–Скажи, что на твою веру это не влияет.
–Не очень,– улыбнулась Анна.– Хотя в чем-то я с тобой согласна…
–И таких выдумок в романах Достоевского чрезвычайно много, хотя не все они носят патриотический характер. Вот тебе, пожалуйста, еще пример, наугад. В тех же «Братьях Карамазовых» все тот же Иван, умнейший персонаж, который и придумал поэму о Великом Инквизиторе, рассказывает страшную историю, которую он якобы вычитал в газете. О том, как богатый генерал, имевший огромную псарню с сотней псарей, насмерть затравил собаками маленького дворового мальчика. И знаешь за что? За то, что тот, играя, камешком, случайно зашиб ногу любимой генеральской борзой, и та охромела.
–Ужасно! Но почему ты считаешь, что это неправда?
– У тебя есть собака? Нет? Ну ладно, неважно. Скажи на милость, как можно «случайно» подбить собаке ногу камешком? Да еще борзой, самой быстрой в мире собаке? Которую к тому же охраняет целая сотня псарей?
–Слушай, а ведь действительно!.. По-твоему, мальчик сделал это нарочно?
–Думаю, он вообще этого не делал, а всю историю Достоевский выдумал. Ты только представь, какая участь ждала бы этого генерала, если бы подобный случай был действительно описан в газете! Суд, Сибирь или сумасшедший дом. Достоевский любил слезу вышибать из читателя, поражать его в сердобольное сердце. Многих поразил, в том числе и меня. Прямо, как тот мальчик – собаку.
–Жалеешь об этом?
–Нет, что ты! Я думаю, что если бы Достоевский писал о нас, о русских, так, как мы того заслуживаем, он никогда бы не стал великим русским писателем. Не стали бы его читать с такой жадностью. И никакой талант ему бы не помог. И если уж на то пошло, никто бы из наших писателей не стал, включая Пушкина.
–Почему?!
–Потому что правда в России никому не нужна.
–А здесь нужна?
Норов усмехнулся.
–Ты права. Пожалуй, и здесь не нужна,– признал он.
–А тебе нужна?
–А мне нужна! Хотя спроси меня, зачем, я не отвечу…
–А я с твоей мамой иногда по-прежнему созваниваюсь, – вдруг сказала Анна.– Мы с ней подолгу разговариваем. Она – очень умный человек, хотя порой бывает резковата. Но сердце у нее – золотое. Однажды Лев серьезно заболел, нас с ним в больницу положили, так она сама примчалась, тут же с главврачом договорилась, чтобы Льва лучшие специалисты лечили. Чуть ли не каждый день приезжала, пока он не выздоровел…
–Смотри-ка! А мне она ничего не рассказывала.
–Ну, она вообще довольно закрытый человек. Я ее очень уважаю. Замечательная женщина!
–Это правда. Но в разведку с ней все-таки лучше не ходить.
–Почему? Она же не испугается, не подведет!
–Не испугается. Но пристрелит, если заметит, что ты боишься. Жалеть не умеет и слабости не прощает.
–Ты преувеличиваешь! Она сейчас стала гораздо мягче. Я помню ее пятнадцать лет назад – скала, а не человек! Да и ты заметно переменился…
–Волос стало больше или тоже смягчился?
–И то, и другое, – улыбнулась Анна.
–Это, наверное, от радости, что ты прилетела.
* * *
В четырнадцать лет Норов записался в бокс. И для матери, и для сестры и для одноклассников это был дикий поступок. В интеллигентских кругах к боксу относились с презрением, считалось, что это спорт для шпаны из подворотен. В английской школе ребята занимались теннисом, плаваньем, легкой атлетикой; девочки – художественной гимнастикой и танцами. Многие учились музыке или рисованию, но боксом не занимался никто.
Норову давно хотелось научиться драться. Ему было стыдно, возвращаясь вечером, при виде уличных хулиганов переходить на другую сторону улицы, чтобы не получить от них по голове. В те времена подростков с рабочих окраин переполняла агрессия. Дрались много, среди них это считалось доблестью. Бились двор на двор, улица на улицу, квартал на квартал. Рубились беспощадно, зверски: камнями, палками, железной арматурой, велосипедными цепями. Порой доходило до серьезных увечий. Изредка они совершали набеги на центр города, и горе было тем юнцам из приличных семей, которые попадались им в руки. Их грабили, избивали, унижали.
Детские спортивные секции были бесплатными, и осенью, когда в них начинался набор, немало злых, драчливых мальчишек шло в бокс. Тренеры с большим наплывом не справлялись, и чтобы остудить подростков, они, нарушая все учебные предписания, устраивали между новичками бои. Ребята, не обладая должными спортивными навыками, не умея толком защищаться, дубасили друг друга немилосердно, после чего ряды желающих заметно редели.
Норов, зная, что мать не одобрит его выбора, не ставил ее в известность о своем решении. Но ему все равно пришлось признаться, когда после второй тренировки он вернулся домой с распухшим носом и фонарем под глазом. Мать, конечно, устроила ему разнос, требовала, чтобы он бросил «этот тупой мордобой», вернулся в плаванье или занялся чем-то достойным, «как другие ребята». «Ты должен научиться думать головой, а не махать кулаками!» – бушевала она. Старшая сестра, которая уже успела окончить школу с золотой медалью и поступить в медицинский институт, выразительно крутила пальцем у виска: «Паша, ты совсем того, что ли?!…»
Норов, молча выслушав бурные излияния матери, взял из аптечки бодягу и, мрачно сверкнув на сестру подбитым глазом, удалился в свою комнату. К тому времени матери удалось сменить их тесную «двушку» на трехкомнатную квартиру, – в Горздраве приняли во внимание ее стаж, выдающиеся заслуги и наличие у нее разнополых детей. Теперь у Норова и сестры было по комнате, а мать по-прежнему самоотверженно спала на диване в гостиной.
К концу октября в группе бокса осталась лишь пятая часть от тех, кто пришел в сентябре. Норов остался, «перетерпел», как выражался его тренер.
* * *
–Если хочешь отвлечься, могу рассказать тебе кое-что любопытное про твоего приятеля Жерома Камарка,– весело сообщила Анна.– Вчера перед сном успела порыться в интернете. Он, оказывается, маркиз не в полный рост и даже не по пояс, – Ляля, наверное, будет очень огорчена. Титул присвоил его дедушка, который купил замок Камарк и стал называть себя маркизом Камарком. Поскольку титулов во Франции официально не существует, нахального дедушку никто не одернул, тем более что замок он отреставрировал на собственные средства, вложил в него большие деньги, хорошее дело сделал.
–А чем дедушка раньше занимался?
–Дедушка, похоже, был авантюристом, сменил десяток профессий от страхового агента до продавца бытовой техники, но главным его достижением стало то, что он женился на богатой еврейке, вдове крупного коммерсанта. У них был единственный сын – отец Жерома.
–Так вот откуда у Жерома этот палестинский зной в глазах!
–У него, между прочим, и мать еврейка.
–Это – которая возглавляет комиссию по французскому дворянству? Как это по-французски! Французская знать с незапамятных времен смешивалась с богатыми евреями, для них это дело обычное. Поскреби русского аристократа, обнаружишь татарина, поскреби французского, найдешь еврея.
–На покупку и реставрацию замка ушла большая часть бабушкиных денег, а отец Жерома прогулял и свое наследство, и приданое жены, так что бедному Жерому кроме титула ничего не досталось. Папаша разбился на машине, нетрезвый сел за руль; вдова и дети устроили преждевременно усопшему маркизу пышные похороны. Французская аристократия оплакала его кончину.
–Наверное, титул помогает Жерому в его профессии. Одно дело – купить шато у заурядного агента по торговле недвижимостью, совсем другое – у маркиза! Уровень доверия повышается на порядок.
Глава шестая
В средние века Броз-сюр-Тарн был маленьким городком, но постепенно разросся и теперь насчитывал уже около десяти тысяч жителей, что по французским меркам делало его серьезной административной единицей. Он тянулся вдоль Тарна, километров на пять, выходя на реку древней крепостной стеной, вернее, ее сохранившейся частью.
Через весь его центр проходила широкая полоса парковки для машин, казавшаяся непропорционально огромной для скромных городских размеров. В будни она по большей части пустовала, но по субботам, в рыночный день, здесь в два ряда выстраивались фургоны и прилавки торговцев, покупатели съезжались со всей округи, становилось очень оживленно.
Норов и Анна приехали в начале одиннадцатого; утро вновь выдалось солнечным, день обещал быть теплым, как и накануне. Свободных мест для парковки уже не было ни на стоянках, ни на тротуарах перед домами. Французы обычно не бросают машины, где попало, но рыночные дни составляют исключение, полиция смотрит сквозь пальцы на нарушения.
Зная секреты местных улиц, Норов свернув в проулок, ловко припарковал машину во дворе в двух шагах от рынка, и они с Анной в людском потоке неспешно побрели вдоль рядов. Как ни страшна была угроза пандемии, но французская жизнерадостность брала над ней верх, и атмосфера на рынке царила праздничная. Тут и там активисты раздавали листовки; соседи и знакомые, заметив друг друга, останавливались, целовались и тут же вступали в оживленный разговор, мешая общему движению; их безропотно огибали. Манерные, немолодые гомосексуалисты плыли, держась за руки, бросая высокомерные взгляды на прилавки. Экстравагантные живописные оборванцы курили в сторонке и пили кофе из бумажных стаканчиков, с важностью обсуждая, куда катится мир. Масок не носил никто.
Анна, в больших солнцезащитных очках, с нескрываемым любопытством оглядывалась по сторонам. Повсюду торговали фруктами и овощами, сырами, домашним хлебом, выпечкой, было множество мясных палаток. Между продовольственными прилавками стояли стойки с одеждой, лежали на столах скобяные товары, и рядом – матрасы разных размеров. Большим успехом пользовалась национальная еда: вьетнамская, индонезийская, турецкая, которую готовили тут же и продавали горячей. Пахло пряностями.
–Как много людей! – весело удивлялась Анна. – А это кто – хиппи?
Перед ними неспешно двигалась молодая пара с двумя детьми. Оба были в ярких лохмотьях и сандалиях на босу ногу, их ступни были черными, у парня с головы свисали длинные дреды, женщина была выбрита наголо; руки обоих были покрыты татуировками.
–Наверное, зеленые активисты,– предположил Норов.– У французов не разберешь. Давай их обгоним, а то пахнет от них, как от нестиранных дедушкиных носков. В зеленых мне не нравится, что они – грязнули. Заботятся о всяких там крысах и прочей живности, а на эстетические чувства окружающих им наплевать.
–Но они очень полезные!
–Только уж очень неумные. Идея сохранения природы – правильная, спору нет, но посвящать ей жизнь?… Слишком она растительная, я имею в виду, бездуховная, не требующая размышления. Ты представляешь зеленого с книжкой? Скажем, с Гете или с Монтенем? Я, правда, вообще мало кого представляю в наши дни с Гете или Монтенем…
Он посмотрел на группу молодых феминисток в кожаных куртках, широких юбках и грубых башмаках, с голыми ногами в татуировках, которые с громким смехом агрессивно прокладывали себе дорогу, покривился и заключил:
– Во всяком случае, не этих красавиц.
–А я в школе хотела вступить в Гринпис, в шестом или седьмом классе. Папа был военным, мы жили в маленьком городке, там не было своей организации. Я писала в головной офис письмо, просила меня принять, объясняла, что хочу быть полезной, готова на любую работу. А мне ответили, что пожертвования я могу отправлять по такому-то адресу. Представляешь, школьнице! Ну, откуда у меня деньги?! Я так обиделась и расстроилась!…
–Ты слишком серьезно к этому отнеслась. Но вообще я тебе скажу, быть зеленым в Европе весьма удобно: ты общественно полезен, всеми уважаем, избавлен он необходимости мыться, стирать и думать. Лучше этого – только быть чернокожим транссексуалом, никто против тебя пикнуть не посмеет из страха быть заподозренным в дискриминации. Увы, не всем везет. Я опять-таки, говорю про Европу, не про Россию. У нас такого растерзают.
–Здорово, что никто вокруг не понимает русского. Можно вслух говорить все, что думаешь! Знаешь, у меня складывается впечатление, что для французов поход на рынок – больше тусовка, чем практическая необходимость.
–Ты права. Продукты тут ничуть не дешевле чем в супермаркетах и не всегда лучше качеством; сыры и колбасы так точно хуже. Думаю, рынок для них – многовековая традиция, способ социализации. Не представляю, как они будут жить, если из-за карантина их этого лишат. Обрати внимание: сегодня они целуются реже обычного.
–Ой, а мне показалось, все целуются! Такая милая привычка! И они довольно изящно это проделывают. В них вообще много симпатичного.
Они взяли немного фруктов у знакомого Норову продавца, который положил Анне в подарок лишнее яблоко и апельсин, затем подошли поздороваться к чете, продававшей ароматизированные масла собственного изготовления. Веселый торговец в кепке, пожимая руку знакомым, прыскал после дезинфицирующим гелем на ладонь им и себе. Так же он поступил и с Норовым.
–Такое правило, ква? – сказал он, подмигивая.– C'est dr?le. (Смешно).
* * *
Блошиный рынок начинался с другой стороны стоянки, через дорогу. Народу здесь было даже больше, чем на продовольственном. Продавали все подряд: старую мебель, посуду, предметы домашней утвари, детские игрушки, в том числе и сломанные; пуговицы, нитки, старые журналы и фотографии. Покупали редко, но немало народу бродило по рядам и просто глазело.
Анна остановилась возле женщины, у ног которой на аккуратно расстеленном куске целлофана лежали вперемежку самые разные вещицы. Анна засмотрелась на старое, довольно большое распятие: строгий, простой крест, сантиметров двадцати пяти в высоту, и на нем – изломанная болью худая вытянутая фигура страдающего Спасителя, с упавшей к плечу головой и выступающими ребрами. Крест был из темно-коричневого дерева, а фигура – из черненого металла. Распятие странно смотрелось среди раскрашенных фарфоровых слоников, потускневшей кофейной пары, тощих диванных подушек и прочей ерунды.
Анна взяла крест в руку, подержала и вновь бережно опустила на землю.
–Нравится? – спросил Норов.
–Да,– кивнула она.– В нем столько… суровости. Непривычно. Наши совсем другие. Его на стену вешать?
–Да, например, в изголовье кровати. Купим?
–Даже не знаю… Я бы взяла Левушке…
–Bonjour, madame,– обратился Норов к женщине.– C’est combien? (Добрый день, мадам. Сколько это стоит?)
–Bonjour monsieur, – улыбнулась та.– Trente-cinq s’il vous plait. (Добрый день, месье. Тридцать пять).
–Не дороговато? – негромко спросила Анна.– Может быть, поторговаться?
–Здесь не принято. Торгуются на востоке, где цена специально завышается, чтобы потом ее сбросить. Французы просят трезво, больше двух евро она не уступит, а радости ей будет гораздо меньше. Зачем же лишать ее удовольствия?
Женщина с любопытством прислушивалась к их разговору.
–Vous etes d’ou? – спросила она. (Вы откуда?)
–Русские,– ответил Норов.
–Я слышу, что язык славянский, но не смогла угадать. Люблю русский язык, в нем столько музыки!
–В русском? – переспросил Норов.– А мне кажется, что по сравнению с французским, он звучит, как удары топора.
–Ну нет!– засмеялась женщина.– Мне нравится.
Норов отдал ей деньги, она положила распятие в бумажный пакет и поблагодарила за покупку.
–Какое красивое! – сказала Анна, доставая распятие и рассматривая его.– Спасибо тебе. Левушка очень обрадуется. Жаль, что не смогу сказать ему, что это от тебя. Я ведь здесь тайком,– она виновато улыбнулась.– Поехала на конференцию в Москву, и вот – сбежала…
–Зачем ему знать про меня?– пожал плечами Норов.
–Ну как же! – запротестовала Анна.– Я рассказывала ему кое-что… даже довольно много.
–О, ну в таком случае, он знает обо мне больше, чем мои сыновья,– усмехнулся Норов.
–Кстати, как они? Ты с ними видишься?
–Деньги можно перевести и заочно, иной потребности во мне у них не возникает.
–А у тебя в них?
–Наверное, во мне недостаточно выражены инстинкты, которые заставляют считать собственного отпрыска лучше прочих лишь потому, что ты произвел его на свет. Когда я встречаю талантливых молодых ребят, всегда стараюсь им помочь, в том числе и деньгами. Радуюсь, если у них что-то в жизни получается. Я был бы очень рад осмысленному общению со своими сыновьями, но как-то не сложилось. Должно быть, я что-то упустил.
–Сколько сейчас Павлуше лет?
–Скоро тридцать.
–Чем он сейчас занимается?
–Тем же, что и раньше, – ничем. Обдумывает выгодные проекты, на которые ему не хватает денег. Считает, сколько я ему не додал, обижается.
–А Ванька? Ты его очень любил…
–Ванька окончил школу и поступил на юридический.
–Что-нибудь читает?
–Так и не научился.
–Чем интересуется?
