–Сортир на Рублевке,– сказал Брыкин, и они с Лялей рассмеялись.
–Как вчера прошел ваш ужин? – продолжала Анна светскую беседу.
–Нормально покушали,– кивнул Брыкин.– Хороший ресторан. Я мясо брал, а Лялька рыбку. И подают так интересно… Ну, я имею в виду сервируют… Ляльк, покажь, ты же сфоткала?…
–Щас,– Ляля полезла за телефоном, потом принялась искать в галерее нужные снимки.– Где же тут у меня? Так, это я сегодня дома фотографировала…. А вот! Наше шато, глядите!…Чудо, да?!
–Да ты шато потом покажешь! – нетерпеливо перебил Брыкин.– Ты сперва покажи, что мы вчера кушали…
Ляля скорчила гримасу и вновь принялась листать.
–Вот нашла! – она повернула к Анне монитор с изображением блюд.
–Да, интересно,– сдержанно проговорила Анна.
–А вот антре,– продолжала Ляля.– Тоже нормально, да? Глядите, какие порции малюсенькие! Даже стремно.
–А десерт сфоткала? Шоколадный? – напомнил Брыкин.– Я сказал тебе, чтоб сняла…
–Да сняла, сняла… Вот он. Мильфей шоколадный. Первый раз такой видела.
–Глянь, Паш,– подтолкнул Брыкин Норова.– Ты че не смотришь?
–Меня не вдохновляют фотографии с едой,– поморщился Норов..
–Почему? – удивился Брыкин.– Тебе че, не интересно что ли? А мне вот интересно! Всегда фоткаю. Ляльк, а ты в Лондоне помнишь ресторан? – оживленно продолжал он.– Суши мы там кушали? Там еще актер был с Голливуда… этот… забыл его фамилию…. Который кофе рекламирует…
–А! Клуни! – воскликнула Ляля.– Конечно, помню. Я его там сфоткала втихаря. Сейчас найду…
–А суши сфоткала? – не унимался Брыкин.– Суши там, – спасу нет! Я лучше нигде не кушал. Караул, блин! Но дорогие зараза. Три фунта штучка, мы с Лялькой после считали. Охереть, да?…
–Четыре!– уточнила Ляля.– Даже четыре десять, где-то так. Вот, нашла. Паш, гляди…
–Нам пора домой,– перебил Норов, обращаясь к Анне.
–Куда собрался?! – возмутился Брыкин.– Не, я тебя не пущу! Даже думать забудь! Че нам тут без вас торчать, даже слова ни с кем не скажешь! Ну, не хочешь о еде, давай о бабах!
–Я тебе дам о бабах! – шутливо погрозила ему кулаком Ляля.
* * *
В пятнадцать лет при росте в 168 сантиметров Норов весил пятьдесят девять килограммов. Вась-Вась заставлял его сгонять несколько кило, чтобы он мог выступать в более легких весах. Сгонка давалась Норову трудно, после нее у него порой кружилась голова, но тренеру он об этом не говорил. Впрочем, главная проблема заключалась не в этом, а в том, что для легких весов ему не хватало скорости.
Реакция у него была хорошей, но не молниеносной. Он был приучен думать головой, тогда как в боксе нужно уметь думать ногами и руками, а голова – это всего лишь цель, в которую попадают, если ее своевременно не спрятать. К тому же он был слишком импульсивен и прямолинеен; при первом же пропущенном ударе терял хладнокровие и лез в размен.
Легкие и быстрые от природы противники подскакивали к нему, пробивали короткую серию, «просыпали горох», как это называлось в боксе, и тут же отскакивали. Их удары он держал, но очки шли им.
Накануне каждого соревнования Норов страшно волновался, терял сон, в результате чего выходил на ринг слишком взвинченный. В боксе поражение особенно болезненно: сначала тебе задают трепку, а потом еще судья под приветственные крики зала поднимает руку твоему обидчику. Воспоминания о проигранных боях мучили Норова неделями и месяцами.
Он был одним из двух «мухачей» в секции, и более тяжелые ребята относились к нему пренебрежительно. Норов злился про себя, но переломить ситуацию не мог. Он очень старался, много работал, но у него не шло, в нем не было свободы, необходимой первоклассному бойцу, он слишком зажимался. Через полтора года после начала занятий боксом из семи зачетных боев три было им проиграно. Это был плохой результат.
На каждом занятии Вась-Вась забирал одного из мальчиков для индивидуальной работы и, «держа на лапах», исправлял ошибки. Такие уроки ценились подростками высоко, как награда. С наиболее способными ребятами тренер работал каждую неделю, а то и по два раза. Норова он брал на «индивидуалку» не чаще раза в месяц. В сущности, было ясно, что с боксом надо завязывать, но он все равно не бросал.
* * *
–Каково ваше мнение относительно карантина? – поинтересовалась Шанталь у Камарка.
–У нашего правительства нет своей стратегии, – пожал плечами Камарк.– Оно следует примеру других стран.
–Ну, не всегда стоит изобретать новое,– заметил отец Клотильды. Республиканская партия, влиятельным членом которой он являлся, поддерживала правительство.
–Вы тоже так считаете? – настаивала Шанталь.
Камарк, видимо, не желая спорить с отцом Клотильды, уклонился от прямого ответа.
–Я думаю о своей маме,– проговорил он, с той многозначительностью, которую французы и евреи умеют придать тривиальности.
–Сколько ей лет? – сразу заинтересовался Реми.
–Семьдесят пять.
Реми кивнул с пониманием:
–Да, она в зоне риска.
–Твой отец, кажется, готов сочувствовать всем подряд, – негромко проговорил Норов Жану-Франсуа.– Даже Камарку.
–Он такой,– с улыбкой согласился тот.
–То есть, ты – за карантин? – задорно спросила Клотильда Камарка.– А вот Поль – против!
Видимо, ей хотелось поддразнить Жерома. Все взгляды обратились на Норова. Ему совсем не хотелось ввязываться в дискуссию. Он сделал неопределенное движение, не подтверждая, но и не отрицая. Но Клотильда не унималась.
–Вчера ты сказал, что считаешь его вредным, помнишь?
На лицах французов отразилось удивление. Норов почувствовал легкую досаду и на Клотильду, и на ее гостей.
–Просто я не в такой степени гуманист, как месье Камарк,– сдержанно ответил он.
–Вы не разделяете гуманистических взглядов? – с иронией поднял одну бровь Камарк.
–Как вам сказать? Вы готовы ради своей престарелой мамы запереть на замок все население Франции и, по-вашему, это гуманно. Я так не считаю.
–Разве ради своей матери вы не сделали бы то же самое?
–О, нет. И я бы не сделал, и она бы не позволила.
–Почему, Поль? – удивилась Клотильда.
–Убежденная коммунистка. Считает, что человек существует для общества, а не наоборот.
–При всем уважении к твоей маме, Поль, я бы не хотела жить для общества,– засмеялась Клотильда.
–Такой подход в истории обычно плохо заканчивается, – поддержал ее Камарк. – Революцией и убийствами.
–Как и гуманизм,– пожал плечами Норов.– Террору большевики учились у якобинцев.
–Французы – народ импульсивный, но непостоянный,– заметил отец Клотильды.– Они могут отдать за общее благо жизнь, но жить ради общества? – он с улыбкой покачал головой.– Для этого они слишком непостоянны.
–У современных французов вообще иное отношение к человеческой жизни, чем у прежних марксистов, – сказал Камарк.– Мы умеем уважать чужую индивидуальность. Человек для нас – не безликая рабочая единица. Он – индивидуум, космос.
При этих словах французы, чувствительные к пафосу, закивали, выражая согласие.
Жан-Франсуа почувствовал в словах Камарка скрытую колкость в адрес Норова и счел своим долгом вмешаться.
–Русские люди не виноваты в том, что так случилось,– подал он голос.– Они пострадали от коммунистов больше всех.
–Это был их выбор,– усмехнулся Камарк.
–Нельзя винить целый народ, – возразил Реми.– Их обманули. Гитлер тоже поначалу обманывал евреев, прежде чем с ними расправиться. Некоторые богатые евреи-промышленники, не разобравшись, наивно поддержали его, и что он с ними за это сделал?! Вот и русские люди заплатили за свою веру в коммунизм.
Норов посмотрел на Камарка. Тот улыбнулся ему в своей вызывающей манере. Так же он улыбался ему тогда, на дороге.
–Вы правы, мы действительно гораздо меньше дорожим жизнью, и своей, и чужой,– согласился Норов. – Наверное, поэтому мы в сорок первом не отдали Москвы…
Удар был чуть ниже пояса, но очень чувствительный. Все, сидевшие за столом, поняли намек. Сдача немцам Парижа в 1940-м году до сих пор воспринимается французами как национальная трагедия и вызывает болезненные переживания.
Камарк сощурил глаза, улыбка на его лице стала злее.
–Я читал, что под Москвой вы использовали заградительные батальоны? Позади солдат лежали пулеметчики и стреляли при отступлении, не так ли? Та-та-та!
Он показал руками, как строчат из пулемета. Норов тоже заставил себя улыбнуться.
–Заградительные батальоны были лишь частью нашей стратегии,– кивнул он. Он нарочно говорил «нашей», и «мы», чтобы сильнее разозлить Камарка. -Мы еще отправляли в концлагеря семьи попавших в плен наших бойцов.
–Какая жестокость! – вырвалось у одной из женщин.
–Кстати, в конце войны мы не расстреливали дезертиров, мы их вешали.
Он обвел глазами французов; они были шокированы. Он улыбнулся.
–Господи, Поль, неужели это правда?! – воскликнула Клотильда.
–Это производило большее впечатление, чем расстрел. А как мы разминировали минные поля без саперов, знаете? Просто гнали по ним пехоту. Жуков уверял Эйзенхауэра, что так быстрее. Эйзенхауэр до конца жизни не мог прийти в себя. А как брали города к революционным праздникам, без подготовки, чтобы порадовать товарища Сталина, слышали? Сотни тысяч русских людей заплатили за это своими жизнями. Мы не стояли за ценой.
–Вы этим гордитесь? – с презрительным недоумением осведомился Камарк.
–Тем как мы вели войну? О, нет. Нашей способностью умирать – да. На той войне погибли два моих деда, один – родной, другой – двоюродный. Оба – офицеры; артиллерист погиб в сорок втором, летчик – в сорок третьем. Родному, артиллеристу, было двадцать семь, двоюродному двадцать четыре. Моя мать не знала своего отца, росла без него, моя бабка лишилась обоих сыновей.
–Сочувствую, Поль,– проговорил Реми искренне.
–Мне или им? Им повезло…
–Повезло, что убили?! – Клотильда не верила своим ушам.
–Это же славно – умереть молодым за родину! Звонко. Я им завидую. Нет, месье Камарк, за их спинами не лежали пулеметчики, они не слышали позади себя «та-та-та», как вы тут артистично показали. Родной дед, артиллерист, вообще пошел на фронт добровольцем. Он был строителем, у него имелась «броня» – защита от службы.
Норов взглянул на Реми и великодушно прибавил:
–Он поступил, как Реми…
Реми даже легонько дернулся от столь неожиданного заключения.
–Ну, нет! – пробормотал он.– Тут нельзя сравнивать. Одно дело – война… Я же так не рискую…
За столом наступило неловкое молчание. Французы были смущены и в замешательстве.
* * *
Камарк отпил вина, то ли выигрывая время, то ли, чтобы дать улечься впечатлению, произведенному словами Норова. Он явно не привык проигрывать в споре.
–Тем не менее, в вашей истории был эпизод, когда вы отдали Москву,– напомнил он. – Великий Наполеон был в вашей столице.
Французы сразу оживились. Наполеон в той же степени является воплощением национальной гордости французов, как Иисус Христос – для русских.
–Москва в то время не была столицей России, – поправил Норов.– И мы ее не отдали. Мы ее сожгли. Дотла. Знаменитые церкви, великолепные дворцы, золоченую мебель, дорогие ковры, роскошные меха, старинные иконы, бесценные картины, статуи, – все! Не берусь даже сказать, сколько бы это могло стоить на нынешние деньги. Триллион? Два? Вы, должно быть, читали воспоминания французских офицеров, побывавших в том походе? Могу одолжить, у меня есть на французском. Они были потрясены беспощадностью московского пожара. Особенно тем, что мы бросили погибать тысячи раненных, которых не успели вывезти.
–Вы бросили раненых? – ужаснулась Клотильда.
–Не успевали их вывезти.
–Какое варварство! – не удержался Камарк.
–Именно так и сказал Наполеон, когда пожар вспыхнул. Его солдаты, едва придя в себя, бросились мародерствовать,– теперь Норов намеренно избегал говорить «французы», употребляя вместо него слово «солдаты». – Тащили все ценное, тележками и повозками. Ну, там было, чем поживиться! Уходя, Наполеон приказал в отместку взорвать Кремль; довольно мелочно со стороны великого завоевателя, вы не находите? Он считал варварством то, что делают другие, но не он сам. Весьма французский взгляд на вещи, позволю себе заметить. Но Кремль устоял; все-таки – это Кремль. Кстати, когда мы два года спустя вступили в Париж, мы не тронули там ничего. Не разбили ни фонаря, ни окна; не забрали ни лошади, ни курицы; ни бутылки вина, ни головки сыра. Мы не мародерствовали, не грабили, не насиловали. Один русский граф, по фамилии Воронцов, заплатил долги нашей армии. Причем, не только трактирщикам и владельцам домов, в которых русские останавливались на постой, но и содержателям притонов, поставлявшим проституток. Он совершенно разорился при этом, но не хотел оставлять пятна на русской чести…
–А я и не знал! – поднял густые брови отец Клотильды.– Какие замечательные подробности! Обязательно почитаю об этом. А ты слышал? – спросил он Реми.
– К сожалению, нет,– виновато развел Реми руками.– Прости, Поль, мое невежество. Как ты говоришь, фамилия графа?
–Воронцов. В Париже улица названа его именем. Его позже высмеял Пушкин, который ухаживал за его женой.
–Браво! – с чувством произнес отец Клотильды.– Браво! Не Пушкину, конечно, а Воронцову! Русские не умеют ценить жизнь, потому что они умеют ценить честь. Так, Поль?
–Случается и нам совершать что-то достойное, – согласился Норов.
–Только не в Берлине, верно? – саркастически произнес Камарк.– Уж там вы отыгрались! И грабили, и убивали и насиловали!
–Да, погуляли,– подтвердил Норов.– Одна к двадцати.
