Сергей Дмитриевич Юров "Случай на постоялом дворе"

Не видя ни Астреина, ни его помощника, Хитрово-Квашнин оставил трость у входа, прошел к огромной печи, возле которой дремала кошка, раздел Митрофана и с помощью худенького Захара уложил его за ширму на теплую лежанку. За ней располагались четыре двери, ведшие в изолированные комнаты.

– Спасибо, барин! – прошептал едва слышно слуга. – Вот ведь как вам приходится… А меня, дурака, коль выживу, на конюшню и витой плетью по бокам… Подвел, как есть подвел…

– Лежи, лежи, чего теперь об этом толковать. Сейчас чайку с малиной выпьешь, глядишь, и легче станет… Лоб-то у тебя, брат, горит, огненный!

Сняв фуражку и помолившись образам в святом углу, Хитрово-Квашнин окинул взглядом комнату и остановил его на старинной двустволке, висевшей на стене за спиной светловолосого бугая. Затем посмотрел на дверь в мезонин, запертую на замок.

– А где же дворник, люди добрые?.. Астреин, то есть?

Глава 2

Светловолосый игрок поднял на нового постояльца сметливые голубые глаза и стукнул себе в грудь.

– Я за него, на меня он оставил постоялый двор. Вот двустволку свою вручил, для внушения, будем говорить, и порядка. Я свояк ему, купец Придорогин из Козлова. Может, слыхали?..

– Cлыхать-то слыхал, да ведь вас много там, Придорогиных. Что ни купец или другой какой торгаш, то Придорогин.

– Это верно. Мы из тех, что пенькой, льном и сукнами промышляют…

– Значит, Колесниковы одну из дочерей за тебя отдали. Вот оно как… Что ж, за еду и сено поутру с тобой расплачиваться?

– Выходит, со мной.

– Хм-м…Ну, а что там с Астреиным? Надеюсь, все хорошо?

– C Афанасием Терентьичем все в порядке. С сыном его родным беда приключилась.

– Что такое?

– При смерти он, соборовали уже. У него лавка в Озерках, вот свояк, закрыв мезонин на ключ, перед вашим приездом туда и подался.

– Так у Саввы, вроде бы, в Петродаре лавка. В Красном ряду.

– У него их там целых две, сидельцы торгуют. Еще одну недавно в Озерках приобрел, вместе с избой для жилья. Покупателей хватает, с Дубовки едут, с Щегловки, Шехманки и Малой Шехманки, из других близких и дальних мест.

– Гонец сказал, что с избяной крыши-то и упал, – подхватил щуплый и востроглазый Захар, поглаживая нанковый однобортный жилет. – Животом да на острые колья забора. Тут уж, беспременно, заказывай требу, потому как кирдык! Вот также, лет десять тому, полез мой сосед в мокрую погоду на князек, ставить флюгер, то есть, птицеверт, да сорвался и полетел вниз. Прямо как Савва, только не на забор, а на зубцы валявшейся у стены дома бороны!

– Вот оно как, – нахмурился Хитрово-Квашнин. – Беда для Афанасия, единственный сын, наследник! – Вдруг в голове его что-то щелкнуло, мелькнула тень подозрения. – Говоришь, он отбыл перед моим приездом? Дорога здесь к тракту одна, мне он не встретился.

– В полях, случаем, не плутали? – спросил купец, почесывая бороду и оценивая положение на карточках других игроков. – Мы с Захаром разок свернули не туда. Осмотрелись, а пути-то нет! Истинно, не видал, как упал, погляжу – уж лежу! Насилу нашли, то есть, ее, дорогу-то. Вот как!

– Да, было дело. – Подозрение стало медленно сходить на нет. – Плутал, как и вы, будь оно не ладно!

– Ну, вот и разгад: коль судьба – встретишься, нет – разминешься…

Со стороны комнат для отдыха раздался приглушенный кашель. Хитрово-Квашнин поднял вопросительный взгляд на купца. Тот закивал светловолосой головой.

– Это другой мой помощник. Вьюноша, слег от этой… как ее?.. Инфле…

– Инфлюэнцы?

– Вот-вот, черт, и не выговоришь!.. Отцы наши ее «китайкой» называли. Поил разным чаем, пока он был в сознании. Теперь только мычит в бреду и покашливает. Болезнь заразная, вам туда, вашбродь, да, впрочем, и другим, лучше не соваться. Ко мне она, слава Богу, не пристает. Помню, не страдали от нее и отец с дедом. Весь город кашляет, люд в изнеможении, а им все нипочем… Комната ваша будет через одну от той, где лежит этот бедолага.

– А куда ж приказчик с кухаркой запропастились? – поинтересовался харитоновский помещик. – Мне б ужина какого, а человеку моему чайку с малиной или липовым цветом.

– Повариха с утра занемогла, на хутор к себе отправилась, а Епифан до снежной круговерти был послан в Избердей за сахаром… Мы тут потихоньку управляемся, деваться-то некуда… Захарка, живо сваргань их милости яичницу с салом. Не забудь присыпать сушеной зеленью, да смотри, не пережарь, что б желтки эдак растеклись немного! Так, вашбродь?

– Именно, так.

– Заодно приготовь чаю с малиной! Уяснил?.. Что сидишь как куст в горшке?!

– Ага! – Щуплый парень опять соскочил с лавки, бросился на кухню и загремел сковородкой.

– Как говорится, чем богаты, тем и рады… Пойду, гляну в щелку, как там Прошка с этой его инфлу… инфле… тьфу ты, прости Господи!..

Хитрово-Квашнин вздохнул и, повесив шинель с фуражкой на гвоздь, присел к столу. Его не оставляло чувство, что на постоялом дворе что-то не так. Но что именно, он не мог для себя уяснить, это от него ускользало.

Окинув взглядом висевшие на стенах лубочные картинки и намалеванные каким-то умельцем. портреты Астреина с супругой, он стал присматриваться к тем, с кем ему предстояло переждать налетевший на округу буран. В ходе возобновившейся с приходом купца игры пошли разговоры, постепенно выяснилось, что Захар у Придорогина состоял в подручных. Постоялец среднего роста и телосложения, застегнутый на все пуговицы укороченного черного сюртука, являлся отставным канцеляристом Дормидонтом Сухаревым. Рядом с ним сидела в кружевной мантилье поверх сиреневого французского платья его худощавая супруга. Еще одним путником был рыжебородый сутуловатый верзила в видавшем виды коричневом сюртуке с тяжелым взглядом исподлобья, пробурчавший, что он усманский мещанин Пафнутий Забазарнов. На краю стола сидели два черноволосых молодых человека, сказавшиеся родными братьями, мещанами из Борисоглебска. Все они ехали, кто, куда, но непогода заставила их искать пристанища на астреинском постоялом дворе.

Спустя несколько минуту штабс-ротмистр сделал для себя кое-какие выводы. Обычные, вроде бы, люди… Купец улыбчив, уверен в себе, сыплет поговорками. Его подручный – типичный прислужник, готовый разбиться в лепешку, дабы угодить хозяину. Канцелярист, выглядящий лет на тридцать, надушен, одет с иголочки, видно, что начитан, – из бокового кармана выглядывает серо-коричневая обложка какого-то столичного журнала, – но что-то в нем не то, что-то не дает проникнуться к нему симпатией. Наверное, его глаза, так и норовит отвести их в сторону. Скрытничает?.. Зачем? Смущается?.. C чего бы?.. Его жена, черноглазая и темноволосая, лет двадцати пяти, тоже слегка насторожена. О мещанине со шрамами на щеке и бровях, которому далеко за тридцать, и говорить нечего – смотрит сычом, молчун, слова клещами не вытянуть… Братья, одетые в серые длиннополые сюртуки, приняли внутрь слишком много горячительных напитков, по их широким лицам с низкими лбами ничего нельзя было разобрать… Все же, кто из этой компании так по-воровски метнулся от экипажей к крыльцу?.. Кто?

Купец, перемешивая бочонки, раз за разом оглашал избу приятным баритоном:

– Барабанные палочки! – и добавлял при этом: – Одиннадцать!.. Утята! Двадцать два!.. Семь пятниц на неделе! Семьдесят пять! Туда-сюда! Шестьдесят девять!..

Увидев, как один из братьев с бородавкой на щеке снова потянулся к бутылке, он гаркнул:

– Семен! Ты играешь, или дурью маешься?

– Не видишь, винца собираюсь хлебнуть, – ответил мещанин, бросив на светловолосого купца хмурый взгляд.

– Ты на меня так не смотри, не люблю я этого. Пьешь с братом сверх меры, суешься в комнату к Прошке. Заболеешь ведь, лечи потом тебя… Имей ввиду, мое терпение заканчивается. Я тут за хозяина! Возьму и вышвырну на крыльцо!

– А, может, он уже пришел в себя, выздоравливает. Я б поговорил с ним по душам…

– Он без сознания. И о чем с ним тебе толковать, вы друг друга знать не знаете!

– Познакомились бы…

– Я больше предупреждать не буду!.. И ты, Тарас: играть, так играть, а не желаешь, ступай спать в свою комнату…

– Нет, я еще посижу здесь. Чего мне в комнате делать-то в такую рань?

– Ну, так веди себя, как надо… Одолели эти борисоглебские, ей Богу!

Захар не собирался терять нить игры, и бегал от печки к столу, не переставая.

Взгляд штабс-ротмистра остановился на полке с книгами и журналами – редкими вещами на постоялых дворах. Объяснялось это тем, что Астреин сам не чурался чтения отечественных и заграничных произведений. Говорил, что приобщила его к этому интересному занятию его благородная супруга.

– Что у него здесь? – Дворянин, подойдя к полке, взялся просматривать ее содержимое. – «Полярная звезда», «Сын Отечества», «Благонамеренный», прочие журналы… Ну, а какие романы?.. Хм-м, «Замок Нейгаузен», «Ревельский турнир», «Вечер на Кавказских водах» Бесстужева-Марлинского. Как же без русского Вальтера Скотта?! «Юрий Милославский» Загоскина, «Иван Выжигин» Булгарина. Все аккуратно, автор к автору… Из иностранного здесь… три романа Вальтера Скотта – «Уэверли», «Пуритане» и «Роб Рой»… Вашингтон Ирвинг с его «Рипом Ван Винклем»… «Шпион» и «Американские степи» Фенимора Купера…

Он пролистал «Русский телеграф» с последним романом американского Вальтера Скотта, не отказав себе в удовольствии прочитать про себя следующие строки:

«– Сиу ведут совет о моем брате, – молвил траппер, когда понял, что, только заговорив, привлечет к себе внимание пауни.

Верховный вождь пауни, спокойно улыбаясь, повернул к нему голову и сказал:

– Они считают скальпы над вигвамом Твердого Сердца!.. Разве отец мой думает, что воин может умереть? Владыка Жизни не для того открывает руку, чтобы взять назад свои дары. Когда ему нужны его молодые воины, он их зовет, и они уходят к нему. Но краснокожий, на которого он однажды дохнул, живет вечно».

Уловив тяжелое дыхание кучера, штабс-ротмистр тихо поговорил:

– Эх, дал бы Владыка Жизни здоровья моему Митрофану, унял бы эту его гадкую горячку!

Положив журнал на место, он прошелся к полкам, где, как помнил, хранились медицинские средства и травы.

– Куски корпии тут, холщовые бинты, – бормотал он себе под нос, – камфорный спирт, уксус, хина, растопленный воск. Здесь липовый цвет, ромашка, кровохлебка, брусника… Запаслив Афанасий, и это понятно – неделями, а то и месяцами безвылазно живет на постоялом дворе…

– Может, помощь нужна, вашбродь? – спросил Захар. – Чай почти готов, вот поджарю яичницу и…

– Да нет, это я так, астреинские запасы просматриваю. Надо знать, что у него имеется. Для больного Митрофана, не для себя.

– Трав-то этих у дворника полно!.. Матрена, повариха которая, собирает их в урочное время и сушит. Жаль, что болезнь ее скрутила, а то б разносолов всяких приготовила. У нее знатные щи выходят и пироги на любой вкус… Мне по душе с вязигой, эдак откусишь кусок, закатишь глаза, ничего не соображаешь… Ох, даже слюнки побежали! Астреину рыбу-то извозные однодворцы с самой Волги тащат…

– Знаю, угощал меня в прежние времена.

– И мы с хозяином не раз здесь бывали проездом. Это сейчас, в буран, от тракта не добраться, а летом-то свернул, чуть прокатился по пыльной узкой дорожке – и ты на постоялом дворе! А тут Матрена в цветастом фартуке: чего изволите? Щец, пирожков аль ледяного квасу?..

Когда Захар, наконец, справился с заданием, штабс-ротмистр перво-наперво напоил теплым целебным чаем больного слугу. Потом помыл руки над тазом, вытер их полотенцем и посмотрел на себя в висевшее на стене круглое зеркало. По-мужски красивый, высокий и широкоплечий, в синем двубортном мундире с малиновым нагрудником, украшенным орденом Св. Георгия, синих панталонах с двойными лампасами, он, пригладив тронутые сединой волосы, присел за стол и вплотную занялся яичницей, припорошенной зеленью. Простое блюдо с ломтем черного хлеба показалось ему, после всех передряг в пути, вкуснейшим яством.

А за окнами с поблекшими ситцевыми занавесками продолжала свистеть метель. Порой она так надрывалась в своей злобе, что постояльцы, за исключением хмельных борисоглебцев, в изумлении покачивали головами.

– Вот такая же завируха прошлой зимой в феврале-месяце застала нас в Козловском уезде, – молвил меж делом Придорогин. – Захарка, язви его душу, сбился с дороги в полях за Сычевкой… Правит, а куда, сам понятия не имеет!.. Так, бездельник? Виноват?

– Ни Боже мой! – возразил помощник. – Это карнаухий, чертов конь, свернул не туда! Сказать правду, он – чистое наказание! Другие лошади с понятием, никогда не позволят себе дурости или иного чего, а он… одно слово – неподходящий. И даром что крупный, все плетется, как доходяга, и забирает при этом все время влево. А?! Нужный конь?.. Без него никак?.. Будь моя воля, хозяин, я его уже давно бы продал либо в обмен пустил, честное слово!

– Толкуй, словоблудник! Вертишь языком, что корова хвостом! Коня винишь, когда сам растяпа! Такие как ты ровно смотрят, да все мимо!.. Помалкивай, умнее смотреться будешь… Ну, так вот, остановились мы, взглянул я на заснеженную степь и думаю: «Пришла наша погибель! Вот она!» Правду говорят, не ты смерти ищешь, она тебя сторожит. Что ж, на месте замерзать не будешь, страх охватывает, двинулись дальше. А куда, черт его знает! Сугробы везде, возок переваливается с боку на бок, того и гляди перевернется! Карнаухий приустал, голову повесил, копыта еле-еле переставляет. А кругом метет все сильней, хлад собачий, такой, что кожу обжигает!.. Крендельки! Восемьдесят восемь!.. Опять остановились, что делать? Куда направить коня? Наобум сделали последний рывок, едем, молчим, ни во что не верим. Глядь, не так уж чтоб вдали огонек будто бы мерцает. Оказалось, хутор… Топорики! Семьдесят семь!.. Еле выбрались из тех полей, до сих пор как вспомню, так внутри, под ложечкой, словно холодом обдает!

– И я ведь однажды чуть не пропал, – поддержал разговор узколицый и кареглазый канцелярист, взглянув на свою карточку. – Метель застигла меня между Лавровкой и Чемлыком. Налетела стремительно, глазом моргнуть не успел. Чемлык поближе был, ну, я и подался в ту сторону. Погоняю лошадь, а метель все круче, свистит, ярится, настоящий буран надвигается. – Он попыхтел своей небольшой трубкой c изящно утонченным мундштуком и округлой чашечкой. – Уж и дороги не видно, еду сам не знаю куда. Гляжу, мужицкий обоз в стороне путь держит. Я к нему пристал, да так и спасся. Если б не это, непременно сгинул бы, оставил бы свою Калерию Никодимовну вдовой.

Черноглазая красавица тряхнула головой и трижды плюнула через левое плечо.

– Типун тебе на язык, Дормидоша! – проворковала она приятным грудным голосом. – Скажешь тоже, вдовой.

– А что? Все под Богом ходим, как оно будет завтра, даже в следующую минуту, никто не знает.

– Не хочу об этом говорить!

– Хорошо, хорошо, милая, оставим эту тему.

Двоюродные братья и Пафнутий помалкивали, насасывая короткие деревянные трубки. Дворянин вздохнул, вспомнив свои мытарства по белу полю… Да-а, досталось мне с кучером. Ужасть, как он любит говорить… Пусть выздоравливает, бедняга… Господи, за что это все мне? За какие грехи?.. Завтра день рождения, заботы, прием гостей…

Прислушавшись к разгулявшейся завирухе, он посмотрел на настенные ходики, которые Астреин привез когда-то из Москвы. Стрелки показывали без четверти четыре.

– Смеркается, а униматься и не думает!.. Да-а, принесло сюда буран в декабре, вон как разбушевался… Обычно в феврале налетает, тогда он, как бы и в порядке вещей, особо ему не удивляешься… Что ж, сидеть-то в тепле хорошо, а надо идти наружу: коня как следует пристроить, сенца ему задать. Как у Астреина с кормом, Придорогин?

– Сено с овсом в амбаре, за крыльцом налево, – подсказал купец, как раз выиграв тур и забирая с кона деньги. – Кормов этих на целый табун хватит. Крепкий хозяин свояк, все у него с запасом, все по-хорошему, всегда таким был, сколько его знаю.

– Что есть, то есть, не отнять. Как обычно, громадная поленница дров на дворе, колодец как на картинке, новый навес, высокий забор. Блюдет свое дело Астреин, не придерешься.

– Лошадь в конюшню ставьте, возьмите ключи… Захар, помоги там барину!.. Ну, что скосоротился? Мне, что ли, прикажешь идти?

Хитрово-Квашнин надел шинель и фуражку, снял со стены фонарь, зажег его, и вышел наружу. Ночь еще и не думала вступать в свои права, а видимость была хуже некуда. Темные рваные тучи буквально цеплялись за верхушку колодезного журавля, ветер еще сильнее, чем прежде, гудел в ветвях берез, снежная пыль вихрем металась по двору.

Варяг благодарно заржал, когда его распрягли и поставили в конюшне возле карнаухого коня. Тот встряхнул головой, посмотрел на нового соседа и вновь опустил голову к кучке сена. Другие лошади продолжали мерно жевать, пофыркивая и переминаясь с ноги на ногу.

– Вашбродь, с сеном и овсом сами управитесь, – заявил озябший Захар, потирая ладони. – А то я уже дрожмя дрожу, зуб на зуб не попадет!.. Вот непогодь, бр-р-р!

Влетев быстрой тенью на крыльцо, он мигом исчез за входной дверью.

«Не Захар шастал по двору, – поглядел ему в след дворянин. – Однозначно, не он. Та фигура была, мнится, малость крупнее и выше… Не только этот момент не дает мне покоя. Вижу, нехорошие мысли бродят в головах некоторых постояльцев. Меня не проведешь… Не пойму пока, что это все означает».

Он заглянул в деревянный амбар с тесовой крышей, где витали запахи старой мешковины, соломы и зерна и, взяв с земляного пола охапку сена и ведро с овсом, вернулся в конюшню.

Варяг тряхнул гривой, фыркнул и принялся за корм. Хитрово-Квашнин, стараясь, чтобы конь нечаянно не наступил копытом на ногу, дружески потрепал его по холке.

– Что, лошадка, задал нам сегодня буран неприятностей?.. Бы-ыло такое, не отринешь. Но мы ж с тобой не промах, выдюжили, выехали к постоялому двору… Ты у нас умница, силач! Лучший упряжной конь, какой был у меня когда-либо. Не веришь?

Конь, поблескивая большими глазами, с хрустом жевал овес и помахивал хвостом. Хитрово-Квашнин улыбнулся.

– Жуй, жуй, набирайся сил. Завтра, даст Бог, будем дома!

Ежась, как Захар, он запер обе двери и поспешил к крыльцу. На полпути вдруг приостановился и… повернул в сторону тесового навеса. Любопытство ли его заставило поступить так, или еще что, он сам до конца не понял, и знать не знал, что решение это приведет к совершенно непредсказуемым последствиям.

Оказавшись под навесом, он с помощью фонаря бегло оглядел стоявшие экипажи: синий возок был простым, без излишеств, таких по дорогам Тамбовщины сновало бессчетное количество. Серый и темно-коричневый выглядели выше и объемнее.

– Заехали на постоялый двор, судя по снегу на крыше, пораньше синего возка, – говорил вслух дворянин. – На черной бричке с колесным ходом снега почти столько же, сколько на этих двух возках. Сюда она въехала, похоже, одновременно с ними. Возможно, чуть раньше. Хм-м, и нет сомнений, на днях побывала в каретной мастерской. Царапины почти не видны, нигде ни пятнышка, все под ровным слоем блестящего лака. Сколько же отвалил хозяин за починку и покраску? Сотню? Полторы? Нет, побольше будет. Думаю, никак не менее двух сотен ассигнациями…

Резкий порыв ветра качнул фонарь, и в тусклом луче света что-то блеснуло на черном боку брички. Хитрово-Квашнин поднес фонарь ближе и отпрянул, как от пощечины. Из щели между кузовом и краем дверцы торчали два тонких женских пальца, унизанные кольцом и перстнем!

– Что, черт возьми, тут творится?

Он широко раскрыл глаза, не веря в происходящее. Грудь вздымалась, дыхание с шумом вырывалось из горла.