во время чтения есть только ощущение влечения, ощущение течения времени и, несмотря на все трудности, счастья данного нам бытия.
Однако о некоторых особенностях манеры сидоровского письма порассуждать стоит. Он умело сочетает разные жанровые страты. Где-то нас охватывает ностальгия по производственному роману, поскольку автор восстанавливает многие его черты, причем восстанавливает эстетически. А поиски главного героя очень напоминают азарт героев знаменитого каверинского романа «Два капитана»:
«Надежды Матвея не оправдались. Едва он просунул раскрасневшееся лицо в кабинет, Заречная вылила на взбудораженную головушку Зарубина добрый ушат холодной воды:
– Проходите, голубчик, присаживайтесь. К искреннему моему сожалению, поиски ни к чему не привели. В архиве есть только расписка о том, что несколько картин, в том числе “Девушка и утро”, конфискованы у купца Поливанова и переданы в сектор культуры исполкома. А уже оттуда они поступили в наш музей. Было это в 1921 году, в апреле, число, простите, запамятовала».
Не правда ли, интонационно очень близко? И это хорошо. Это позволяет решать сложнейшую задачу – сделать роман интересным для юношества. Такой прозы сейчас остро не хватает.
Конечно, не трудно догадаться, что автор проводит героев через военное время. Здесь видоизменяется стиль. Сидоров не идет по пути лейтенантской прозы, здесь, скорее, влияние таких вещей, как «Дым Отечества» Паустовского. Автора волнует острота и трагическая пронзительность потерь, страданий. Для него важнее человек, чем война, его литературная оптика направлена внутрь человека, все сюжетные ходы оправданы именно внутренними переживаниями. И это глубоко гуманистическая позиция. Она скрепляет этот текст и одновременно возвышает его.
Жизнь Матвея Зарубина проходит перед читательскими глазами во всей ее полноте и красоте. То, что он женился на девушке, фантастически похожей на предмет его любви с картины, то, что он докопался до скрытой в прошлом правды о том, как писался портрет, делает его жизнь ослепительно счастливой. Сам автор в предисловии признается, что его вдохновила конкретная судьба конкретного человека. И хоть роман не документальный, он связан с реальной жизнью крепчайшими нитями.
Я думаю, что после чтения этого романа читатель будет счастлив, будто не прочитал книгу, а прожил счастливейшую жизнь.
Максим Замшев,
Главный редактор «Литературной газеты»,
Председатель Правления МГО Союза писателей России,
Президент «Академии поэзии»,
член Совета по правам человека при Президенте РФ
От автора
Все началось ясным морозным ноябрьским днем уже далекого 2006 года. Гид проводила для нашей тургруппы экскурсию по расположенной в бывшем здании Новой хлебной биржи основной экспозиции Рыбинского музея-заповедника. В картинной галерее она, остановившись рядом с картиной Николая Кузнецова «Спящая девочка», рассказала удивительную историю влюбленности Антипа Ивановича Московкина.
Когда-то в ранней юности он попал в музей и влюбился с первого взгляда в увиденную на полотне девушку. Это чувство не покидало Антипа Ивановича всю жизнь. И совсем юным ремесленником, и умудренным опытом конструктором авиадвигателей Московкин часто приходил к картине «Спящая девочка», где, как считается, Кузнецов изобразил свою дочь, ставшую потом во Франции известной танцовщицей. А однажды Антип встретил в Рыбинске молодую женщину, внешне похожую на свою возлюбленную с картины. Они поженились и прожили вместе много лет. После кончины жены Московкин стал приносить «Спящей девочке» цветы.
Эта история[1 - http://2rybinsk.ru/true-love-legend/] красивой и чистой любви не стиралась из моей памяти и требовала выхода. Конечно, бывший беспризорник Матвей Зарубин – это не Антип Московкин. У каждого из них своя жизнь, своя судьба. Но есть и общее: трудный и прекрасный XX век.
А в начале 2021 года я увидел видеоролик со сменяющими друг друга картинами современного художника Андрея Маркина, на фоне которых звучал чарующий романс Исаака Шварца и Булата Окуджавы «Две дороги». Была там и картина со смотрящей в окно девушкой в розовом платье[2 - http://artrussia.ru/andrei_markin/picture/2927]. Я понял, что именно на нее будет похожа Ревмира. Поэтому неудивительно, что у пронзающей, словно стрела, всю жизнь Матвея Зарубина «Девушки и утра» много общего с картиной Андрея Маркина «У окна».
Глава 1. Взгляд невозможно оторвать
Часто ли человеку хочется запрыгнуть внутрь висящей перед ним картины, слиться с ней телом, душой, помыслами? Матвею Зарубину за все прожитые им на свете восемнадцать лет такое не приходило в голову ни разу. Более того, показалось бы совершеннейшим бредом, предложи кто-нибудь подобное. И так было всегда, но только не сейчас.
– Мотька! – донесся откуда-то со стороны свистящий шепот. – Что встал как вкопанный? Догоняй! Наши уже все впереди.
Матвей скосил глаза в сторону, откуда шел этот мешающий набор слов, но ничего не увидел. Глаза заволокло туманом, и все предметы превратились в нечеткие, пульсирующие цветные пятна. Все, кроме одного. Того самого, главного, о существовании которого Матвей еще двадцать минут назад не догадывался.
Экскурсанты пришли в этот зал Потехинского музея, когда Зарубин уже порядком устал от чучел волков и зайцев, всяких там прялок и лучин, напоминающих о временах, безвозвратно канувших в прошлое под напором рвущегося вперед нового мира. И зачем эти «Быт помещика» и «Быт крестьянина» вообще нужны? Помещиков ликвидировали, чего о них вспоминать? А крестьяне – их скоро тоже не останется, будут сельскохозяйственные рабочие, сознательные, отряд всемирного пролетариата, без всяких там лучин и предрассудков. Правда, чего греха таить, в брезентовой палатке, где жил Матвей, электричества пока не было, керосиновой лампой пользовались. Но это временно, вот стоит завод построить, тогда и за жилье возьмемся, все вокруг светом зальем, ночью ярче, чем днем, будет. Да и лампа керосиновая не чета той дореволюционной лучине, если разобраться как следует. «Зря нас в этот музей повезли, только праздник скомкали, – сожалел несколько минут назад Зарубин. – Культмассового сектора недоработка. Лучше бы концерт свой устроить».
Но стоило им вместе с девушкой-экскурсоводом, постоянно перекидывавшей длинную косу со спины на грудь и назад, войти в этот зал, мир для Мотьки Зарубина изменился сразу и бесповоротно. Будто и не жил раньше. Прошлое стало казаться нереальным: и тяжело груженные землей тачки, с которыми они бегали как угорелые, и кирки с лопатами, не желающими оторваться от земли под конец смены, и набитая степными травами подушка, до которой так приятно прикоснуться вечером щекой и утонуть во сне до следующего утра, когда тело снова окажется наполненным бодростью и желанием работать до седьмого пота. Стране нужны машины, а машинам нужны шины. Много шин, очень много. И потому они построят здесь различимый пока лишь на чертежах завод-гигант, а рядом с сонным, одно- и двухэтажным Потехино встанет Соцгород. Но сейчас и завод, и будущий город ушли в сторону. В голове Матвея, бесцеремонно вытеснив весь остальной мир, царствовала одна-единственная девушка. Та самая, которую он заметил прямо из дверей, когда вошли в этот зал. Заметил и уже не мог оторвать глаз.
Экскурсовод подошла к картине и деловито начала перемещать указку то к лицу девушки, то к ее темным, льющимся по плечам на розовое платье волосам, то к волшебно-прозрачной занавеске, приподнявшейся от веющего из окна летнего ветерка.
– Картина, которую вы видите, написана художником Василием Становым, – проникал в голову Матвея рассказ экскурсовода. – Называется она «Девушка и утро». Становой изобразил свою героиню стоящей у открытого окна, слева от девушки находится кувшин с букетом роз…
– А почему желтых? – прервал рассказ чей-то недоуменный вопрос. – Товарищ экскурсовод, надо бы наши, красные розы. В честь Розы Люксембург чтобы!
– Не знаю я, товарищи, почему розы желтые, – залились краской щеки экскурсовода. – Но вот художник, товарищ Становой Василий, нарисовал именно так.
– А может, Становой вовсе нам и не товарищ? – продолжал мучить экскурсовода все тот же голос, принадлежавший приподнявшемуся на цыпочки Гришке Невзорову. – Может, он из буржуазии иль из помещиков? Где этот Становой сейчас? С нами социализм строит или за границу сбежал с желтыми розами?
– Не знаю я, товарищи, где он. И вообще толком ничего о нем не знаю, – упавшим голосом честно призналась экскурсовод. – Надо у Пульхерии Петровны будет спросить, это заведующая музеем. Но, товарищи, вы вспомните, что Владимир Ильич Ленин говорил. А он говорил, что нам надо обогатить свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество. Вот как! А тут и «Джоконда» Леонардо да Винчи, хоть она не пролетарка, а помещица какая-нибудь… Вот и эта картина тоже. Розы желтые? Ну и ладно, разве они от этого нам мешают социализм строить? Не мешают. Наоборот, помогают своей красотой.
– Да что тут спорить! – решительно вмешался своим баском Женя Кудрявцев, комсомольский секретарь. – Ты, Невзоров, палку перегибаешь. Что с того, что розы желтые? Хотя… хотя алые смотрелись бы лучше… Товарищ экскурсовод, давайте дальше пойдем, вы нам про другие картины расскажите.
Толпа ребят и девчат ушла вперед, плавно перетекая вслед за экскурсоводом сначала к соседним картинам, а потом и вовсе в следующий зал.
Матвей остался наедине с «Девушкой и утром». Даже Лешка Хотиненко, его закадычный друг еще с трудколонии, перестал мешать своим присутствием и, безнадежно махнув рукой, побежал догонять остальных.
Зарубин не мог отвести от картины глаз. Что-то необычное, зовущее, неземное было в той девушке. За всю свою жизнь Матвей таких не встречал. Да и где было встречать? В колонии для беспризорников, упорно именуемой заведующим Гаврилой Петровичем детским домом, девочек не было вообще. В школе, которую посещали трудколонисты, особы женского пола встречались, но были совсем другими, привычными. А тут словно небеса разверзлись, открылся незнакомый и невероятно прекрасный мир.
Зарубин ощутил прикосновение к рукаву своей стираной-перестираной парадной гимнастерки, из которой он безнадежно вырос, и вздрогнул от неожиданности и безотчетного страха. Страха вновь оказаться в мире, в котором не было портрета на стене.
– Матвей, – мягко, но настойчиво продолжала теребить его рукав экскурсовод с длинной косой, – ваша группа уже на улице. Догоняйте скорей!
– Это самое… ты, – Зарубин рукой стер с лица пот, выступивший словно веснушки, только прозрачные, и поправился на ходу, – вы… откуда знаете, что меня Матвеем кличут?
– Да ваши же и сказали, когда попросили найти, – рассмеялась обладательница косы. – Идите скорее, они же ждут. Вас что, эта работа чем-то заинтересовала или вообще творчество Василия Станового?
Матвей смутился, стал пунцовым, а слова «творчество Василия Станового», такие необычные и манящие одновременно, окончательно выбили из колеи:
– Я… это самое… интересно, конечно.
– Приходите в наш музей еще, – любезно разрешила девушка, в очередной раз перекидывая многострадальную косу на грудь. – Мы по выходным работаем. Вы же со строительства шинного? Далековато, правда. От вас транспорт в Потехино ходит?
– Да я на попутке доеду! – обрадованно воскликнул Матвей. – Скоро автобусы будут! Много автобусов. Мы же такой завод строим, флагман пятилетки! Всю страну шинами обеспечим.
Зарубин словно раздвоился: одна его половинка произносила восторженные слова о будущем заводе-гиганте, а вторая продолжала не отрываясь смотреть на картину.
– Вот и чудесно, – приветливо улыбнулась экскурсовод. – Мы только в первый день шестидневки закрыты. Но сегодня работаем, так как праздник. Вы меня извините, там следующая группа ждет. А вы догоняйте своих товарищей, нехорошо заставлять себя ждать. До свидания!
– До свидания, – ответил в сторону звука ее удаляющихся каблучков Зарубин и, сам не понимая зачем, громко добавил: – А у меня вчера день рождения был!
– Поздравляю! – донеслось из дверного проема, куда скрылась удалявшаяся фигурка экскурсовода.
Матвей решил еще минутку побыть наедине с картиной, а потом уже догонять ребят, но всему помешал возникший будто из воздуха и размахивающий своими длинными руками во все стороны Женька Кудрявцев:
– Зарубин! Совесть у тебя имеется? Его тридцать человек ждут, а он тут фигли-мигли разводит!
– Какие фигли-мигли? – не понял Матвей и туповато уставился в лицо Кудрявцеву.
– А вот такие! – выпалил Женька. – Давай бегом на улицу! Промедлишь – будем ставить вопрос о тебе на собрании! У нас же сегодня футбольный турнир еще.
Кудрявцев повернулся и зашагал к выходу. Матвей пошел за ним следом. Уже оказавшись на крыльце музея, он сообразил, что забыл попрощаться с девушкой на портрете. Хотя как с ней вообще можно прощаться? Девушка ведь неживая. Ну уж нет, живая, очень даже живая и вообще живее всех живых! Это, правда, о вождях говорится, но сейчас идеологические моменты временно покинули голову Матвея.
«Зачем я экскурсоводу о дне рождения сказал? – Зарубин удивился этой, не относящейся к основному, мысли. – К тому же он придуманный. А девушка на картине разве настоящая? Она тоже придуманная этим, как его… Становым Василием. А если не придуманная? Вдруг это жена Станового?»
– Мотька! – налетел на Зарубина, ошарашенного возможностью существования у художника жены, Лешка Хотиненко. – Ты чего сегодня как пыльным мешком ударенный? Заболел никак?
– Здоровый я, – Матвей снял со своего плеча руку Хотиненко и молча двинулся в направлении показавшегося в облаке пыли новенького, из первой партии, ярославского грузовика, в кузове которого предстояло преодолеть состоящий из сплошных ухабов обратный путь в Соцгород, а точнее, в палаточный лагерь на месте будущего Соцгорода.
Шедший за спиной Алексей вдруг громко свистнул и задорно, ни дать ни взять пацан, рванул навстречу уже притормозившему грузовику. Это было настолько заразительно, что вслед за Хотиненко устремились не меньше полутора десятков ребят и даже девчата, а уж не засвистел только ленивый. Да еще Матвей, не обращавший никакого внимания на окружающий мир, но при этом бредущий в нужном направлении, будто в него компас кто-то вмонтировал.
Я-5 остановился напротив покосившейся церкви. Собственно, крен дала не сама церковь, а лишенный креста шпиль колокольни, надломившийся у основания и теперь будто клевавший носом. Сам храм стоял с заколоченными окнами, а на дверь для верности был водружен еще и гигантский заржавелый замок. Во дворе у входа стояли десятка с два женщин преклонного возраста, бедно, но нарядно одетых. Головы у всех были покрыты праздничными белыми платочками, и за росшим вдоль полуразрушенной ограды прошлогодним репейником бабушки казались ландышами, только очень большими. Матвей вспомнил, как каждой весной убегал в подступавший прямо к забору трудколонии лес и находил там ландышевые островки.
Старушки зашикали на подбегавшую к грузовику свистящую толпу и принялись истово креститься.
– Чего они тут делают? – недоумевал Лешка Хотиненко, залезая в кузов.
– Пасха вчера была, – ответил Кудрявцев.
Матвей краешком сознания удивился осведомленности комсомольского секретаря в религиозных вопросах, но тут же вновь вернулся к своим мыслям – девушка с картины не уходила из памяти и из души.
Свист затих сам собой, и ребята начали размещаться в кузове.
– Девчата, в кабину лезьте! – распоряжался Кудрявцев.
Девчонок в их объединенной бригаде было всего две: Павлина Овечкина, которая предпочитала, чтобы ее величали Полей, и обрусевшая армянка Лусине Товмасян. Ее все звали просто Люсей. Поля Овечкина была из местных, ее родное село затерялось среди плавно переходивших в степь перелесков в сотне с небольшим километров от строительства. Она неплохо готовила, умудряясь из каждодневного пшена каждый раз соорудить что-то немножко новое. Не удивительно, что она стала кашеварить на две бригады, вскоре объединенные в одну. Ну а Люсе был прямой путь в помощницы к Поле, не бегать же девчонке весь день с тачкой, нагруженной доверху землей.
Грузовик покатил в Соцгород, немилосердно подскакивая на остатках булыжной мостовой центральной улицы Потехино, когда-то Вознесенской, а ныне имени III Интернационала. Слева и справа развевались красные флаги, а на центральной площади Ленина ветер надувал будто паруса растянутые на здании райкома транспарант «Да здравствует Первомай!» и большой красивый портрет Сталина. Матвею вспомнилась занавеска на окне девушки, и он опять погрузился в обволакивающие теплотой грезы:
«Как же ее зовут? У нее должно быть необыкновенное имя. Наше, революционное! А вдруг она из буржуев? Нет, нет! Такого быть не может. А эти желтые розы – они для маскировки. Она наверняка выполняла задание в тылу у белых!»
Матвей даже не сообразил, что в таком случае девушка с картины была старше его лет на десять. Ему ведь только вчера исполнилось восемнадцать. Да и то условно – дня своего рождения Зарубин не знал. В распределителе для беспризорных решили записать в документах 1 мая – пусть у мальчонки всю жизнь будет двойной праздник.
– Ревмира! – неожиданно для самого себя, а уж для ребят в кузове и подавно, вскрикнул Матвей.
– Что с тобой, Зарубин? – покрутил у виска Женька Кудрявцев. – Ты вообще сегодня странный, никогда таким не видел. То в музее стоишь как вкопанный, то сейчас орешь невесть что. Что еще за Ревмира?
