– Как пахнут, да?
– Ну, конечно, Ира, хорошо здесь у тебя, на лоне природы. Но зимой все-таки скучновато, наверно? Да и вообще – места очень красивые, кто спорит, но ведь чужие! – упорствую я. Что вот она даже в родной наш теплый, замечательный Сочи не хочет приехать, навестить хотя бы?!
Ирина и тут промолчала… И как будто не слишком жалела, что я заехала всего на полдня – наметилась поездка по Золотому Кольцу, надо было спешить в Москву. Прощаясь, крепко обнялись, как прежде. Что это она все мигает, смаргивает… Слезы?! Торопливо вдруг говорит, почти шепчет:
– Морю нашему Черному привет! Приеду как-нибудь, конечно. А места эти… Знаешь, у меня дед-фронтовик, артиллерист, за селом похоронен, бои здесь были ужасные… Там скверик и очень достойная простая стела с именами погибших. Ребята-следопыты, такие умнички, искали родных, и нас с мамой так нашли, давно еще! Я всё металась, когда мужа и мамочку потеряла, в один год получила две урны…
Надумала сюда приехать и вдруг решила: останусь! Как-то легче мне здесь! К дедушке приду, цветы принесу, посижу – и душа успокаивается. А в Польше, да и в Чехии, в Прибалтике тоже, все сносят и сносят памятники нашим героям… Стыд какой! Нет, эти места для меня не чужие…
– Ох, Ириша… Что ж раньше-то не сказала? Да, как-то ухитрились сползти там, в Европе, от толерантности к черной неблагодарности. А помнишь университет? Помнишь чешку Яру… ну да, Снегурочку! Помнишь, что она нам рассказывала?
И мы, спеша, волнуясь, печалясь и смеясь, заговорили о том, с чего я начала эту историю.
Время и место
У матери на работе, в научном заведении, затеяли шахматный турнир. Наметилось девять участников: научсотруды, инженеры – головастый все народ. Только на красавца Горченкина глянуть с его шевелюрой дыбом, эдаким серым дымом, – сразу вспомнишь Эйнштейна да Ландау, уж никак не того кудрявого из «Машины времени»!
– Ты можешь принять участие, – сказала мама, – будешь десятым!
– Да я первым буду!
– Ой, да конечно, кто спорит…
Правда, почему бы и нет? Саша уже несколько лет ходил в шахматный кружок при Доме пионеров. Получил разряд, еще один, еще, стал кандидатом в мастера, на соревнования ездил, в нынешней загранице даже побывал: Харькове, Львове, Кишиневе. Выступал хорошо, победно, хотя и оказывался обычно младше всех! А впервые сел за шахматную доску с дедушкой: «Смотри, Санек, это – королева, этот парень – офицер…» Дед, человек простой, не заморачивался такими словами, как «ферзь» и «слон», если и знал, то не употреблял – и вообще предпочитал шашки. Но шахматным азам научил.
А в шахматный кружок меня, еще дошколенка, привела мама. Сам попросил, что ли? Не помню… В тесной комнате деревянного флигеля было полно детей, играли азартно и шумно, галдели, как курортники-картежники на пляже! Самый первый партнер, шпингалет с модной стрижкой, Вовка Третенко, попытался поставить мне детский мат. И все командовал скороговоркой: «Мальчик, мальчик, ты не так делаешь, надо вот так!» Но я не поддался. И пошло у меня, и пошло! Все виды спорта осваивал всегда с интересом, с легкостью, полюбил и этот минотавровский тест-лабиринт для мозгов, только прикинувшийся спортом. Тренер, молодой неженатый Лев Иванович больно хороший был: громкоголосый, с громадными детскими глазищами. Шахматы и нас, мелюзгу, здорово любил и, между прочим, так всегда застенчиво улыбался красивой маме! Мне пророчил золотые горы-Олимпы: «Вундеркинд»! Сколько тогда поездили с ним, с ребятами по соревнованиям, и все бесплатно: проезд, питание, проживание. Мать с отцом, отпуская меня, и в голову не брали какие-то опасности дальнего путешествия – хулиганы там, извращенцы! Ох, и времечко было, детское, советское, сто раз потом клятое… Сейчас зато – уж такое взрослое!
В общем, на шахматный турнир в научно-исследовательском институте записали третьеклассника Сашу десятым. Сказали, приходи, когда сможешь, и играй с тем, кто сможет тебе «уделить время». Да все в институте, маленьком южном филиале серьезного московского заведения, после обеда не больно-то корпели – разговорчики, перекурчики, чаечки бесконечные! О Сашинах успехах слыхали, но вид белобрысого мальца, расставляющего на доске фигуры загорелой лапкой с обкусанными ногтями, вначале как-то расслаблял… Зря! Потому что Саша приходил, выигрывал, приходил еще, еще выигрывал.
И так восемь раз. Победил и живописного адепта йоги и сыроедения, без пяти минут кандидата наук Горченкина. Тот, в отличие от других, воспринял свое поражение драматически. Еще долго всем очень нервно объяснял, что «…в эндшпиле зевнул, потому что позвали к телефону по крайне важному делу и, находясь в состоянии…»
– Ага, аффекта! Потому и убил старушку-процентщицу! То есть ладью, а надо было просто сделать рокировочку… – издевался инженер Щепкин, острослов-насмешник, спортсмен и рьяный книголюб. Да, водились в конце восьмидесятых и такие технари! Сам он, проиграв Саше, только хохотнул и долго жал ему руку, чуть не оторвал, здоровяк такой.
Последним Сашиным соперником оказался шахматист самый опасный – участник солидных городских соревнований Геннадий Иванович Моргунов, начальник архива. Розовощекий, с седоватой бородкой, смахивающий на Деда Мороза, хоть и без меховой шапки. Зато в шляпе, в плаще: с ведома начальства собирался домой, «к студентке моей, к дочке, приболела!» (Позднее его чадо, любимое, буквально трясся над ней – мама потом объясняла.) В бумажном царстве Моргунова – полки, полки, полки, папки, папки, папки… – Саша сразу жутко замерз. Тоже заторопился, явно забуксовал точно съежившимися от холода мозгами…
И проиграл.
– Зонтик-то есть у тебя? Вы же, молодые, такие нежные! Дома чай с лимончиком, с лимончиком попей обязательно. Вишь, батареи все никак не включат! – наставлял Геннадий Иванович, запирая на замки грохочущую железную дверь, но Саши уже и след простыл… И к маме в кабинет не зашел, уже несся прочь, прочь от позорного, неожиданного поражения: ну да, после восьми-то побед! И дождь, и ветер противный колючий – ничего не замечал…
Сказать, что расстроился тогда – ничего не сказать. Вот так подарочек от деда Мороза! Точно еловой шишкой засветил в глаз – за полчаса сдал ему неплохо начавшуюся партию… Геннадий Иванович спешил, и я повелся, не сумел затормозить его блиц-игру: «Давай, давай скорей думай, Сашок!» Всегда недолюбливал блиц, но мне только-только исполнилось девять, как тут возразить старшему, да еще торопящемуся к больной дочке… И не догадался предложить: «Сыграем в другой раз, если спешите! В ДРУГОЙ РАЗ!» Или надо было просто разжалобить Деда Мороза: холодина тут у вас, как на Новый год, пощадите-отпустите!
Помню, дома один, стуча зубами, вместо чая «с лимончиком, с лимончиком» мрачно напился ледяного молока из холодильника. Заболею – и пусть! И хорошо! Но Бог, добрый Боженька малолетних простофиль все-таки меня пожалел. Повелел: а ну-ка поешь как следует и за уроки, ничего с тобой не случится. Мог бы добавить: и не парься, все равно не угонишься за только-только народившимся малышом в соседнем, считай, городе, будущим чемпионом мира. Он-то как раз и прославится в блице, придет время!
А наутро в восточное окно сашиной комнатки брызнул не дождь – луч солнца. И день выдался теплейший – в субтропиках ноябрь часто такими вдруг балует. Город весь свежий, точно весенний после дождя, блестит, как графин с водой в президиуме какого-нибудь собрания-заседания. И мама, улизнув пораньше с работы (очень спокойно она отреагировала на проигрыш Моргунову: «Что ж, он тоже ведь, кажется, кандидат в мастера…»), повела Сашу в кафе-мороженое. По дороге еще шоколадку купила!
– Второе место – тоже неплохо, да? Ну что ты все хмуришься?! Смотри, как здесь уютно, какой вид бесподобный на море! Полюбуйся! И давай, соображай, что тебе хочется – заслужил! Поздравляю еще раз, Сашуль!
Когда они, со смаком загнав в воротца ртов разноцветные шарики-мячики мороженого, уже просто сидели, болтали, с набережной донесся шум. Точнее, пронзительные, дикие и очень радостные вопли: «О-о-ох, хорррошо-о-о! Ещ-ще-о-о! Еще-о-о!»
– И нам хорошо, но больше нету! – засмеялась мама, пододвигая к размякшему, улыбающемуся сыну последние квадратики «Аленки».
Подозвала официантку, расплатилась, и они, не сговариваясь, пошли на не умолкавший ни на минуту, загадочный трубный глас счастья…
И что же оказалось? Это два дебелых, крупных таких дядька плескались в прибое, в волнах, накатывающих на них то вкрадчиво, то весьма мощно. А они подпрыгивали, приседали, падали, размахивали руками и ногами, мотали головой, фыркали – и голосили, голосили безостановочно! Был не очень солидный шторм, когда, конечно, умеючи, можно поплавать и выйти – не утянет, каменюгами не побьет.
А как здорово купаться-качаться на таких волнах, раз уж не боятся эти горластые дядьки холода! И чего у берега копошатся? Помню, я, черноморский ребятенок, смотрел, смотрел и даже не сразу догадался: эти чудики не умели плавать… Надо же! Еще и орут как резаные, идиоты! Взрослым разве можно так себя несерьезно вести? А у меня все серьезно дальше некуда: продул игру по-глупому, а хочу только побеждать! Побеждать!! «Правильно! А иначе что ты за мужик? Да, не повезло, не в твою пользу оказалось время и место. Только чего торопиться? Если постараешься, станешь в свое время и гроссмейстером!» – убеждал отец. Какое-такое «свое время»? Снова отчаянно, обидчиво зазвенело в голове: «Ну почему, почему не остановил игру? Если не то было время и место?!»
Быстро темнеющее небо с первыми звездами, шумное море, шумно балдеющие дядечки… Мама ерошила Сашин чубчик, посмеивалась:
– Никакие они не идиоты! Смотри, просто ужасно счастливые! Как радуются! С севера, наверно, откуда-то. Вода уже градусов пятнадцать, а для них – как парное молоко. Ну и что, что не умеют плавать? Можно чего-то совсем не уметь и быть в восторге от таких вот простых вещей, видишь? Прыгают себе и прыгают! А ты расстраивался из-за старенького Моргунова… Еще выиграешь у него сто раз!
Мамуле хотелось еще сто раз меня утешить, конечно… Но после этого институтского турнира я как-то забросил шахматы. Занялся легкой атлетикой, теннисом – тоже неплохо пошло. Вообще еще многому пришлось в жизни научиться: например, успешно решать научные задачи поважнее, потруднее шахматных, говорить свободно на чужом языке, своими руками построить дом. И по-ребячьи все еще радоваться всякой малости вроде тающего на солнышке мороженого: вот, недавно, у моря с дочкой и сыном! Но уметь хитренько гнуть свою линию либо напирать эдаким бетонным волноломом, невзирая на «время и место»… Нет, не научился, хотя сейчас-то такие умельцы особенно «в шоколаде»!
Услыхал как-то об истоках громкой славы одного моего земляка, которому однажды удалось напроситься на день рождения могучего продюсера. И вот теперь оба дружно вспоминают на ТВ, как тот специально оговорил, чтобы напросившийся, ради Бога, не вздумал петь свои песенки! А дерзкий бард не послушался и в разгар пышного праздника все-таки спел… Всеобщий восторг, продюсер поражен и покорен. Да, но что за песня сразила развеселое ресторанное сборище, всех этих богатых и звездных, сытых и пьяненьких? О любимом, единственном, трагически погибшем родном брате-летчике! И время подошло, и место.
Про выпускников и второгодников
Визит к детям без очередного душевного расстройства по поводу Насти не получается… Умная же девчоночка, читала, считала бойко с четырех лет, в младших классах отличница была! И все забросила, стала пляшущей в мечтах, во сне, говорит, наяву звездой танцпола. Народ восхищается, зять и дочь двуглавым могучим Эльбрусом против, не сдвинешь с согласованной точки зрения. Запретили Настюше после девятого класса пойти в колледж искусств: одни, мол, слабоумные бросают элитный лицей! Вот она и учится через пень колоду…
Сегодня, зайдя в комнату внучки, Александра Юрьевна чувствует, впрочем, как и всегда, что беспомощна… Оттого беспощадна, как никогда! Тихонько эдак усаживается в кресло под огромным, сонно-страстным ликом немолодой испанки на плакате, легенды фламенко. Тихо вздыхает. Тихим отстраненным голосом вещает и стращает:
– Знаешь, родители правы, на твои двойки просто невозможно смотреть сквозь пальцы! Оставили б тебя, плясунья, на второй год в классе, как раньше практиковалось, ты бы по-другому запела да заплясала! Сидела бы жалким переростком с младшими детьми, а они бы пальцем на тебя показывали, дурой обзывали!
Кошмарная, на взгляд бабушки, картинка Анастасию, однако, не трогает. Косится смеющимся голубым глазом, ноги завела куда-то за уши, разлеглась на паласе – «оттачивает талию», объяснила! Где только ее у себя выискала, худоба?!
– Да брось ты свою физкультуру, слышишь? Вот куда эти ваши выверты, раскрасивые ваши дорожки шагов ведут, а?! Выпускной класс… а у тебя в дневнике, мама говорит…
– Это в твоем любимом фигурном катании дорожки шагов! А ты шаг сделаешь и охаешь, всё сидишь, телик смотришь!
Лучше скажи такое: кого из русских писателей два раза оставляли на второй год в гимназии? За неуспеваемость! Кто это, интересно, не успевал, а?
– Кто не успевал?! – Александра Юрьевна хмурится и морщится. Порицая неведомого нерадивого писателя, а больше хитромудрую внучку – что еще такое выдумала? Ох, Настя… Мне семьдесят, ей идет семнадцатый – зубы заговаривать дохленькой бабушке, сердечнице-склеротику-диабетику, научилась… Успела!
– Кто-то из малоизвестных, какой-нибудь Потапенко, дамский угодник, приятель Чехова? Да, помню, фильм был когда-то с Мариной Влади – «Насмешливое мое счастье»… Не об этом речь! Читать надо Чехова, классиков, к сочинениям готовиться, математику подтянуть!
У Насти если и было в мыслях поинтриговать бабулю – не получилось! Так и взвизгивает с торжеством, брыкнув в воздухе длинными ногами:
– Да сам Чехов не успевал! Точняк, прочитала недавно! Абсолютно проверенный факт! Не афишируемый, понятное дело.
– На второй год дважды оставили??
– Ага, оставили, не выставили, не вышибли! Проявили такую «божескую милость», как ты выражаешься, к парню. И к мировой литературе, так сказать. Представь себе, если считать вместе с приготовительным классом, учился бедненький гимназист аж одиннадцать лет. Совсем как я в моем дурацком лицее! Зачем только? Зачем?! Математику мы с Чеховым так и не полюбили!
Александра Юрьевна нервно, неуклюже выпрастывает грузное тело из кресла. Подходит к окну, к тучкам на небе вроде присматривается. Одну, другую фразу примеривает внучке в ответ – и ни та, ни другая не годится. Смотри-ка, что выискала про Чехова в интернете, в гаджетах этих своих! Вот ведь советовала зятю отдать ее в колледж, раз так увлеклась танцами… Бедная Настя! И бедный Чехов! Счастье, что Пушкина задачками хоть не насиловали… А я внучке невесть что наговорила… И что теперь ей отвечать?
Ответ, однако, имеется у самой Насти. Жесткий и отчужденный, как отповедь чемпиона горе-тренеру:
– Ученье такое – мученье, садизм-мазохизм, вот что! Переучился, перетрудился человек в детстве, здоровье потерял… Ну и что, что стал знаменитым? Правильно, самое настоящее «насмешливое счастье»! Зачем мне, например, физика, если я люблю физкультуру – как ты ор-рр-игинально называешь мой пилатес!!
Настя принимает совсем уж витиеватую позу на своем коврике, не забывая улыбаться бабушке тоже весьма насмешливо. Убила, убила ее второгодником Чеховым, понятно, и сказать-то нечего… Да нет, бабуля классная, не нудная, пошутить, посмеяться обожает, просто мама всегда поддакивает папе, а она папе с мамой… Это у нее называется «поддержанием родительского авторитета». А вот лучше бы нахмурила грозно бровки, как сейчас, да крикнула: «Оставьте мою любимую внучечку в покое!»
– Что еще за пилатес? Что за слова такие? Что ты такое вечно сочиняешь, балаболка, балерина?! – вскрикивает Александра Юрьевна. Совсем другое кричит… Совсем не по делу! Еще, глядишь, за лекарства схватится, старушечка моя…
И Настя, поспешно обращая грозу в ласковое солнышко, горизонталь в вертикаль, вскакивает с пола. Крепко обнимает бабушку, такую одышливую, неповоротливую толстушку – куда ей с командным мускулатурным папочкой тягаться?! Уж эти папочки…
– Да знаю, знаю, очень не повезло Чехову с отцом! Дома теснота, холод, крысы бегают, а он его все время колошматит, реально бьет Антона Павловича, заставляет у них в шопе… в магазинчике то есть, торговать, в церкви петь… Когда там было классику уроки учить?
Бабуля с облегчением подхватывает:
– Вот! А у тебя – отдельная комната, карманные деньги… Родители ни в чем тебе не отказывают, а ты всё убегаешь в свой танцевальный клуб! Поступишь в институт культуры – еще натанцуешься, а пока надо прилично закончить лицей. И я, ты знаешь, занималась танцами в доме пионеров, но когда выросла – нашла себя в музее, в краеведческой работе…
– Ага, танцовщица-музейщица моя! А не бросила бы танцы – здоровенькая была б, серьезно, бабуль! И зарядку утром не делаешь… Вот бери с меня пример, ну правда! Слушай, ба, ты когда мне довяжешь свитер тот, ажурный, беленький? А, принесла?! Спасибо огромное… А идет мне все-таки такой широкий рукав, да?
Разговор бабушки и внучки зажурчал уже спокойно, без всплесков, потом примолкли обе. Настя замерла у зеркала: обалденный свитер, супер! Да и сама красотка… Здорово! А лицей ненавижу, ненавижу – теряю два года! И старею, а танцы – дело молодых, как говорят… Вообще-то с этой бедой, с папочкой упертым вроде уже свыклась. Но все равно обидно! Ай, да ладно… Какое у бабушки грустное лицо, задумалась о чем-то таком?!
– …все вырезала фотографии балерин отовсюду, из «Огонька», из газет даже! Хотя были у меня и какие-то другие увлечения, были ведь? Так с ума не сходила, как Настюшка, по-моему. Или уже забыла?! – Александра Юрьевна силится вспомнить…
Крестины
Лет тридцать там располагалась телефонная станция, безостановочно гудела и клацала металлической начинкой, перекликалась женскими повышенными голосами. Такие вот крики чаек над нескончаемым штормовым рокотом в стенах бывшего храма… А до этого в нем жили строители с семьями, в комнатках с фанерными стенами шумели поди не меньше.
В последние годы тысячелетия рядом, в подвале бывшей ризницы, стали проводиться службы. Молодой энергичный крепыш отец Виктор вместе с бабусями-прихожанками привел его в «божеский» вид, на службу иногда приглашал голосистых певчих из городского собора. Свои вокалистки тоже подтянулись – и повалил в подвал народ. Которому нескончаемый гудёж в церкви стал казаться совсем уж непотребным! Долой, долой телефонщиков!
Лариса еще в советское время приложила к этим протестам руку, точнее, молодое перо. Узнала о храме, посетила: легло на душу его название в честь иконы Богоматери Всех Скорбящих Радость. Написала резонансную статью в своей курортной газете, еще была такая, читали в каждом доме. Посетовала печально на телефонных насельников – ясно, что не телефонных мошенников, не сами же вторглись. И горячо призвала к возрождению намоленной нашими прадедами церкви.
Большая, сложенная из светло-бежевого местного песчаника по образцу древних иерусалимских храмов, не подавляла она, не мрачила суровой стариной. Напротив, казалась теплой и приветливой – или просто увиделась Ларисе в ее легкую, счастливую минуту? В общем, не архитектурная какая жемчужина, но их, дореволюционных, в черноморском городе-курорте наперечет. Давно ли сам стал «всесоюзной здравницей», «летней столицей» и так далее? Девятнадцатый век, самый его кончик – он ведь был еще не за горами!
Прекрасными нашими Кавказскими… которые тоже, любой географ подтвердит, считаются «молодыми».
Ох, как же это все относительно: старые – молодые, долго ли, коротко… Только не скоро дело делается, скоро сказки сказываются да статьи пишутся в нашем неразворотливом отечестве! И то не всеми журналистами, кое-кто в редакции неделю рожает плёвую заметку. Ну, а если даже и пишутся скоро-споро и убедительно, с огоньком, с блеском?!
Увы, еще немало годков храм так и гудел по-старому, а в новейшее время был возвращен церкви. Отца Виктора тут быстренько сместили, переместили в станичный храм на Кубани, на смену явились два новых батюшки. Один из них, отец Флавиан, был вылитый красавец-кипарис, вроде тех, что, выстроившись в каре на церковном подворье, соревновались высотой с куполом. Этот баскетбольного роста добрый молодец с пучочком-хвостиком смоляных волос на подиуме даже рядом с Водяновой выглядел бы сногсшибательно. Еще неизвестно, на кого больше бы глазели!
С ним-то Лариса и столкнулась уже в предолимпийские сумбурные годы на крестинах внука.
Да, но вот почему еще понеслась когда-то в отдаленную, «отмененную» церковь на крутой горе. Услышала от матери о московском, тоже Скорбященском храме на Ордынке, есть там такое классическое, изящное детище знаменитых Баженова и Бове, первый начал, другой потом завершил. И вот она студенткой случайно заглянула туда, где, как потом узнала, молилась, исповедовалась Ахматова… Запомнился ей старенький седенький священник, который в боковом приделе пустой церкви говорил проповедь перед горсткой людей. Очень, очень тихим голосом. Мама не услышала толком, не поняла ни слова, но, говорит, такую необыкновенную РАДОСТЬ почувствовала! Утешение, умиротворение…
Хотя какие-такие скорби знала в ту пору? Ни скорбящей, ни даже поклонницей Ахматовой не была: любимая школьная учительница литературы и имени такого не упоминала, боготворила Маяковского. Прекрасно декламировала его, позднего, раннего: «Вселенная спит,/ положив на лапу/с клещами звезд огромное ухо…» О нем и в учебнике уж так комплиментарно писали, а об Ахматовой, Цветаевой, Гумилеве… да вы что? В наше замечательное время первого спутника Земли, первого космонавта – и такой декаданс? Ограждали юношество от этого!
И до сих пор матушка Ларисина гадает: может, то был духовник Анны Андреевны?! Необыкновенный, непростой старичок! Такой благодатный…
Да, но возвращаясь к отцу Флавиану… Нет-нет, возвращаясь к радости самой обычной – и самой удивительной и умилительной! К рождению Ларисиного внука. Белокожий, голубоглазый, со вздыбленной прядкой льняных волос над круглым крутым лобиком, к лету Тимофей был почти годовалым. Решили: пора крестить – и что-то проваландались. Потом надумали подгадать к его дню рождения в июле – когда самая зловредная жара, между прочим. Влажная, как носовой платок у насморочного больного, душная, как старинная домашняя процедурка «посидеть над картошкой»! Правда, утешением стало то, что прибыть в храм надлежало в десять утра, когда солнце еще вроде не очень зверствует.
Собралась большая компания, в основном молодые друзья сына с невесткой, ну и Лариса с мамой, Тимошиной прабабушкой. Муж сказал, что подобные мероприятия не посещает из-за «аллергии на поповство». В его жизни благостной встречи со священником не случилось: «Как правило, толстущие и загребущие!» И не возразишь, ибо близкая подруга Люси, профессиональное сопрано, подрабатывающая пением на клиросе, невесело шутила о том же: «Благих батюшек не встречала что-то, видно о своем благе чересчур пекутся!»
А вот Ларисе, как и матери, однажды повезло в новеньком, возникшем с нуля монастыре в горах, у быстрой речушки. Сырость, удаленность, явно неудачную географию обители скрашивали чудные цветы на пышных прихотливых клумбах, вдоль аккуратных дорожек. Маленький парк в регулярном стиле сотворили монахини! Но, будто протестуя против чинной упорядоченности, один розовый куст, большой, разросшийся, прямо-таки полыхал пунцовыми соцветиями. Революционер такой! И им тихонько любовался, тихонько улыбался, сидя на скамейке, щуплый сгорбленный священник в черной рясе и шапке. Ну вот, пожалуйста: «Красное и черное», Жюльен Сорель и церковники, мы, современные пассионарные индивидуумы, и «поповство»! Лариса догадалась тогда присесть, отодвинувшись на краешек…
Батюшка повернул к ней голову все с той же легкой, удивительно милой улыбкой. Блеснули добрые голубые глаза на маленьком, очень старом морщинистом лице. Что-то он негромко, участливо так спросил у Ларисы, что-то стал рассказывать о монастыре, потом замолчал. Его речь не отличалась образованностью, была совсем проста, но ей вдруг почудилось, что у отца Василия, так звали старичка, и нет надобности что-то говорить. Такое тепло от всей его худенькой фигуры повеяло на Ларису! Всех-то он точно жалеет и привечает, человеков всех, всяких, красных, черных, серо-буро-малиновых, и молча, без слов взывает к человечности. Вот, кажется, только и нужно, чтобы сидел рядом, щурился на солнце тихо сияющими, детскими глазами, покашливал, бросал хлебные крошки прилетевшим к его ногам голубям… Которые – ох, глупые птицы, а еще символ мира, считается! – совсем не прониклись, как Лариса, этой радостной успокоенностью, умиротворением… Клевали азартно, шумно, драчливо. И мы, люди, такие же?! Неужели такие? Но ведь «не хлебом единым»?!
Все это, однако, пришло на ум потом, когда узнала об отце Василии много хорошего и чудесного: помогает, болящих исцеляет добрым словом. А тогда Лариса просто сидела с ощущением тихой, нежной радости… Полчаса полнейшего мира и христианской любви в душе! Благодать.
Да, но речь-то о крестинах, об отце Флавиане. Оказалось, импозантный, приятный молодой человек, возможно, неплохой. Не то, что один лоснящийся стопудовый иерей, который скоростным методом отпевал горожан в похоронном заведении. Но его, Лариса слышала, все-таки турнули: повадился под занавес требовать от скорбящих родственников сумму больше, чем назначил! Якобы «для певчих». Нет, отец Флавиан на крестинах…
Но по порядку.
Конечно, не одни они с Тимохой – семь-восемь малышей с немалым числом сопровождающих с утра заполонили церковный двор. Один минус… даже два: весь он уже был залит кусачим южным солнцем! А скамеечек, коротеньких, несерьезных, всего несколько. Но ничего, сейчас пригласят в храм, можно чуть-чуть потерпеть.
И вот терпят уже полчаса, час… детки пищат, ноют, плачут, взрослые сдержанно, потом и несдержанно возмущаются, а из церкви никаких вестей! Двери наглухо закрыты. Да что же это такое?!
Наверно, только очень самоуверенный массовик-затейник не сбежал бы тогда от этой накаленной нарядной толпы из полусотни человек, да еще разных возрастов – от семивосьми недель до семидесяти-восьмидесяти лет! Взялся бы развлекать-увеселять на нещадном солнце в субтропическую жару-парилку! При температуре воздуха тридцать с лишним градусов! В течении полутора часов!
Ибо только в половине двенадцатого растворились заветные двери и совершенно умученный ожиданием народ был наконец был допущен в храм.
Оживленный, улыбающийся отец Флавиан, двинувшись из гулкой, ярко освещенной прохладной тишины навстречу людям, сразу начал с объяснений:
– К сожалению, к большому сожалению, вам пришлось подождать! Но донатор нашего храма, очень уважаемый человек, прибыл сегодня для участия в таинстве крещения. Памятуя его щедрое благотворение, мы, конечно же, не могли отказать. А теперь и ваша очередь настала, добро пожаловать!
Ага, большая шишка крестила дочку-сыночка, внука-внучку-жучку… Первобытная злоба черным вихрем накатила на Ларису, никогда не отличавшуюся христианским смирением. Она сделала шаг вперед и… сейчас, сейчас… Хлесткие слова саднили горло, шершаво рвались на волю. Но ее опередил рослый мужчина лет тридцати с девчушкой на руках:
– И это все, что вы можете сказать? На десять часов крещение назначено! А вместо этого маленькие дети и родители ждут все утро на жаре, покуда ваш донатор… Замучились все! Даже присесть нормально у вас негде! Извиниться за это безобразие не хотите? ИЗВИНИТЬТСЯ!
