–А я так не думаю! – возразила Клотильда и, повернувшись к мужу, спросила:– Ты испуган, Даниэль?
–Совершенно нет! – поспешно заявил он.– Ничуть! Я беспокоюсь за других. Например, за твоих родителей.
–А мне почему-то кажется, что ты слегка трусишь, – насмешливо и в то же время ласково проговорила Клотильда и потрепала его по волосам.– Ну-ка, признавайся! Поль, ты совсем не боишься?
–Простуды?
–Смелый человек!– улыбнулась Клотильда.
–Это я только при вас с Анной храбрюсь. А когда один остаюсь, в маске и перчатках хожу, чтобы от самого себя не заразиться.
Клотильда засмеялась.
–Кстати, что сказал по поводу нашего президента твой друг? – вдруг вспомнил Даниэль.– Он ведь что-то сказал, да?
–Он назвал его пассивным гомосексуалистом.
–Так я и понял!
–Он действительно так считает?! – поразилась Клотильда.
–Он лишь повторяет то, что твердит о вашем президенте наша пропаганда.
–У вас о нем так говорят?! Но ведь это совершенная неправда!
–Кого в России интересует правда? – пожал плечами Норов.
–В России гомосексуализм запрещен? – полюбопытствовал Даниэль.
–Официально, это – извращение. Гомосексуалистов презирают, особенно пассивных.
–Но почему, Поль? – недоумевала Клотильда.– Это же – личное дело каждого!
–Наш уровень цивилизации не подразумевает наличие у человека прав. Только обязанности перед государством, которые, впрочем, никто не собирается выполнять. Кстати, на Ближнем Востоке, где уровень цивилизации еще ниже, к гомосексуализму вообще относятся нетерпимо.
–Но ведь вы же – не Восток!
–Мы – Азия.
–Это вы-то с Анной – Азия? – засмеялась Клотильда.– Посмотри на себя и на нее. Тогда и мы с Даниэлем – Азия. Верно, Даниэль?
–А что ты думаешь о нашем президенте? – спросил Норова Даниэль.
–Судя по тому, как он заботится о своей внешности, он очень тщеславен,– заметил Анна.
–Я об этом не думала, а ведь это верно! – отозвалась Клотильда.– По-вашему, он – сильный человек или нет?
Вопрос прозвучал несколько по-женски.
–Разве в современной Европе может появиться сильный лидер? – отозвался Норов.– Европа давно одряхлела, сила и красота уже много лет как вышли здесь из политической моды, настало время убогих и увечных. В политиках, правда, смазливость все еще поощряется, но это – рудимент. Я все ожидаю: какая из европейских держав первой изберет президентом умственно отсталого инвалида?
Клотильда вновь засмеялась.
–Tu es mechant,– шутливо упрекнула она. («Ты злой»).
–Добрый русский – это противоречие в терминах, – отозвался Норов.
–Русские – злые? – подняла брови Клотильда.– Не замечала.
–Русские – недобрые,– возразил Норов.– Это гораздо хуже.
Когда они прощались, Клотильда спросила:
–Вы будете завтра в Броз-сюр-Тарне?
–Еще не знаю, зависит от Анны,– ответил Норов.– Я предложу ей.
–А что там особенного? – заинтересовалась Анна.
–Там лучший рынок в регионе, – ответила Клотильда.– А завтра – еще и блошиный рынок, французы их очень любят, вам будет любопытно. Обязательно приезжайте! А обедать приходите ко мне! Я оставлю вам стол, договорились?
Глава четвертая
-Значит, ты избил самого Жерома Камарка? – весело спросила Анна на обратной дороге. – «Сто сорок восьмого маркиза»! «В полный рост»! Долго же ты искал, кого поколотить! Кстати, ты заметил, как Клотильда при нем меняется? Такая властная сильная женщина, и вдруг становится послушной, даже краснеет, как девочка!
–Она влюблена в него,– согласился Норов.– Но ей идет. Женщине вообще идет влюбленность.
–А мужчине? Я имею в виду, не похоже, чтобы он был влюблен в нее.
–У него серьезный роман с самим собой. На других уже ничего не остается.
Давно стемнело, они ехали узкой деревенской дорогой, непрерывно петлявшей, машин навстречу не попадалось, черный лес окружал их с обеих сторон, и Норов временами включал дальний свет. Анна, посерьезнев, замолчала, о чем-то думая, вглядываясь в темноту.
–А ты?.. – вдруг спросила она.– Ты когда-нибудь любил? Так, чтобы сильно, по-настоящему? Или это – нескромный вопрос?
Норов бросил на нее быстрый взгляд. Ее круглые, обычно ясные глаза были сейчас тревожными и темными.
–Случалось и мне, – проговорил он, стараясь придать своему тону легкую шутливость и уйти от серьезного разговора.– Только это было очень давно.
–Давно? – настойчиво переспросила она.
Он догадался, что именно ей хочется услышать, и на секунду помедлил с ответом.
–Очень давно,– все-таки выговорил он, наконец.– Лет сорок назад… даже больше.
Краем глаза он заметил, что высокие скулы на ее лице проступили резче. Она ждала иного.
–Мне кажется, в России эпидемия давно началась, только это скрывают,– перешел он на другую тему. – Сестра еще зимой говорила, что у них всю область накрыла волна какого-то очень заразного гриппа. Болели все подряд, даже школы на неделю закрывали. И резко увеличилась смертность от пневмонии. – Сестра Норова заведовала в Нижнем Новгороде хирургическим отделением в областной больнице, а ее муж, тоже врач,– кардиологическим отделением в железнодорожной клинике. – Она думает, что это и были первые волны вируса, просто его никто должным образом не диагностировал.
–Уже зимой? – рассеянно спросила Анна. Было заметно, что не это сейчас ее занимает.
–В Китае этот грипп официально начался в конце осени, а реально – раньше. Петербург и Москва кишат китайцами, про Дальний Восток я уж не говорю. От Москвы до Нижнего – рукой подать. Скорее всего, мы переняли эстафету у них первыми, еще раньше европейцев.
–Но китайцы объявили карантин, а у нас молчат.
–Зачем пугать баранов? Их надо стричь, а меры предосторожности дорого стоят. Сестра говорит, что больницы совершенно не готовы к эпидемии: средств индивидуальной защиты нет ни у врачей, ни у медсестер, тестировать нечем.
Анна не отозвалась и некоторое время они ехали, молча; фары рассекали темноту; салон машины отделял их от черного, холодного леса.
–Мы же пообещали друг другу всегда говорить правду, – виновато проговорил он.
–Да. Спасибо. Хотя, знаешь, я не уверена, что всегда хотела бы знать правду.
«Тогда лучше не спрашивать»,– подумал он, но вслух этого не сказал.
* * *
Как-то в спортивном лагере в палатке пловцов стали пропадать вещи из тумбочек. Воровали все подряд: продукты, привезенные родителями, сувениры и дорогие игрушки, не брезговали и мелочью, вроде значков и блокнотов. Ребята начали следить друг за другом; возникла неприятная атмосфера взаимной подозрительности.
Старшие организовали собственное расследование. Собирать улики и анализировать факты у них, разумеется, не хватало ни терпения, ни ума, все-таки они были спортсменами, а не сыщиками. Они предпочитали действовать силовыми методами: отзывали в лесок кого-нибудь из младших и там допрашивали с пристрастием. Наступила очередь и Павлика, которому в ту пору исполнилось одиннадцать лет, и он входил в младшую группу.
Трое парней отвели его на облюбованную ими опушку. Саня Пантюхин, высокий широкоплечий шестнадцатилетний перворазрядник, сел на пенек, двое других – на поваленное дерево. Павлик остался стоять, сильно волнуясь. Мальчики из его группы рассказывали ему про эти допросы; их там били, некоторые возвращались в слезах.
–Ты слышал о том, что у нас завелась крыса? – жуя травинку, лениво начал Пантюхин.
Он был очень сильным парнем, дельфинистом, пользовался авторитетом и у тренеров, и у ребят; Галька всегда назначала его ответственным за разминку, а иногда даже поручала провести тренировку целиком. Мальчики из младшей группы, в которую входил Норов, его не любили за командный тон, резкость и тычки, которые он раздавал направо и налево. Между собой они звали его Пантюхой.
–Слышал,– ответил Норов.
Он был натянут, как струна, и чувствовал, как колотится сердце.
–Ну, и что ты об этом можешь нам сказать?
–Ничего.
–Плохо, блин, что ничего,– проговорил Пантюха и сплюнул.– А может, это ты воруешь?
Сидевшие на дереве, впились в Норова взглядами, желая смутить. Павлик знал, что за этим обвинением последуют побои, так было с другими мальчиками. Он внутренне сжался.
–Я не ворую! – выговорил он.
Пантюха поднялся с пенька и стукнул его.
–Лучше признайся по-хорошему! – проговорил Пантюха тоном, не предвещавшим ничего хорошего. – Где то, что ты стырил?
–Я не брал! – выкрикнул Павлик, отступая.
–А кто брал?
За этим вопросом последовала новая затрещина. Норов еще попятился.
–Ты! – вдруг с ожесточением выпалил он неожиданно для себя.
Пантюха остолбенел.
–Ты меня что ли обвиняешь?! Меня?!
–Тебя! Ты вор и трус!
Норов и сам не понимал, что выкрикивал от ненависти и страха.
В следующую секунду он уже валялся ничком, а Пантюха, сидя на нем, рывками впечатывал его лицо в жесткую неровную землю, прикрытую редкой травой.
–Ты знаешь, что я с тобой за такие слова сделаю?! Ты у меня землю жрать будешь!
Было больно, рот был полон земли, но Норов молчал.
–Кончай, Сань, а то он Гальке вложит, – предостерег один из ребят.
–Пусть только попробует! Я ему глаз на жопу натяну.
Он отвесил Норову еще один подзатыльник, потом все-таки слез с него. Норов поднялся, стараясь ни на кого не глядеть. Лицо его было измазано землей. К щеке, к испачканной футболке и трусам пристали желтые колкие стебельки пожухлой травы; при падении он оцарапал коленку. Он отряхнулся, стараясь не расплакаться, и двинулся в сторону лагеря.
–Ты куда? – крикнул ему вслед Пантюха.– Стой! Я тебя еще не отпустил!
Норов не ответил и не обернулся.
В палатку, где его ждали мальчики из его группы, он не вернулся. Вместо этого он отправился в камеру хранения, куда ребята по приезду сдавали чемоданы. Сказав, что ему нужно переложить кое-что из белья, он получил свой чемодан, вышел с ним наружу, перелез в укромном месте через забор и пошел из лагеря.
Он не думал о том, что побегом усугубляет подозрения, он вообще ни о чем не думал; он действовал, подчиняясь безотчетному инстинкту. Оставаться в лагере после пережитого унижения он не мог. Отомстить Пантюхе было не в его силах; а ежедневно встречать его, презрительного и безнаказанного, подчиняться его командам, было для него нестерпимо.
Под палящим солнцем, с тяжелым чемоданом в руке он преодолел три с лишним километра, отделявшие лагерь от железной дороги. И потом, обливаясь потом, еще четыре километра тащился по шпалам до ближайшей станции.
Неудобной ручкой он стер себе ладони до крови; приходилось поминутно перекладывать чемодан из руки в руку, но кисти уже не держали, пальцы разгибались. Он пытался нести его, взяв в охапку, но не получалось; он пробовал двигать его по рельсам, – чемодан срывался и падал.
Наконец, выбившись из сил, мокрый и измученный, с содранными саднящими ладонями, он добрался до станции. Денег на электричку у него не было, но он надеялся как-нибудь прошмыгнуть в вагон. Он хотел одного: уехать домой, подальше от этого позора, этой грубости и подлости: никогда не видеть ни наглого Пантюху, ни Гальку, его поощрявшую, ни других ребят, это терпевших.
* * *
Но первыми, кого он встретил на станции, были именно Галька и Пантюха. Они стояли на перроне, у самого входа; высокая, крупная мужиковатая тренерша и высокий, широкоплечий самоуверенный Пантюха. Они приехали с водителем, на стареньком газике, который возил в лагерь продукты и почту. Норова хватились быстро; кладовщица доложила, что он забрал чемодан и не вернулся; Галька собрала ребят; Пантюха поведал о допросе, естественно, скрыв некоторые подробности, и они бросились в погоню.
Галька смотрела на Норова хмуро, Пантюха – с нескрываемым злорадством. Он не сомневался, что разоблаченный Норов попытался скрыться и вот – попался.
–Пойдем, – мрачно скомандовала Галька Норову и первой двинулась к газику.
