Леопольд Валентинович Шафранский "Детские шалости"

Мама почему-то смотрит на меня укоризненно и говорит:

– Тебя кто-нибудь тянет за язык?

А потом начинает громко разговаривать со Светкой. В этот раз она с бабушкой ходила на демонстрацию. Все спрашивают, что она там видела. А Светка отвечает, что ничего не видела. Только все было красное-красное. Эх, я бы на ее месте!..

Бабушка наклоняется ко мне и шепчет на ухо:

– Ну, зачем ты говоришь о салюте? Ты не хочешь идти?

– Хочу, – шепчу я в ответ.

– Вот и молчи. Света еще маленькая, ей нужно спать. А ты ее раздразнишь, и тогда никто не сможет посмотреть салют.

Я все понял, поэтому просто киваю головой. Светку уложат спать, и бабушка посидит с ней, а мы с мамой и папой пойдем смотреть салют и иллюминацию. В прошлом году я ходил с папой на Красную площадь. На Почтамте изобразили трактор. Его из лампочек сделали. Он ехал по желтому полю, и у него крутились гусеницы. А в этом году еще что-нибудь будет интересное.

Мы со Светкой вылезаем из-за стола. Наелись, напились. Полный живот. Даже нагибаться трудно. Отходим в угол к игрушкам. Светка возится со своими куклами, а я катаю машинку, которую мне подарили еще на день рождения. Но мне быстро надоедает.

За окном уже темно. Скорей бы уж Светку уложили спать, тогда бы мы все пошли смотреть салют.

– Света, – шепчу я, – ты сейчас сразу ложись спать и быстрей засыпай, а то мы не успеем посмотреть салют. Ты ведь ходила на демонстрацию, а я нигде не был. Ты только не реви. Я вернусь и все тебе расскажу. Ладно?

Светка слушает меня, молча, а потом идет к столу. Взрослые о чем-то разговаривают и смеются.

– Мама, – зовет она.

Но все слушают моего папу, он что-то громко рассказывает. Всем весело.

– Мама, – снова зовет Светка и дергает маму за руку.

Я подхожу к ней и пытаюсь увести ее в сторону, но она сопротивляется.

– Я тоже хочу смотреть салют, – начинает вопить Светка.

Мама поворачивается к ней. Светка ревет в полный голос:

– Хочу салют. Хочу салют.

Мама пытается ее успокоить. Даже бабушка гладит ее по голове и что-то говорит. А Светка ревет все громче и отмахивается от бабушки.

– Зачем ты ее дразнишь? – сердито спрашивает меня мой папа, – язык за зубами держать не умеешь? Ну, значит, никто салют смотреть не пойдет.

Папа шлепает меня по затылку, а потом уходит курить. Мама успокаивает Светку.

А я обиделся. Сижу возле игрушек. Лицо закрыл, но не плачу, я думаю. Никто меня не любит. И мама, и бабушка возле Светки ахают. А я никому не нужен. Вот, возьму ножик. Есть у нас такой на кухне. Большой и длинный. Возьму и зарежусь. Пусть тогда мама и бабушка плачут. А папа придет и скажет: жаль, я его обидел перед смертью. Все будут плакать и скажут: надо было его взять, чтобы посмотреть салют…

Вечером, когда я уже лежу в постели, подходит мама

– Спокойной ночи, – говорит она.

– Спокойной ночи, – отвечаю я.

Она целует меня в лоб, и дает мне конфету.

– Фантик я завтра разглажу, – шепчет она, и я засыпаю.

А салют мы все-таки посмотрели. Из окна. От нас здорово видно. Не так, конечно, как на Красной площади, но все равно хорошо…

Петька

У нас во дворе кататься на санках негде. Двор слишком узкий. А вот вдоль моста метро насыпан снег, который выгребли из нашего двора так, что к Москва-реке получается горка. И, если забраться на нее, то можно разогнаться очень даже здорово, и едешь почти до самой набережной.

Мы с Витькой катались до самого вечера, пока бабушка с работы не пришла.

– Венечка, уже темно, пошли домой, – говорит она, хватая меня за плечо и останавливая. – Сегодня очень холодно, и ты уже совсем замерз.

– Нет, бабушка, я не замерз, – быстро выворачиваюсь я из ее рук. – Я еще немного покатаюсь, а потом приду.

– Знаю я твое «потом», – ворчит бабушка. – Заболеешь. Вон, руки уже не гнутся.

Да, мои варежки все в снегу, и руки, действительно, замерзли. Бабушка подталкивает меня к нашему парадному, и я недовольно подчиняюсь.

Санки тащить вверх тяжело. Я бы попросил бабушку помочь мне, но у нее в обеих руках сумки. Приходится справляться самому.

Я переворачиваю санки полозьями кверху и кладу их себе на голову.

– Веня, не хулигань, – хмурится бабушка. – Зачем ты санки на голову кладешь? Расти не будешь. И держаться надо за перила, а то споткнешься и упадешь.

– Я, бабушка, не упаду, – уверяю я, – мне так удобнее. Я же их всегда так ношу.

Но до пятого этажа подниматься долго, да и санки железные, не очень легкие. После третьего этажа мы с бабушкой останавливаемся, чтобы, как она говорит, дух перевести. Бабушка ставит сумки на ступеньку и сдергивает с меня варежки, они остаются болтаться на резинках. Мои пальцы красные, и плохо слушаются. Бабушка берет их в свои теплые ладони и, наклонившись, дышит на них, пытаясь согреть.

– Ну вот, – говорит она, – видишь, еще бы немного и обморозил пальцы. Ты же уже большой мальчик, ты должен сам понимать, что нельзя руки морозить. Ты что, не чувствуешь, что твои пальцы не шевелятся?

– Чувствую, – шепчу я.

– А раз чувствуешь, то чего же торчишь с мокрыми рукавицами на морозе? – возмущается бабушка. – Сходил бы домой, высушил бы варежки, а потом снова вышел.

Я, конечно, все чувствую и все понимаю, но я знаю и другое: если придешь домой, то сегодня мама уже не пустит гулять, потому что варежки будут сохнуть до утра. Но я бабушке об этом не говорю.

Наш отдых закончился, и мы поднимаемся дальше по лестнице.

– Бабушка, – спрашиваю я, – а что будет, когда пальцы обморозишь?

– Если сильно обморозишь, то ничего не будет.

– Как ничего?

– А совсем ничего. Пальцев не будет, – тяжело вздыхает бабушка, поднимаясь по лестнице. – Если они отмерзнут, хирургу придется их отрезать.

Такое будущее мне не нравится. Я по очереди осматриваю пальцы на правой и левой руке, пытаясь понять, не обморожены ли они.

Наконец-то мы поднялись на пятый этаж и теперь входим в нашу квартиру. Мама помогает мне раздеться и в то же время сердится из-за того, что мое пальто все в снегу. Она дает мне веник и отправляет на лестничную площадку, чтобы я обмел валенки. Вслед за мной она выходит сама и приносит мое пальто, чтобы стряхнуть налипший снег. Она сначала сметает снег веником, отобрав его у меня, а потом так сильно трясет пальто, что на меня летят брызги.

Бабушка зовет меня в ванную комнату. Она моет руки.

– Подставь руки под воду, – предлагает она мне.

– Зачем? – сопротивляюсь я.

– Подставь, подставь. Делай то, что тебе говорят.

Я поднимаю правую руку и осторожно подставляю кончики пальцев под струйку воды, текущую из-под крана. И вдруг я понимаю, что вода теплая, и даже – горячая.

– Ой, – удивляюсь я.

И подставляю под струю обе ладошки. Теплая вода наполняет мои пригоршни и начинает стекать по запястьям. Но здесь она уже становится холодной. Я тру ладошки друг о друга, и постепенно начинаю ощущать, что вода стала холодной, как всегда.

– Бабушка, а почему…

Но бабушка понимает, о чем я хочу ее спросить, и сразу отвечает, не дослушав вопроса:

– У тебя руки были холоднее, чем вода, вот тебе и показалось, что она теплая.

Мы вытираем руки одним полотенцем, а потом идем в комнату. Мама там уже накрывает стол для ужина.

Мы всегда ужинаем с бабушкой, когда она возвращается с работы, а папа приходит поздно и потому он ужинает один. Очень часто бывает, что я уже ложусь спать, а он все еще не пришел с работы. Мы с папой завтракаем и обедаем вместе только в воскресение.

Вечером я играю с деревянной машинкой, на которой я вожу очень важные грузы, но, как обычно, в самый интересный момент мама вдруг говорит мне, что пора заканчивать и ложиться спать. Мне, конечно, не хочется, и потому я не тороплюсь отправлять машину в гараж. И тут совершенно неожиданно появляется папа. Он прямо в пальто входит в комнату и идет ко мне.

– Валя, почему ты не раздеваешься? – спрашивает мама.

Но папа, не отвечая, подходит ко мне, протягивает свою руку и разжимает кулак. Я вижу у него на ладони птичку.

– Она живая? – спрашиваю я.

Мама тоже подходит ближе.

– Это воробей, – говорит она.

– На улице сильный мороз. Он, видимо, замерз, – объясняет папа. – Я едва на него не наступил.

– Он живой? – повторяю я вопрос, разглядывая птицу.

– Погрей, погрей его, – говорит мама папе. – Может, он не погиб еще. Подыши на него.

Папа забирает воробья в кулак и дышит на него. И папа, и мама, и даже бабушка собрались вместе и смотрят на воробья.

– Петя, Петя, – зовет его бабушка.

И вдруг воробей открывает глаза. Мы все разом охаем. У папы кулак разжат, и Петька выпархивает с его ладони, бросаясь в сторону, но сразу же падает за горшки с цветами на окне.

– Зачем ты его отпустил? – спрашивает мама. – Он же сейчас разобьется о стекло.

– А что я должен бы сделать? – отзывается папа.

Я хочу броситься к окну, но меня удерживает бабушка.

– Не пугай птицу, – произносит она, – пусть Петька успокоится. Глядишь, потихонечку привыкнет. Мы на окне ему гнездо устроим. На форточке у нас марля, так что он не улетит. Зиму перезимует, а весной выпустим.

Теперь я изучаю жизнь Петьки. Это мне папа велел изучать, как птицы живут. Первое, что я выяснил, это то, что Петька трус. Едва я подхожу ближе к окошку и пытаюсь заглянуть за цветочный горшок, за которым прячется Петька, как тут же он вылетает оттуда и садится на шкаф. Мне, конечно, залезть на шкаф невозможно. У нас нет такого высокого стула или хотя бы лестницы, чтобы я мог достать до верха шкафа. Приходится стучать ладошкой по боковой стенке, пока Петька не улетит со шкафа. Обычно он перепархивает на абажур, до которого я могу достать дудочкой, если заберусь с ногами на стол. С абажура он возвращается опять на окошко.

Второе, что я выяснил – Петька быстрей меня. Пока я доберусь до абажура, он уже на окне. Пока я слезу со стола и подойду к окну, он уже опять на шкафу. Его трудно опередить.

Про третье мне бабушка подсказывает.

– Ты заметил, как Петька ходит? – спрашивает она.

Только после этого я замечаю, что Петька не ходит, а скачет. Прыг-прыг. Огляделся по сторонам, и снова – прыг-прыг. А летает он слишком быстро, разглядеть невозможно. Воду из блюдечка он пьет, смешно приподнимая голову. А когда начинает клевать хлебные крошки, то почему-то они разлетаются в разные стороны. Как будто специально разбрасывает.

А еще бабушка говорит, что Петька привык к нам. Он уже не бросается к окну и не бьется о стекло. Для него на подоконнике, в самом углу, мама из куска ваты устроила гнездо.

– Я видела, он там ночует, – уверяет бабушка.

Я тоже вижу, что Петька стал смелее. В воскресенье, когда мы, как говорит бабушка, завтракаем всей семьей, Петька тоже вылезает из своего гнезда. Поначалу он скачет по подоконнику, поглядывая, как мы садимся за круглый стол. Потом папа отрезает от буханки кусочек хлеба, кладет его на край стола и тихо зовет:

– Петя, Петя, ну, иди сюда. Видишь, все завтракают?

Воробей останавливается на подоконнике, прислушиваясь, и, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, смотрит на нас. А мы – на него.

– Не болтай ногами. Сиди спокойно, – командует мне бабушка, – а то вспугнешь.

Я не успеваю моргнуть, как Петька оказывается на столе, рядом с куском хлеба. Все замирают, с любопытством глядя на осмелевшего воробья.

Отрезанный папой кусочек хлеба Петьку не привлекает. Он подскакивает к буханке, лежащей на тарелке посередине стола, и начинает клевать прямо от буханки.

– Ух, ты, – смеюсь я.

Мой возглас пугает Петьку, и он быстро перелетает на подоконник. Все начинают шевелиться и улыбаться.

– Ишь, наглец какой, – улыбается папа, – ему кусочка хлеба мало, ему целую буханку подавай.