–Почему старых и жирных, месье Поль? – удивилась Лиз.
–По статистике они составляют больше 80 процентов заболевших.
–Послушай, Поль, в этом нет их вины! – запротестовал Жан-Франсуа.
–В том, что они старые и жирные? А чья вина?
–Это возраст, болезни, проблемы питания…. Да какая в конце концов разница, толстые они или худые! Это люди и они умирают!
–И пусть умирают. Они не делают мир прекраснее. Дряхлые, бесформенные, они едят, болеют от обжорства, жалуются на свои болячки и вновь едят. И хотят, чтобы так было всегда.
–Неужели тебе их не жаль? Или ты опять меня дразнишь?
–Любовь к дальним, Ваня, это – социалистическое лицемерие. Оно часто заканчивается революциями и истреблением ближних, уж нам ли, русским, это не знать! Я сочувствую тебе, Лиз, Анне, но не старым толстякам, которых я в глаза не видел. Старческое слабоумное цепляние за жизнь вызывает у меня чувство неловкости. Предел человеческой жизни отодвинулся сначала за семьдесят лет, потом за восемьдесят, а нам все мало! Нам все кажется, что мы чего-то не доели, не доныли…
–Никто не хочет умирать, месье Поль,– сказала Лиз.– Это же нормально.
–Я считаю это крайне невежливым по отношению к окружающим.
–Ты не любишь людей, Поль!– осуждающе заметил Жан-Франсуа.
–Не в безобразии. Человек для меня – одухотворенное, деятельное, созидающее существо. В качестве бессмысленного жующего животного он мне не внушает ни уважения, ни симпатии. И, откровенно говоря, я не понимаю, как ты, человек по природе своей исключительный, можешь выступать таким яростным сторонником равенства?
–По-твоему, лучше быть на стороне сильных и богатых, Поль? – в голосе Жана-Франсуа прозвучал сарказм.
–Нет, Ваня, я на стороне талантливых, трудолюбивых, красивых и здоровых. Их в мире осталось очень мало, это – вымирающий вид. Их нужно беречь, а не толстых, старых и праздных. Что касается богатых, то не стану рассуждать про Европу и Америку, там своя история, но на моей родине богатые – это в подавляющем большинстве жадные, отвратительные пиявки.
–Но ведь ты сам – богатый человек, Поль,– вдруг усмехнулся Жан-Франсуа, обнажая свои мелкие неровные зубы. – Разве нет?
Это был неожиданный и неприятный выпад; он будто укусил. Норов нахмурился.
–С чего ты взял, что я богат, Ваня? Потому, что я расстаюсь с деньгами легче, чем окружающие?
–Он вовсе не хотел вас обидеть, месье Поль,– испуганно вмешалась Лиз.– Ведь правда, шери? Он просто не так выразился…
Норов заставил себя улыбнуться.
–Конечно, хотел. Но я на него не сержусь.
–Не стоит воспринимать буквально все, что говорит Павел,– вмешалась Анна.– Когда я работала у него, я лично по его распоряжению переводила миллионы на благотворительность. Мы финансировали дома престарелых, специальные учреждения для детей-инвалидов, да кому только мы не помогали! Мы тратили огромные деньги…
–И поступали очень глупо!– перебил Норов.– Чем больше ты раздаешь нищим, тем больше их становится. Помнишь директрису фонда для умственно отсталых детей, которой мы вгрузили кучу денег? – спросил он, переходя на русский. – Такую толстую, решительную носатую тетку, убежденную, что в мире нет ничего важнее, чем спасение мелких идиотов?
–Конечно, помню. Она твердила, что нельзя ждать за это благодарности, – это дело совести каждого.
–Подразумевая, что это долг каждого. Удобная позиция для получателя, согласись?
Он перевел Жану-Франсуа и Лиз смысл этого короткого обмена репликами и продолжал уже по-французски.
–У этой достойной дамы было трое ненормальных детей от разных мужей. Все трое содержались за счет благотворителей в специальном заведении, которым она руководила. Так вот через некоторое время она родила четвертого, опять ненормального. Выходит, я да и другие жертвователи энергично способствовали разведению ее неполноценного потомства!
–Ты действовал в соответствии со своими тогдашними убеждениями,– возразила Анна.– Что же в этом плохого? Мне кажется, когда человек живет в соответствии с принципами, это достойно уважения.
–Да, но жаль, что я так долго придерживался ошибочных убеждений.
–По-вашему, никому вообще не нужно помогать? – простодушно спросила Лиз.– Совсем-совсем никому?
По тону вопроса Анна догадалась, что Лиз переживает за себя, и что ей, как и Жану-Франсуа, не раз случалось пользоваться щедростью Норова. Беспокойство, прозвучавшее в ее вопросе, показалось Анне забавным.
–Не знаю, – отозвался Норов. – Может быть, никому.
–А я считаю, что правильными были твои прежние убеждения,– возразил Жан-Франсуа.
Норов только усмехнулся, показывая, что считает бесполезным продолжать этот спор.
* * *
В секцию по плаванью Павлика привела мать. Она опасалась, что он останется маленьким, как она сама, а плаванье, как она считала, способствует росту.
Плаванье Павлик не полюбил. Вода в бассейне всегда оставалась холодной, и он начинал стучать зубами, уже выходя из душа. Очков в ту пору не было; хлоркой выедало глаза до рези, до красных прожилок. Но, чувствуя ответственность перед матерью, он не мог бросить и не пропускал тренировок, даже на каникулах, когда приходилось заниматься дважды в день.
Мать приходила на соревнования, в которых он участвовал, приводила с собой сестру, и обе болели за него. Если Павлуша выигрывал, то мать устраивала в его честь обед и пекла шарлотку. Сестра присоединялась к ее поздравлениям, но не вполне искренне; кажется, она считала, что он и так слишком задается. Сама Катя, в отличие от брата, спорт не любила, зато прилежно занималась музыкой.
Тренировала детскую группу рослая крупная широкоплечая женщина топорной внешности, с грубым трубным голосом. В свое время она была «спинисткой», чемпионкой России на длинной дистанции; оставив плаванье, сильно раздалась или, как она сама выражалась, «закабанела». Звали ее Галина Николаевна, воспитанники за глаза называли ее Галькой. Она немилосердно распекала их за лень; особо нерадивые наказывались после тренировки дополнительными десятью бассейнами баттерфляем и сотней отжиманий на суше.
У Норова долго не шел брасс, для дельфина ему не хватало силы, а вот на спине выходило совсем неплохо. Всего полгода понадобилось ему, чтобы со второго юношеского перейти на первый, затем на третий взрослый, хотя в комплексе он еще до третьего не дотягивал. Гальке нравилось его упорство. В группе он был единственным спинистом, и она относилась к нему с симпатией, то ли по родству душ, то ли потому, что он был самым мелким. Это не означало снисхождения с ее стороны, наоборот, на тренировках ему доставалось чаще, чем другим.
–Норов, хватит сачковать! – зычно кричала она, перекрывая гул бассейна.– Ну-ка, включай ноги, лентяй, а то сейчас зад утонет! Может, тебе его скипидаром намазать? Давай, работай! Как кит иди, а не как топор!
На соревнованиях, когда Павлик выходил на последний четвертак, она, не выдержав, срывалась с места, и, рыся вдоль бортика, надрывалась:
–Финиш! Финиш, Норов! Ну же! Давай!
И Павлик давал. Он швырял в воду уже бессильные руки, взбивал вялый фонтанчик непослушными согнутыми ногами, рвался из последних сил, из дыхания, из секунд. Когда он приходил первым и, отдышавшись в воду, вылезал из бассейна и снимал резиновую шапочку, Галька встречала его у лесенки и трепала по мокрым волосам.
–Сойдет в темноте за третий сорт,– одобрительно ворчала она.– Кит.
Ее похвалой Павлик гордился. Он знал, что он не кит, но сдаваться не умел. Волосы у него были непокорными и торчали даже мокрыми.
* * *
В школе, благодаря отличной учебе и общественной работе, Норов пользовался авторитетом. В спортивной секции все было иначе; тут решала сила, выносливость, ловкость, – всего этого Павлику от природы не хватало. Своевольный самолюбивый характер порой становился причиной его конфликтов с другими ребятами, но драться он не умел, и из-за этого попадал в неприятности.
Лето юные пловцы проводили в спортивных лагерях, – это был суровый быт. На берегу узкой речки ставились большие брезентовые палатки, в которых ребят расселяли человек по тридцать. Днем в палатках стояла жара, ночью дети мерзли под тонким одеялом. Окна и двери не закрывались, комары ели поедом, кусали даже через простыню.
Как правило, ребята проводили в лагерях по месяцу, но мать оставляла Норова на два. Эти лагеря Павлик в глубине души ненавидел, и из-за бытовых неудобств, и из-за выматывающих трехразовых тренировок каждый день, но главное – из-за несвободы, – постоянного пребывания в чуждой ему среде. Он раздражался и задирался больше обычного.
Как-то парню из старшей группы, дежурившему по палатке, не понравилось, как у Норова заправлена постель, и он велел, чтобы тот ее перестелил. Норов отказался, ему казалось, что с постелью все в порядке, к тому же он не любил, когда ему приказывали.
Особой дедовщины в лагере не было, но само собой подразумевалось, что прав у старших больше. Парень был крупнее Норова, он дал ему обидный подзатыльник. Норов в ответ неловко его отпихнул. Тогда тот ударил Норова в лицо.
Норов бросился на него, сжав кулаки, но стукнуть как следует не смог, он не умел драться. Парень перехватил его руку, выкрутил, швырнул его на постель. Норов вскочил, глядя на обидчика ненавидящими, сверкавшими глазами.
–Перестилай постель! – приказал тот.
Теперь она действительно была смята.
–Не буду!
Парень вновь его стукнул. Норов хотел ответить и опять не сумел. Не зная, что сделать и не в силах терпеть, он плюнул в парня и попал прямо в лицо. Взбешенный, тот врезал ему крепче и разбил нос. Потекла кровь, Норов почувствовал ее на губах и опять плюнул.
Эта нелепая сцена продолжалась несколько минут. Парень бил Норова опять и опять, а тот стоял, не защищаясь, перемазанный кровью и слезами; всхлипывал уже в голос, но не уклонялся и на каждый удар отвечал плевком. Белая рубашка парня была вся в красных подтеках. Наконец, другие ребята их разняли.
Кто-то из мелюзги стукнул об этом происшествии Гальке, и через два дня она вызвала обоих к себе.
–Что там у вас приключилось? – хмуро поинтересовалась она.
–Ничего,– ответил старший парень.
Норов молчал, избегая смотреть на Гальку.
–Он тебя бил? – спросила его тренер.
–Нет,– буркнул Норов, не поднимая головы.
–Ты его бил? – обратилась тренерша к парню.
–Нет,– поспешно ответил тот.– Я просто сказал ему, чтобы он кровать переправил…
–А он?
–Он отказался.
–А ты?
–А я… ничего… Просто отошел.
–Хорошо, что не бил,– кивнула Галька и вдруг дала парню такую увесистую затрещину, что у него лязгнули зубы.
–Вы че деретесь?! – взвыл он.
–Я не дерусь,– внушительно возразила Галька. – Если я тебя стукну, ты не встанешь. Я тебе доходчиво объясняю, что маленьких бить нельзя. Понял, дубль?
Слово «дубль» заменяло ей грубое «дурак».
–Понял,– обиженно сопя, ответил он.
–Валите восвояси.
Они двинулись к своей палатке.
–Галька, блин! – сердито выговорил парень, когда они отошли.– Лошадь, блин!
Кажется, он ожидал от Норова сочувствия.
* * *
–Какие же они разные! – с улыбкой покачала головой Анна, когда они с Норовым ехали в машине выпить по бокалу вина в один из соседних городков.
–Я тебе говорил,– кивнул Норов.– Они мне почти как родственники.
–Но, знаешь, мне не понравилось, что Жан-Франсуа тебя задирает…
–Не обращай внимания,– беззлобно отмахнулся Норов.– Это французский стиль; они же петухи, задиры, но не агрессивны.
–Он всегда так эмоционально говорит о музыке?
–Иногда гораздо более прочувствованно. Сегодня он был не в самом музыкальном настроении, должно быть, возбудился из-за твоего приезда. Вообще у него очень подвижная психика, он то взволнован, много болтает, то тихий, рассеянный.
–Ну да, понимаю, творческий человек. И все же это было как-то… не очень по-дружески…
–В нем есть обида на человечество, которая иногда выплескивается на тех, к кому он хорошо относится. Он ведь пережил настоящую драму. Лет десять назад он был подающим большие надежды дирижером, можно сказать, восходящей звездой. Однажды даже выступал в Париже, где-то за границей, чуть ли не в Берлине, словом, ему доверяли руководить серьезными оркестрами. В ютьюбе много его записей, посмотришь потом, если захочешь.
–Что же случилось?
–Дирижерство казалось ему чем-то второстепенным, он же считал себя великим композитором. Он сочинял авангардную музыку, которую никто, однако, не желал исполнять. Ваня что-то записал в ютьюбе, предложил ее туда и сюда, повсюду получил отказ и в раздражении решил доказать окружающим, какие они болваны. Он начал дирижировать, как он сам мне признавался, со скрытым сарказмом, ну, как-то иначе расставлять акценты. Он несколько раз пытался мне объяснить, но я, откровенно говоря, мало что запомнил. Смысл такой, что там, где нужно «ля-ля-ля», он давал «ля-ля-бам!». Публике это нравилось меньше. Ване об этом сначала намекали, потом говорили открыто, но он упорствовал. И его попросту перестали приглашать.
–Загубить карьеру из-за одного только упрямства?
–Неразумно, согласен. Но это было лишь начало его проблем. Как водится, именно в эту минуту его бросает жена, которую он страстно любил.
–Почему бросила?
–Женщины вообще очень чувствительны к успеху, а его бывшая жена – яркая дама с очень сильным характером. Она увлеклась другим… С ней осталась дочь. Ваня к девочке очень привязан; во Франции отцы часто более чадолюбивы, чем матери. Он страшно переживал, начал попивать, сорвал несколько выступлений и ему не продлили контракт. И вместо того, чтобы сделать правильные выводы, как выражаются в России, он разобиделся, хлопнул дверью и вообще ушел из большой музыки. Должно быть, в глубине души он надеялся, что все кинутся его уговаривать и умолять вернуться. Но никто, конечно же, не кинулся.
–Как все это по-детски!
–В Ване очень много детского. Что ты хочешь от музыканта! Дальше все пошло под гору. Он пил, опускался, обижался на человечество, жалел себя, думал о самоубийстве…
–Он сам тебе это рассказывал? – удивилась Анна.
–Что-то он, что-то Лиз, что-то мой приятель дьякон, который хорошо их обоих знает. Французы вообще-то не склонны ни откровенничать, ни сплетничать, вопреки тому, что мы читаем о них в романах. Они не вторгаются в чужую частную жизнь и оберегают свою. Короче, не знаю, чем бы закончилась для Вани эта история, если бы его не приняла Лиз в свои крепкие и надежные объятия.
–Они давно вместе?
–Лет пять или шесть.
–Мне показалось, с левой кистью у него что-то не так. Травма?
