Рай рядом
Лидия Яковлевна Лавровская
Новый сборник прозы Лидии Лавровской включает как уже знакомые читателям произведения, так и недавно написанные повести и рассказы. Все они так или иначе связаны с родным городом автора – великолепным субтропическим Сочи. Однако райские экзотические пейзажи и легендарные локации всемирно известного олимпийского курорта, колоритная история его становления – лишь фон, на котором разворачиваются людские судьбы нескольких поколений, пульсирует и торжествует жизнь во всем ее многообразии. Герои Лавровской, сочинцы и приезжие, молодые, старые, совсем малые, показаны с неизменным понимающим сочувствием, с любовью и мягким юмором. И с неизменной верой в определяющее значение для них, для всех нас великой, такой человечной и прекрасной русской культуры!
Книгу завершает документальное исследование-эссе важной страницы биографии А. С. Пушкина «Первая любовь длиною в жизнь». Литературовед И. А. Кресикова убеждена, что оно «закрыло тему загадочной – она же и первая, и „утаенная“ – любви Пушкина. Кольцо сомкнулось. Нет пустого звена. Все ясно».
Лидия Лавровская
Рай рядом
Издательство благодарит художника Александра Отрошко за предоставленное право использовать в оформлении книги этюд «Набережная Сочи»
@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ
© Л.Я. Лавровская, 2024
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2024
Рай рядом
Вот же был нелепейший теремок! Длинный деревянный домишко с коробочкой-надстройкой над входом, эдакой несуразной кастрюлькой на плите! Ну ладно – юг, субтропики, чересчур утепляться нет надобности, да и дом не холодный, нет, но уж больно убогий. Детская музыкальная школа. И если кастрюлька дивного дымящегося кубанского борща полна разнообразных запахов, то «музыкалка» немолчно источала звуки. Мощные аккорды, остренькое стаккато фортепиано, плавные переливы скрипки и виолончели, пронзительное тутти тоненьких голосов – репетиция хора к празднику: «Ленин всегда живо-о-ой!»
Ох и тесная школа была, с узким коридором, с конурками-классами по бокам, еле-еле фортепиано втискивалось. Жанетта Дмитриевна тоже, хотя и весьма субтильная дама. Но при ней же всегда объемистая сумка и шляпка! Ну и жакет, плащ, пальто, шуба, зонтик от дождя ли, от солнца – такое зеленое китайское чудо в цветах и павлинах. Потом она любила, откинувшись всем корпусом, сидеть нога на ногу, покачивать, пошевеливать туфелькой на высоком каблуке. Вздергивая головку, громко вздыхать, пожимать плечами, открыв пудреницу, долго вглядываться в зеркальце… Да красивая, красивая, чего смотреть! На своем круглом крутящемся стуле Люся чувствовала, что инструмент и сама она вроде бы мешают Жанетте Дмитриевне. Или, скорее, исполняют роль публики при немногословной, но очень выразительной актрисе.
Топыря губки и хмурясь, учительница размашисто записывала наставления в дневник: «В «Колыбельной» став пальцы правильно! Став по номерам!» («Став»! Имелась в виду правильная аппликатура, чередование пальцев.) А в конце урока финальный, уже привычный номер-дуэт… дуэль, скорее: пристальный взгляд (глаза в глаза!) Жанетты Дмитриевны, громкий щелчок закрываемой пудреницы:
– Ну, всё пОняла?
Упрямый, угрюмый люсин ответ:
– Да, понялА. До свидания!
Домой теперь? Прочь, прочь от этой хорошенькой… Ани-даг? Сказка «Королевство кривых зеркал» Люсей давно зачитана-перечитана! Да нет, Жанетта не гадина, конечно, просто ее работа для нее – гадость, вот и все. А Люсе дома два часа заниматься, бренчать на пианино, как требует мама, не гадость?!
Но после фортепиано (да зачем, зачем оно мне??) два раза в неделю было сольфеджио. По узенькой лестнице, значит, надо подняться в другую конурку, в скворечник этот, торчащий над домом. И защебетать скворцом-соловьем, узнать, например, что такое доминант-септ аккорд, написать музыкальный диктант… Узкие деревянные ступеньки на этот крошечный «второй этаж» мурлыкали-скрипели, завлекая в другую сказку: «До… ре… ми… мя… у… мяу… мяу…» Нет, правда: Люсе здесь иногда вспоминалась кошка Муренка из любимого «Серебряного копытца». Тому причиной, наверно, картинка в книжке: избушка-теремок с точно таким же высоким «вторым этажом», к которому взвивается волшебный козлик Серебряное копытце и следом – таинственная Муренка…
А какими магическими пасами требовалось сопровождать пение! Дирижировать то есть, да по-разному, в зависимости от метра – двух, трех, четырехдольного. Ах ты доля, моя доля! Очень даже счастливая: бьешь эдак копытцем… ручкой то есть, стараешься, ждешь лавину самоцветов… пятерочку то есть, похвалу! И почти всегда получаешь от милого и доброго, луноликого и полнотелого Владимира Ильича, преподавателя сольфеджио. А вот другим девочкам они пореже достаются! Но Люся «не воображает», и когда приходится писать диктант, не закрывает его рукой – пусть заглядывает, списывает, кто хочет.
После сольфеджио она прямо-таки выпархивает счастливой пташкой из музыкалки этой неказистой. Неказистой? Но ведь сказано уже: юг и почти круглогодичная теплынь, а значит бесшабашная активность всяких травок-муравок, всей местной флоры, обилие вечнозеленых экзотов. И потому домишко почти скрыт тесными рядами молодых кипарисов под окнами – не пролезть, ничего толком не разглядеть с обеих сторон. Зато недалеко от входа можно беспрепятственно любоваться скульптурой скрипачки в человечий рост. Беленькой, вдохновенной, вознесенной над цветущими розочками, над всеми-всеми высоким постаментом… За ее спиной – «зал»: комната с низким потолком, где, хищно целясь в него черными крыльями, стоят два рояля. Здесь проходят академ-концерты, экзамен, то есть… Ну, это ужас, экзекуция тоскливее даже уроков Жанетты Дмитриевны.
Но зато, зато после уроков можно с другими девочками понестись вприпрыжку мимо городского храма вниз, вниз! По длиннющей лестнице в одно хорошее местечко, что-то вроде буфета. Тут, наоборот, потолки до небес, голые стены пустоватого зала. Очень неуютного, зато предлагающего вкуснятину: граненые стаканы кофе с молоком и булочки с роскошно благоухающей горячей сосиской. Дома почему-то они совсем другие…
Вот такие были приятности, связанные с музыкалкой: чудесный Владимир Ильич с его сольфеджио и буфет с сосисками. А, еще была темно-синяя квадратная нотная папка на тесемочках с выпуклым бородатым ликом Глинки – так весело было ею размахивать, фасонить, чтобы все видели и восхищались! Правда, однажды какая-то бабуся в автобусе не восхитилась, а возмутилась: «Что это, никак Боженьку туда-сюда стоишь, мотаешь?!» Умора! Ага, умора посреди моря стенаний: «Мам, ну не очень хочется ходить в эту музыкалку! Даже очень не хочется!»
Но начиналась Люсина «музыкальная история» вполне мажорно. Мама спрашивает буднично так, словно о чем-то обыкновенном… но не выдерживает, украшает бесцветную картинку солнечной улыбкой:
– Ты хочешь научиться на пианино играть, Люсик?
– А! О… Ну конечно!
Все равно что спросить, хочешь ли ты стать большой! Хочешь ли ты каждый день есть мороженое сколько влезет? Да!!! Да! Да!
– Мы купили тебе инструмент, скоро увидишь…
И вот прибывает большущий, спелёнутый какой-то хламидой, еле-еле втиснутый в их квартирку ИНСТРУМЕНТ. Не молоток либо топор, которым папа рубит дрова для здоровенной, в четверть комнаты печки – ФОРТЕПИАНО… Да, освобожденный от пут серый слон обернулся черным, лаково блестящим фортепиано, пианино, рядом с которым даже барыня-печка точно ёжится, подбирает белые бока! Само собой, негроидное чудо мгновенно становится роскошной доминантой «большой комнаты» в двенадцать метров. (В другой, «маленькой комнате», метров даже вдвое меньше, но все это убожество в век повсеместных коммуналок – хоромы, считается! Счастье!)
Та-ак, стоит себе, значит, чудо, блестит, молчит. Но тут мама подставляет к «инструменту» стул, открывает ключиком крышку… о, как заблестели под ней сахарные зубки-клавиши! Уверенно, переливчато мама прохаживается по ним пальцами – и вдруг прелестно, звонко звучит из-под них новая модная песня «Индонезия»! Вот, не так давно, в пятьдесят шестом году родной черноморский город даже посетил ее президент…
Морями теплыми омытая,
Лесами древними покрытая,
Страна родная Индонезия,
В сердцах любовь к тебе храним.
Тебя лучи ласкают яркие,
Тебя цветы одели жаркие,
И пальмы стройные раскинулись
По берегам твоим.
Папа, Люся, папины рабочие с хоздвора, под его началом затаскивавшие пианино, в изумлении и восторге! (Хотя подумаешь – невидаль: пальмы, море! У нас в городе-курорте с этим добром тоже все в порядке!) Нет, главное – красивая-то какая, просто очаровательная музыка, стихи, оживленная, улыбающаяся мама… Папа просит сыграть еще одну чудесную песню, которую Люся потом почему-то никогда нигде не слышала: «На Кубе, где бескрайний простор голубой…» И снова шумное одобрение, гулкие, громкие, от души аплодисменты: «Ай да Тамара Артемовна!»
Однако же – Индонезия, Куба… Как убедительно диковинный инструмент в этом первом домашнем концерте явил подмеченную еще Достоевским «мировую отзывчивость» русской души! Видать, таинственно посверкивающий лаком красавец так и взывал к экзотике, к неким райским островам и песням. Ах, эта далекая, прекрасная, сытая и справедливая «Гренада, Гренада, Гренада моя…»
Вообще-то у родителей музыкальные вкусы различались: отец, кубанский казак, предпочитал всем певцам и певицам Русланову, позднее Зыкину. Любил напевать «Ты Кубань, ты наша родина», Марш буденновцев («Мы – красные кавалеристы, и про нас/Былинники речистые ведут рассказ…») – служил-то молодым в кавалерии! Разумеется, фронтовые песни знал и любил: трех братьев потерял на войне, сам на танке дошел до Берлина, расписался на Рейхстаге. А в раннем Люсином детстве мог усыплять ее, посмеиваясь, такой потешной колыбельной:
Ай ну-ну-ну-ну-ну-ну,
Колотушек надаю!
Колотушек двадцать пять,
Чтобы Люсе крепче спать!
А мама пела дочке знаменитую моцартовскую, про птичек и рыбок, что заснули в саду и пруду. Да так нежно, чисто-чисто, мелодично! Замирала у репродуктора, когда передавали концерты классической музыки, строго шептала Люсе: «Слушай, слушай!» Покупала патефонные пластинки с шедеврами Чайковского и Шопена, восхищалась Обуховой, Барсовой, Шаляпиным. Небольшим приятным контральто всегда пела-напевала дома, вышивая крестиком, готовя, стирая. Как правило, романсы, народные песни: «На заре туманной юности/Всей душой любил я милую…», «Вот мчится тройка почтовая/По Волге-матушке зимой…» Мамочка была волжанка, плавала, как рыбка, и рыбу, таранку особенно, ценила больше любого мяса. Ее мать, Люсину бабушку, шестнадцатилетнюю сироту из волжской деревни, дедушка, образованный армянин, взял в жены «за красоту». Действительно, судя по сохранившейся старинной фотографии, ангельски была мила.
И сама мама, яркая брюнетка с чеканным профилем, гордой, прямой спиной, тоже была очень хороша! Особенно за фортепиано. Но, как всегда, не высокомерничала, наоборот, рассказывала, смеясь, как смеялся кое-кто над ними! Сглупили, мол, купили дочке дорогущую забаву – не ковер на стену, не шикарное зеркало-трельяж, например. Да еще из самой Москвы перли! Это ж еще за дорогу сколько пришлось отвалить? Когда можно спокойно играть на казенном пианино в клубе санатория хоть целый день, уж дочку завхоза не прогонят! «Ну, точно сглупили…»
В рассказах родителей с понижением голоса, со значительностью интонаций упоминалась эта космической величины сумма: две тысячи рублей! Чтобы собрать ее Люсина мама приспособилась кровь сдавать, и даже чаще, чем разрешалось, массаж всяким теткам делать частным образом. Инженер-железнодорожник по диплому, так и не полученному (в тридцатые годы репрессировали отца), где только не трудилась она всю свою долгую праведную жизнь! А папа вечерами, обложившись бумагами, «закрывал наряды» (загадочное, непонятное Люсе действо!) за неумелого «барина», санаторного инженера и за неумех в соседнем санатории. Там же подрабатывал еще и сторожем в смену с приятелем… В общем, собрали денежки.
А потом – опять расходы, платные учителя, так как мама едва знала ноты, играла на пианино, на домре, на гитаре, еще на чем-то там по слуху! Учила Люсю музыкальным азам соседка, миниатюрная, желтая, как китаянка, пропахшая «Беломором» Елена Львовна из приземистого барака во дворе. Но «не требовала», баловала ленивицу, и мама стала возить ее к дорогостоящим учителям музыкальной школы, в том числе к дорогому и Люсиному сердцу Владимиру Ильичу. (Как смущенно он однажды опустил глаза, заметив ее улыбочку: пел, плавно дирижируя, что-то вроде: «Фа ре си си…»! Сиси!! Ха-ха!) В общем, стали готовить Люсю к поступлению сразу во второй класс. А уж там обучение за символические пару рубликов, слава Богу.
На вступительном экзамене требовалось, кроме всего прочего, сыграть несколько пьесок, разученных с многоуважаемым педагогом, пианисткой Екатериной Дмитриевной. Предварительно «протерев клавиатуру от пота предыдущих экзаменуемых» – наставляла она. Поясняла: «Чтобы сыграть как следует, тщательно, хорошенько жми, протирай!» О да, пот с бедолаг-экзаменуемых так и капает, так и хлещет ручьями…
Увы, когда Люся стала «тщательно протирать-нажимать», бренькать клавишами, естественно, при этом, поднялся один из экзаменаторов, молодой, высокий, по фамилии Клин. И резко скомандовал «прекратить какофонию»! Ошеломленная Люся с ужасом уставилась на Екатерину Дмитриевну, но та отвела глаза.
Конечно, отыграла она с перепугу свою программку неважно, но поступила – конечно, в класс Екатерины Дмитриевны. На следующий год снова была ею предана, передана Жанетте Дмитриевне. Та тоже через пару лет сплавила «нахальную лентяйку» Марье Калинниковне. У нее Люся, можно сказать, расцвела – наверно, потому что Марья ставила правильные ударения, акценты, и в русском языке, и в обучении лентяек. И с добродушной улыбкой!
Только эта полная строгая дама с седыми кудрями примирила Люсю с музыкалкой. И еще замечательный предмет в старших классах появился: муз литра, музыкальная литература. Пожилой преподаватель Маевский вдруг резво подсаживался к роялю и наигрывал… что? Класс напрягался, лихорадочно прядал ушами: да, что? Кто? Шуман? Лист? «А вы должны знать, дорогие мои, вспоминайте! И в театр непременно ходИте на концерты – абонемент всем роздан, и бесплатно, между прочим!»
Люся ходила. И симфонические летние концерты, очень дешевые, иногда совсем бесплатные, они с мамой не пропускали: посчастливилось услышать, увидеть Рихтера и Гилельса, Ойстраха и Когана, Мравинского и Кондрашина. По собственному почину Люся даже стала разучивать дома легкие прелюдии, вальсы любимого Шопена, «Времена года» Чайковского, затем и непростенькую «Патетическую сонату» Бетховена. Находило на нее такое творческое, трудовое, распрекрасное настроение. А как родители радовались! Папа особенно гордился, похваливал, что бы и как бы она ни играла…
Нет, музыка – это, конечно, почти как воздух, она с Люсей… да с младенчества! Разноголосым немолчным «вокалом» птиц на старой груше и молодой черешне (в каких-то метрах всего от дома!), маминым негромким пением, мелодиями из репродуктора. Вот как, как красиво объяснить, что же такое для нее музыка, найти правильные слова? Слова, которыми Люсе так нравилось играть: нанизывать их, перебирать, подбирать, особенно когда пишешь сочинение на свободную тему… Ну да, музыка – это порой совершенно особенные, огромные чувства, даже слезы, которые Люся видела на глазах у мамы, когда они слушали «Неоконченную симфонию» Шуберта в Летнем театре! Это, например, всегдашний немой восторг от любимой сызмала страстной-прекрасной, сладко-томительной неаполитанской песни «Катари»… А когда, допустим, играешь «Апрель» Чайковского, «Подснежник» этот мелодичный, трогательный – и правда чувствуешь ведь, чувствуешь какую-то весеннюю свежесть?!
Но музыкальное поприще – все-таки не ее. Не Люсина это судьба, нет. Все сильнее ее увлекали «слова, слова, слова», многоцветный вымысел любимых книг, которых становилось все больше и больше… Чуткая мама, конечно, быстро поняла это, однако решила себе не поверить. Да и потом – неплохо играть хотя бы «для себя», как тогда говорили! Музыкантом всегда мечтала стать она сама. Но куда! Мамочка родилась за несколько лет до Октябрьской революции, и закончить астраханскую гимназию, как старшим сестрам и братьям, пожить в уюте и довольстве родительского дома не удалось. Ползучим пожаром разгорающаяся Гражданская война принесла долгий, постоянно сосущий голод. Он, а далее чудовищный, смертельный поволжский голод двадцатых, затем тридцатых годов прочувствованы ею собственным скукожившимся пустым желудком!
А детей в семье было семеро… нет, шестеро: старший, юный офицерик, вскоре убит в уличных боях. Красными, белыми? Не говорила мама Люсе, хотя вряд ли не знала. Но как же счастлива была, как благодарна Ленину (да, именно ему, и совершенно искренне!), когда их, дохленьких детишек, однажды вывезли в какую-то брошенную хозяевами усадьбу на Волге. А там пошили всем симпатичные одинаковые матроски, и, главное, стали кормить по чуть-чуть, но по часам, несколько раз в день! Вот удача-то какая, спасение…
Неподалеку жил известный композитор Гречанинов, «милый старичок», по ее словам, который приходил к ним с музыкальными уроками. Почему не заметил одаренную малышку, не позанимался именно с ней ясно: стеснялась, пряталась за спинами старших. Люся как-то поинтересовалась биографией Гречанинова: было ему тогда всего чуть за пятьдесят. Вскоре эмигрировал, еще тридцать лет прожил за границей, преподавал, сочинил немало музыки, но вот не сподобился направить, благословить черноглазую девчушку на музыкальную стезю… Которая могла бы стать блестящей!
Да, мамочка по слуху могла любую мелодию сыграть, подобрать – и так удивительно красиво, точно! То, чему Люся не научилась никогда, как и большинство детей в их «музыкалке». Но с детства вошло в мамину жизнь, определило ее не вдохновляющее напутствие маститого композитора, а унижение многолетней мучительной нужды… Они же, младшие, мама рассказывала, всё канючили дома, заснуть не могли: «Хлебушка бы, хоть бы корочку…» Отец как-то не выдержал и заехал тяжеленькой серебряной ложкой, которой помешивал свой травяной чай, по чьей-то ребячьей маковке! Поправил очки дрожащими руками, снова уткнулся в книгу… Потом, с открытием Торгсина, и столовое серебро, и даже детские нательные крестики – все ушло на эти «корочки»!
Да, серебряная ложка… Два слова о ней, волшебной, с которой счастливцы прямо-таки рождаются по известной поговорке. Вот, например, Толстой, уходя из Ясной Поляны, от спорной, на наш современный взгляд, «роскоши» ее уклада, кое-что забыл и в письме к дочери просит ему привезти. Что же? Том «Братьев Карамазова» и… пилочку для ногтей! Удивительно: нравственные, человеческие метания, философские, религиозные поиски-потрясения – кажется, всё случалось в долгой жизни графа Толстого. Нет, не всё – никогда не было голода и нищеты! Не случилось, к великому счастью русской, мировой литературы. Вот и уцелела уготованная ему по праву рождения серебряная ложка, за которой шеренгой няньки-мамки, учителя, гувернеры, и пилочка, и пиетет окружающих, и «ваше сиятельство, чего изволите?» Даром что столько лет добровольно прожил подвижником-тружеником: пахал, косил, сам себя обслуживал, пешком отшагал сотни километров, воевал, семь лет, по собственным подсчетам, провел в седле. Однако не бился в тисках нужды, а писал величайший роман человечества, «Войну и мир», и много, много еще чего абсолютно гениального.
Но сколько же у нас в России талантов и даже, несомненно, гениев, на всю жизнь ушибленных жестокими лишениями, трудной многовековой судьбой нашей великой страны! Войнами, войнами… Людей, чьи «искры божьи» не стали победительным, ярким пламенем, не сумели они согреть им себя и всех-всех вокруг! Только домашних и друзей изредка радовали, как Люсина мама, что так счастливо жила с Люсиным папой, безгранично любящим «своих девочек», фронтовиком, тружеником, человеком долга и щепетильной честности. До самой его близкой смерти в деревянном щелястом домишке с печкой да холодной водой в кране… О, как грустно думать, рассуждать обо всем этом!
Мамочка рассказывала, что иногда ей снилась сцена. Будто играть ей надо не на домре в оркестре, как в санаторной самодеятельности, как в реальности, а на рояле! И она идет, и ноги подкашиваются не от страха, – от радости, да такой огромной, что даже плакать хочется! «Вот, вот сейчас, сейчас выйду, сыграю наконец…» Зато Люся нахально не явилась на выпускной концерт в большом импозантном зале новой музыкальной школы. Должна была исполнять техничный этюд Мошковского, но ни он, ни собственная «техничность» здорово ей не нравились, вот и заявила, что сбила палец, играя в волейбол.
Больше того: получив диплом, долго даже не открывала пианино. Но любимое духоподъемное «Болеро» Равеля проигрывала на патефоне частенько. (Между прочим и папа им удивительно проникся, мог слушать несколько раз подряд!) А, услышав в репродукторе, скажем, «Шехеразаду» Римского-Корсакова, вся семья прямо-таки млела от изумительной, изысканной мелодии солирующей скрипочки, от могучего рокота оркестра. Бессловесная, волшебная сказка музыки пленяла, многокрасочно входила в душу, утешала, увлекала в Бог весть какие небесные выси… Которые как-то вот не жалуют, не жалеют наш добрый, отважный, такой многотерпеливый народ!
Да, «дела давно минувших дней», как говорится. Сейчас, кстати, по радио редко передают классику, даже песенную, а уж по телевидению и подавно. Почему?! Подумать только, эта райская гармоничная красота живет где-то рядом с нами, для многих почти неведомая… Зато гремит и скрежещет, терзая жестокой несправедливостью изболевшиеся русские души, новая война!
Недавно литературовед, педагог на пенсии Людмила Ивановна, Люся, приехав в родной город, прогулялась с внучкой-студенткой по центру. По местам, где некогда звенела-тренькала на все лады ее «музыкалка». Сто лет назад! Ну, не сто, конечно, но тоже немало… Недолго звенела, впрочем. Шестой, последний класс Люся заканчивала уже в новом солидном здании через дорогу. На месте смешного теремка теперь десятилетиями возвышались, сползая вниз по склону, бетонные террасы ресторана «Каскад». Который однажды даже удостоился стихотворных строчек от одного случайного посетителя, впоследствии Нобелевского лауреата. (О чем Людмила Ивановна писала не в одной своей публикации!) Но, оказывается, сломали и его, что-то такое громоздкое начали строить…Что, интересно?
– А ты знаешь, ба, мне иногда так хочется как следует играть на гитаре! Помнишь, немножко занималась в детстве, восстановить бы… Ты вон тоже иногда садишься за пианино, играешь. Без хорошей музыки ведь никак, особенно сейчас, правда?
Правда. Никак!
2022–2023
Места чужие и родные
Да, это «культовый», «знаковый» – как еще теперь говорится? – момент. Ввод советских войск в Чехословакию. Всеобщее нынче мнение: безобразие и подлость.
Но мы с подругой юности Ириной, тоже сочинкой, помним другое. Еще в университете рассказывала хорошенькая Яра, которую зимой все стали называть Снегурочкой: ходила-красовалась в белой короткой синтетической шубке, белых колготках, белых сапожках. Учились с ней на разных факультетах, но вдруг к нам, старшекурсницам, в общежитии стали подселять иностранок из Чехословакии – целый десант их в универе объявился! И Яра, еще девчушка, когда «вводили и вредили», однажды со смехом вспоминала: прибежал сосед, стал возмущаться, кричать о советских танках на улицах, а ее отец… Он был простой человек, рабочий на столичном заводе, не одобрял длинноволосых хиппи с «косячками», нахальных «гомиков», появившиеся в стране порнофильмы и стриптиз-бары. Так вот он сказал тогда веско и Яре очень памятно: «Советские танки? Снова, как в сорок пятом, когда фашистов раздавили? Вот и хорошо. Теперь можно будет спать спокойно!»
То есть был тогда наш Советский Союз для многих оплотом мира и строгой морали. Очень близкой к евангельской, между прочим! Конечно, хватало, хватало в стране фальши и лицемерия, но все равно главенствовала максима: «человек человеку друг, товарищ и брат!» («Возлюби ближнего своего как самого себя…») И никто особенно не сомневался, что в жизни это самое важное, а не деньги.
Но как же порой въедаются в голову чепуховые вроде мелочи! Для моей Ириши первым символом свободы, всего свежего, западного стали девушки-босоножки из Англии. Гостя в Москве, увидела их, целую стаю, в Архангельском соборе Кремля, у гробниц наших средневековых царей. Как всколыхнулось, изумленно и жалостно защемило сердце при виде бледных тонких ног под крохотными юбочками, чистеньких беззащитных пальчиков на вековых плитах! Таких серых и холоднющих даже летом, наверно, бр-р-р… «Еще заболеют, бедненькие, босиком и фактически без юбок! Вот же какие, ничего не боятся, что хотят, то и делают! А мы… а у нас… Все строем по команде, по указке!» (Вспомнились обязательные, очень даже нудные школьные тренировки-маршировки перед Седьмым ноября и Первомаем.)
Только ведь и англичанки были почти все, как из одного ларца, хотя и без видимой команды! Мода, модули поведения, моральные постулаты – они ведь тоже кем-то измышляются, настойчиво внедряются! Гораздо позже осозналось… Кем? Зачем? Например, наш христианнейший Федор Михайлович Достоевский тем не менее однажды обронил, что, возможно, некие космические силы некий эксперимент проводят с землянами! Но мало кого всякие такие материи занимают в юности…
Тогда, после краевого университета, еле вынесла кареглазая непоседа Ирочка два года учительства в степной кубанской станице – распределили, не отвертишься! После чего триумфом показался брак с не очень-то любимым финном (Вырвалась, вырвалась «из совка»!), а позже с более любимым французом. Парижанином! Но и этот потрескивающий и чадящий со временем семейный очаг разметал в пух и прах очень достойный человек, поляк, известный в Европе архитектор. Сотворил ей чертоги великой любви, явил новые страны и города, годы, десятилетия большого счастья… Не удивительно, что, овдовев, Ирина, всю долгую жизнь оптимистка и красавица, сникла, точно подменили ее. Вернулась на родину, поселилась в какой-то среднерусской глуши, молчаливо замкнулась в себе.
И все-таки позвонила мне однажды, не сразу, но свиделись! Ах, как же она похудела, поседела… живет одна, далеко в Канаде бездетный сын. В маленькой сельской школе, которую всё грозятся расформировать, преподает Ирина Николаевна сразу несколько предметов. И главный, любимый – литература. («И дети любят, я чувствую!») Да, русская несравненная, ни с какой другой не сравнимая, чудесная литература: целомудренная Татьяна Ларина, герой Болконский со знаменем в руках на поле Аустерлица… Но сейчас каникулы, что, вот так всё тоскует, бедная… совсем одна в чужих местах?
– На поле со знаменем… Да это ты героиня! На пенсии столько пахать-вкалывать! Тетрадки, тетрадки бесконечные, писанина отчетная и все такое, – прозаически-юмористически восклицаю я, – Или материальные проблемы есть какие-то? Что мы всё о литературе – ты о себе расскажи, Ириша, не молчи, не таи!
– Проблем нет…
Ирина задумчиво поправляет на столе кувшин с полевыми цветами. В зеленом, живописно заросшем палисаде учительского домика тоже полно цветов, в двух шагах – лес, цветочные луга… Идиллия!
