Одолен дернул себя за куцый клин бородки, предчувствуя трудную работу, и вернулся на пепелище. Отвязал от указательного столба свою кобылу и проводил тяжелым взглядом прошаркавшую мимо старуху. Она вернула человеческий облик и как была, в чем мать родила, принялась разгребать руины одной из изб.
– Где те, кого подрали ваши берсерки? – в бессильной злобе уточнил Одолен, хотя злился не на жителей Холмогоров. Селяне не могли предотвратить то, чему положили начало. Нет, Одолена брала злость на скудоумцев вроде него самого. Которых в Подлунном мире было, видать, удручающе много.
– Сбежали, – безучастно подтвердила старуха то, о чем волхв догадывался. – На запад. В города. У вас, рогатых, искать спасения от бешеницы.
Одолен выбранился сквозь зубы и взлетел в седло. Серая в яблоках кобыла заплясала под ним, чуя недовольство хозяина. Волхв натянул поводья, грубо присмиряя Пеплицу, и пришпорил ее, помчавшись в стольную Тенёту.
Нужно срочно доложить об опасности распространения заразы князьям. И нанять волкодавов. Только эти охотники на чудищ смогут разобраться и с дикими, и с бешеными, и с порчей, и с ворожеями, коли (не приведите боги!) оные и впрямь вновь появились на землях княжеств.
4 Потешные войска
Первый весенний месяц, младая неделя
Сумеречное княжество, Тенёта
Метель впервые за неделю отступила, умчала на юг. Небо слепило прозрачной голубизной. Солнце подло отражалось в наметенных по обочинам дороги сугробах и палило в глаза, заставляя жмуриться. Мороз трещал в бревнах теремов и кусал за щеки, не сдаваясь подступающей весне.
Ганька мерз, как собака, но стоически не надевал шапку, прикрывая уши лишь волосами. У него звериного слуха нет, он в головном уборе ни словечка не услышит из разговоров посадского люда. А знать все новости стольного града – его работа.
Он шел по центральной улице Тенёты, вымощенной прочными досками, что вела от самих княжьих палат аж до Тракта. Улица петляла, аки пьяный заяц, и разветвлялась на множество узких проулков, аки река на ручьи.
Вдоль улицы друг к другу липли высокие боярские и мещанские терема, лавки готового платья, оружия и казенные кабаки, куда не пускали оборванцев. Чуть поодаль раскинулись стрелецкие и сокольничие слободки. По дороге на санях, упряженных тягловыми лошадьми, проезжали барины и барыни. Все в мехах и яхонтах, да как один с козьими мордами.
Ганька тут даже задерживаться не стал, не понаслышке зная, что эти дармоеды и лизоблюды о том, что творится у них под носом, знают меньше всех. А вот от купцов и ремесленников всегда можно узнать много новенького.
Вскоре терема стали ниже и проще и изредка перемежались добротными избами с яркими резными ставнями и стрехами крыш. Ганька в прыжке отколол с одной из них кончик сосульки и кинул под язык, утоляя жажду.
Здесь, в отличие от чистенького боярского посада, было куда как более духмяно. Несло дымом, жареным мясом из корчмы неподалеку, солеными крендельками и сладкими коржиками у лоточников и травяными настоями из лавок знахарей. Еще разило литым металлом из кузниц, известью из кожевенных мастерских, едкими уварами из красилен и конским навозом.
Но Ганька за детство среди нищих циркачей и не такого нанюхался, а потому сейчас даже не морщился. Да что там, вонь Тенёты ему казалась благоуханием, ведь она напоминала, что теперь он и сам мещанин. Да не какой-то там бродячий подзаборный пес, а настоящий дворовый, в своре Потешных войск самого княжича Цикуты Чернобурского!
Ганька приосанился и отправился в сторону купеческой и ямской слобод.
– Зима эта долгая, а овес сызнова в цене вырос! Пять медяков за пуд, когда ему три – красна цена! Как мне лошадей обозных прокормить?..
Ганька участливо хлюпнул носом в унисон сокрушающемуся купцу. К пиру, по случаю рождения у Чернобурских наследника, князья подняли подати. А следом скакнули и цены. Ганьке вот тоже пришлось туже «затянуть поясок».
– В Солончаки нынче не ехай, ни один пуд соли того не стоит. Тама разборки меж огнего?рцами и барха?нцами намечаются. На перекройную неделю жди лютой Свары в степях…
Ой-ей, а когда это в степях Свары не лютые? Земли там бескрайние, а городов раз-два и обчелся. Есть, где развернуться! На северо-востоке живут корсаки, на юго-западе каракалы. Народы они полудикие, кочевые и злобные, ненавидят друг друга и всех вокруг. Им только дай кому-нибудь в глотку вгрызться!
Вот огнегорцы с барханцами нет-нет, да и стравливают их друг с другом. Заодно расширяют границы своих княжеств, меж которыми поделена степь. Так что в Солончаках, почитай, каждое полнолуние мировые войны. Ежели под них подстраиваться, соли не наскребешь. А соль товар ходовой. Как говорится, волков бояться, в лес не ходить!
– Гарь чуешь? Кажись, деревня какая-то на востоке погорела…
Ганька не чуял. Обоняния звериного он тоже был лишен.
– Слыхал? У Чернобурских наконец сын родился, опосля стольких дочерей!
– Слыхал-слыхал. И слава богам, а то ж престол унаследовал бы младший брат Великого князя. Цикута этот, побери его ламя! Еще не хватало перед омежкой[11 - Омега – изгой клана, стаи или своры (вожак – альфа).] хвостом пол мести!
– Молчи, дурак! Не дай боги, услышит кто из его людей, головы не снесешь!
Ганька прошел мимо с придурковатой рожей слабоумного деревенского пастушка, которая удавалась ему лучше прочих. Побродил по ярмарочным рядам для вида… и вернулся к торгашу.
Оглядел приправы на продажу, узнал мяту, тимьян, крапиву, лебеду и зверобой. А рядом – глаза у него на лоб полезли – крошечными горсточками лежали пряности, которые Ганька сумел различить лишь по милости двух лет столования в княжьем тереме. Анис, корица, гвоздика, кориандр, имбирь, лавровый лист и кардамон. Дорогое удовольствие для заурядного купца-то! Уж не в обход ли таможенной заставы провезенное?
– А чего это у вас тут такое, сударь? Заморское что ль? – ткнув пальцем в пряности, Ганька с восторгом простачка вылупился на торгаша, запоминая каждую черточку по-волколачьи хищного лица.
Кряжистый, высокий, пепельно-русобородый. Матерый такой серый волчара. Породы Ганька хорошо научился различать.
Коли высокие, крепкие, скуластые, да со зверскими рожами – то волколаки.
Худосочные маломерки с утонченными ликами и вытянутыми к вискам хитроватыми глазами – яломишты.
Богатыри под три аршина ростом с грузными телесами и тяжелыми чертами лица – берендеи.
Ну, а схожие с волколаками телосложением и ростом, но движениями плавнее и ленивее, а мордами округлее и обманчиво-добродушнее – арыси.
Ах, да, имеются еще ужалки. Но они остались лишь малыми гнездами в Бездонных омутах, Солончаках и Барханном княжестве. А от хода Луны по небу их внутренний змий не зависит, вот и ходят они всегда с клыками, раздвоенными языками, да третьим веком на глазах без белка. Оттого их отличить проще простого.
Вот загадка, кем бы оказался Ганька, кабы не был безликим? Росток невеликий, хотя в свои четырнадцать он еще растет. Сам худосочный, но в чертах лица ни толики утонченности, как у яломишт. Зато хищность присутствует. А цвет волос и вовсе как у бурого медведя!
Тут Ганька вспомнил, что он вообще-то сейчас «на деле», и вопросы о его происхождении привычно отпали. Как пить-дать, не будь он безликим, его внутренний зверь оказался бы пасюком.
– Заморские-заморские, да не по твой карман! – гневно замахал на него руками торгаш, отгоняя от ценного товара. – Вон отсюда, шелудивый! Кыш!
Скорчив перепуганную рожу, Ганька шмыгнул прочь. Он свое дело сделал, осталось лишь доложить об изменнике-торгаше с подозрительным товаром стрельцам. А дальше уж пусть опричники его на чистую воду выводят. Запомнив место лавки с пряностями, Ганька отправился дальше.
Час спустя он прошел через крепостные ворота и оказался на выселках. Здесь же кончались городские улицы и начинался Тракт. То бишь раскисшая колея и слякоть. Ганька едва успел отскочить от телеги, подгоняемой возницей, иначе быть ему по уши в грязи. Лепота!
О крепких домах местным жителям приходилось только мечтать. Покосившиеся, наполовину вросшие в землю хижины, более заслуживающие звания хибар, с хлипкими тынами раскинулись вокруг без всякого порядка и хоть какой-либо логики. Половина изб и вовсе стояли входами не к Тракту, а к огородам.
На огородах кверху задами трудились бабы, потеющие в кожухах. Ганька плохо представлял, что можно копать в земле в первый весенний месяц, когда еще снег лежит. Семена на рассаду? Черенки для прививки? Но видимо это «что-то» было немаловажным, поскольку кверхузадых баб было не кот наплакал.
Вокруг них и вдоль Тракта прохаживались выпущенные из хлевов свиньи, козы, гуси и куры. Чей навоз и помет тоже чистоты выселкам не добавляли.
Из заснеженного елового бора, вздымающегося на горизонте, за полями, доносился стук топоров и визг пил. Древесина городу нужна в любое время года. Мужики в распахнутых тулупах и шапках набекрень везли на дровнях бревна и хворост. У кого побогаче, в упряжке бодро трусили кобылки. Кто победнее, запрягал волов и мулов.
Народ тут тоже отличался от козьемордых бояр и дерганных купцов. Насупленный, озабоченный неурожаем и последствиями Свар, но при этом угрожающе не обремененный печатью сложных дум на челе. Вписывающийся в общую разруху.
– У Пшёнки псеглавец, грят, уродился? – громким, отовсюду слышным противным шепотом осведомилась молодуха с красными от холода руками и корзиной выстиранного в снегу белья.
– Ой, не напоминай! Уши, нос с усами, даже хвост рысиный! – таким же «шепотом» ответила ей тетка с пойманным подмышку гусем. – Так она ж его у волкодавов отбила! Не отдам, орет, вам, извергам, на растерзание! Оставила, растит теперь чудище у нас под боком, тьфу! Мало того, что наблудила с одичавшими, так ей хватает наглости хвастается своим позором! Я б свою дочерь вусмерть запорола, кабы принесла мне в подоле такое!
Ох уж эта скорая на расправу простецкая решимость. Ганька неприязненно зыркнул на тетку исподлобья, но останавливаться не стал.
Откуда-то появилась сплетня, что псеглавцы – это плод грехопадения бабы с одичавшим оборотнем или мужика с одичавшей. Сплетня эта (даже ежели оные грехопадения и вовсе случаются, в чем Ганька, зная повадки одичавших, справедливо сомневался) есть вопиющая клевета и ложь. Но народу проще поверить в нее, чем смириться с дитем-чудищем.
Хотя на самом деле никакие псеглавцы не чудища. Бесплодные, как и все смески (те же мулы и лошаки, но они ведь чудищами не считаются!). Человеческим языком не владеют, да, но порой поумнее некоторых людей бывают. В этом Ганька на собственном опыте убедился, был у них в цирке один псеглавец, так он на языке жестов шпарил «Преданья старины глубокой» наизусть.
А то, что выглядят странно… ну так не страннее самих оборотней в полнолуние. Вот уж зрелище! Ночью узришь – до горшка не донесешь! А псеглавцы с черными влажными носами, пушистыми ушами и по-собачьи преданными глазами, по мнению Ганьки, даже умильные.
Правда, может Ганька к ним так миролюбив, потому как и сам обездоленный. Безликий же, тоже звериной ипостаси лишен, вот и чувствует с псеглавцами некое сродство.
Но на всякий случай стоит доложить, что один из них растет у Пшёнки. Все ж доселе в Тенёте их не жаловали. Мол, портят облик столицы. Вся эта показушная шелуха Ганьку не заботила, но зато она заботила Цикуту. А Цикута заботил Ганьку.
Младшего княжича Чернобурского в народе недолюбливали. Он был слаб здоровьем и отчего-то в стае альф получился омегой, с трудом сопротивляющимся чужим командам. Его за глаза так и звали «омежкой», созвучно с народным названием цикуты – омежником.
Но Ганька был истово предан княжичу, спасшему его жизнь. Пускай он его спас только потому, что тоже почувствовал то самое сродство с обездоленным. Пускай пожалел. Лучше жалость, чем губительное безразличие.
– У нас, кажись, меша завелся в сенях.
Ганька навострил уши, отвлекаясь от воспоминаний, и приблизился к мужикам, говорящим через тын.
– По ночам то воет, то хохочет, то под ноги в темноте кидается. Вот вроде и вреда-то от него нет, но пугает, зараза, до усрачки. Мы его уж и задобрить пытались, и выкурить, а ему как с гуся вода. Придется, видать, волкодава кликать.
– Черкануть для вас грамотку, сударь? – тут же вклинился Ганька, жестом фокусника вынимая из воздуха бересту. – За медяшку на главную доску вестей приколочу!
Мужики обернулись. Тот, что с мешей в сенях, пожевал губами:
– Ты чьих будешь, щенок?
– Так цирковых же! – Ганька обиженно захлопал глазами. – Неужто не признали меня? Я ж Ганька Коле?нца!
И для убедительности прошелся по обочине колесом.
– И впрямь! – развеселился второй мужик. – Я тебя знаю! Ух и горазд ты фокусничать! И лицедействуешь, и кувыркаешься, и огнем играешь! А покажи еще что-нить!
Ганька пожал плечами, мол, запросто, поставил на нос свиток бересты и встал на одну руку. В тулупе было тяжеловато, но равновесие он научился удерживать давным-давно.
– А еще!
– А для «еще» приходите на главную площадь в день Равноденствия отмечать с Великими князьями Чернобурскими рождение наследника престола, я там буду! – ловко свернул бесплатное представление Ганька, не упустив случая зазвать побольше народу на пир. В городской казне, из которой его жалованье платится, много монет не бывает.
– Кум, дай ему медяшку! – мужик через тын пихнул кулаком в плечо соседа, того, что с мешей. – Коленца один из столичных вестников. Будь уверен, после его грамотки волкодав пред тобой, как лист пред травой явится.
Это правда. Грамоты вестников помечались особыми наузами, указывающими на важность новости. А волкодавов к празднику в столице прибавится. Хоть кто да согласится на такое плевое дело, как изгнание меши.
Ганька накарябал на бересте послание, для порядка показал мужикам, хоть они ни буквицы не уразумели, оттиснул науз и повернул обратно, к центру. На сегодня план по крысятничеству он явно перевыполнил.
5 Княжич и скоморох
Первый весенний месяц, младая неделя
Сумеречное княжество, Тенёта
На обратном пути Ганька не поленился-таки свернуть в стрелецкую слободу. Столь гордое наименование носил всего лишь здоровущий плац, окруженный казармами, оружейными мастерскими и конюшнями. На плацу, когда бы Ганька сюда не забрел, ратились полуголые бородатые мужи, будущие сторожевые псы, ищейки и гончие.
Ратились в рукопашную и оружными. Пешими и конными. Против набитых соломой чучел и друг против друга. На брусчатке и в грязевом пруду. От скрежета мечей ныли зубы, от смрада пота резало глаза.
Ганька сноровистее шмыгнул в терем Стрелецкого приказа, но вдруг был остановлен грубым тычком в грудь. Хватанув ртом воздух, аки рыба, выброшенная на берег, он покачнулся, но не позволил себе упасть. Тот случай два лета назад его многому научил. Перво-наперво крепко стоять на ногах.
– Куда лезешь, щенок? – над ним навис хитромордый сторожевой пес в отличительном алом кафтане. Безбородый, но с щеткой усов, нелепо топорщащейся во все стороны. Таких противных черно-бурых яломишт Ганька еще не встречал.
– К опричникам, – растерялся он внезапному допросу. Допрежь его пускали беспрепятственно. Выудив печать-науз, разжевал. – Я Ганька Коленца, вестник.
– И что за дело может быть у простого вестника к сударям опричникам? – скривился стрелец, словно лимон сожрал.
Ганька был «непростым» вестником, а состоящим в Потешной своре Цикуты, но знали об этом лишь верные княжичу опричники. И раскрывать, что Ганька и княжий скоморох Дерга?нец – одно и то же лицо, ни перед кем другим ему негоже. Коли этого стрельца не просветили, что Коленца до?лжно пропускать без вопросов, ясен-красен, были на то причины.
– И то верно, не может быть никаких дел, – пошел на попятную Ганька и развернулся было уйти, чтобы вернуться позже, когда сменится караул. Но был вдруг схвачен за шкирку, аки нашкодивший кутенок.
От такого обращения за два лета хождения в любимчиках у княжича он отвык. Потому неловко забарахтался в хватке стрельца, хотя всего-то надо было извернуться, куснуть его за руку и слинять. С Ганькиной гутаперчивостью и не такие коленца можно выделывать.
Но самая большая беда безликих – это отсутствие не силы и обостренных органов чувств. А животного инстинкта самосохранения. Посему Ганька то кидался, сломя голову, в самое пекло, подстегиваемый тягой совать нос, куда не просят. То, как сейчас, терялся, когда действовать надобно было решительно и быстро, не раздумывая.
– Больно ты подозрительный, щенок, – осклабился стрелец, не торопясь опускать циркача. На младую неделю внутренний зверь силой не делится, но оборотни и без того могучее безликих. – Трешься тут, к опричникам напрашиваешься. Вынюхиваешь что-то, а? Хотя… – он сам принюхался, и глаза его нехорошо заблестели. – Тебе и вынюхивать-то нечем, да, выродок?
– Сударь, пустите, ради богов! – взмолился Ганька, отчаянно смаргивая так невовремя выкатившиеся слезы. Мужики не плачут. А он мужик, самый всамделишный! Нельзя думать иначе. А не то все снова повторится, как два лета назад.
– А у нас тут один за вход, два за выход, как говорится, – продолжал лыбиться стрелец, коршуном вглядываясь в его лицо. – Смазливый ты, как девка…
Ганька не знал, что произошло бы дальше, но, судя по вмиг онемевшим от ощущения собственной беспомощности рукам и ногам, ничего хорошего. Оттого явление опричника в черном кафтане посчитал не иначе как божественным чудом.
– Что здесь происходит? – обманчиво-ласково полюбопытствовал он. Судя по тону и пепельно-русым волосам до плеч, из серых арысей.
Вознеся про себя молитву Луноликой, Ганька взял ноги в руки и наконец начал думать головой, а не бедовой задницей. Сделав кувырок в воздухе, выскользнул из ослабевшей хватки стрельца. Поклонился, тюкнув носом коленки и улыбнулся от уха до уха, так, что щеки затрещали.
– Сударь пожелал мои фокусы поглядеть! Уж простите, барин, меня-дурачка, не удержался, чтоб не похвастаться! Вы ж меня знаете, Ганьку Коленца, где я – там немедля балаган!
– Знаю, – мурлыкнул опричник, не сводя взгляда со стрельца с забегавшими глазками. – А также знаю, что тебе при появлении в Стрелецком приказе надлежит немедля явиться в Опричнину. Коли еще раз задержишься, шкуру спущу.
Сказано это было тоже не Ганьке. Повинуясь короткому кивку опричника, Ганька шмыгнул в соседние палаты. Следом вошел чернокафтанник, претворив дверь.
– Почто ублюдка выгораживаешь? – недовольно вопросил он.
«А почто вы ублюдков на государеву службу набираете?» – обиженно подумалось Ганьке, но скабрезничать и рубить правду-матку было не время и не место. Он сейчас не Дерганец-скоморох, а циркач Коленца. Что позволено княжьему шуту, другим непростительно.
– А чтоб поменьше оглядываться, – пожал плечами Ганька.
