Новый нуар
Николай Колокольчиков
В этой вымышленной истории, основанной на реальных фактах, читатель вновь встретится с журналистом Колей Колокольчиковым, который умер в предыдущей книге. Таким образом, среди прочего, читатель узнает ответ на вечный вопрос: есть ли жизнь после смерти. Из своего чудного далека Колокольчиков всматривается в сегодняшнюю Румынию, в которой, как в капле воды, отражается весь мир, и делится своими не очень веселыми мыслями. С ним, конечно, можно не соглашаться, но Колокольчиков-то уже умер, и ему без разницы.
Николай Колокольчиков
Новый нуар
И пусть я псих.
А кто не псих?
А вы не псих?
Александр Галич
@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ
© Н. Колокольчиков, 2024
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2024
Пролог
В эмпиреях
…и их шаги навсегда теряются в тени ветра.
Карлос Руис Сафон
Боже мой, как же хорошо, когда ничего не болит! А ведь казалось, что это невозможно, что так просто не бывает. Оказывается, возможно!
Со всех сторон обдувает свежим ветерком, можно поворачиваться, подставляя то бок, то спину. Кажется, голый, хотя не очень понятно. Эта бесплотность приятна, но и раздражает; наверное, с непривычки. Во всяком случае, погоды больше никакой нет.
И еще ощущение необыкновенной легкости, простирающегося вокруг бесконечного времени, предвосхищение необъятных возможностей, – но это все впереди. Конечно, странно немножко…
Колокольчиков, как будто, наблюдал теперь за всем тысячью глаз. Не то, чтобы научился летать, но находился во многих местах одновременно. Попросту везде. И одновременно нигде. Не очень ясно, как нужно повернуться, чтобы лучше все видеть и слышать. Со временем разберемся.
Он помнил: это началось, когда внутренняя жизнь начала постепенно становиться важнее внешней. Колокольчиков поначалу страдал – боялся оторваться от этой самой внешней жизни. Ведь кто его знает, что будет потом… Но все произошло как-то само собой. И ничего! В смысле, ничего страшного…
На самом деле, это как учить иностранный язык: нужно полностью в него погрузиться. Но боишься оторваться от родной речи, будто можешь ее забыть. И в результате спотыкаешься и запинаешься в этом самом иностранном языке, как убогий троечник. Или как писать роман: нужно бы полностью уйти в придуманный сюжет, но боишься, что не сможешь вернуться в реальную жизнь…
А теперь пришло внутреннее спокойствие, уверенность, что ни о чем не надо тревожиться. Словно, избавился от нервной болезни, от мучительного стресса, и было даже как-то не по себе – слишком уж все было хорошо. И никуда не хотелось возвращаться.
Мучившие всю жизнь демоны исчезли, в душе воцарился абсолютный покой, и стало очевидно: то, что есть сейчас, будет всегда.
«Будто, это и не я вовсе, – думал иногда Колокольчиков. – Точно, это не я. А где же я тогда?» Напрягшись, он не без труда различал в полумраке контуры лежащей на полу в неестественной позе фигуры с чужим лицом и с пятном запекшейся крови возле головы.
Раньше всегда что-то раздражало: кололо в боку, жал ботинок, цеплялся за одежду неподстриженный ноготь. Теперь жизнь от всего этого очистилась, и он знал, что это навсегда. Не нужно больше ни на кого оглядываться, стараться не ляпнуть лишнего, думать о том, застегнута ли ширинка. Все это облетело, как сухие листья с дерева, и можно было наконец полностью отдаться вещам настоящим.
Но кое-что осталось по-прежнему. Например, когда Колокольчиков закрывал глаза, то в темноте сразу открывались тысячи других глаз, которые неотрывно за ним следили. Выражение их было разным, но обычно недобрым – от равнодушия до злорадства. Но сделать ему они все равно уже ничего не могли.
Теперь он, кажется, окончательно ушел в себя, но удивительным образом остался и в той жизни, в которой был прежде. А она, жизнь, продолжалась, как будто ничего и не случилось.
«Интересно, так со всеми бывает?» – спрашивал себя иногда Колокольчиков. Ответ приходил сам собой: «А какое мне дело?»
Глава 1
Ночной пассажир
За рулем «Ситроена-Пикассо» Василика рулил по 7-му округу Парижа. На ночных улицах было безлюдно, и он никуда не спешил. Поздний час, моросивший дождь и отблески разноцветных реклам на мокром асфальте наводили меланхолию.
Василика, однако, был человеком действия и этого не любил. Задумчивость, уныние, грусть – все это ему представлялось чем-то вроде болезни. Поэтому, когда он увидел на перекрестке мужчину в длинном пальто, который помахал ему рукой, то сразу встряхнулся и плавно причалил к тротуару. Ведь Василика был парижским таксистом.
Мужчина открыл заднюю дверь, рухнул на сидение и буркнул:
– Площадь Бурбонского дворца…
Затем вытащил из портфеля какие-то бумаги и принялся их перелистывать. Василика поднял брови, но ничего не сказал и тронул машину с места. Ехали по Университетской улице в полном молчании. Оказавшись на площади, Василика остановил машину. Пассажир выбрался наружу, сунул ему синюю бумажку в 20 евро и сказал:
– Подожди меня здесь… Минут двадцать.
Василика смотрел на удалявшуюся фигуру с развевавшимися полами черного пальто и колебался. Он совершенно не был обязан его ждать. И вообще, во Франции пассажиры так себя с таксистами не ведут. С другой же стороны, делать ему было нечего, а лишний заработок не помешает. Так что Василика развернул машину и занял место на пустой парковке.
В ожидании он принялся разглядывать мраморную скульптуру Жан-Жака Фешера, изображавшую Конституцию в лавровом венке и с золотым жезлом. Прямо перед ним стоял дворец, где заседала Национальная ассамблея, а вокруг были многочисленные здания, составлявшие парламентский комплекс, среди которых и скрылся его пассажир.
Действительно, через четверть часа мужчина в пальто вынырнул из тени и пересек площадь, помахивая портфелем. Он сел в машину и заметно повеселевшим голосом сказал:
– Ну а теперь, – площадь Йена.
Василика повернул ключ и поехал в сторону Сены. Набережная д’Орсэ, Дом Инвалидов, мост Альма – вот и площадь Йена.
– Отсюда на авеню президента Вильсона, – скомандовал пассажир.
Василика объехал конную статую Джорджа Вашингтона, но остановился перед въездом на авеню.
– Здесь закрыто движение, месье, – объяснил он. – Палатки ставят, завтра субботний рынок.
– Ну ладно, я здесь выйду, – благодушно сказал мужчина и протянул оранжевую бумажку в 50 евро. Когда, однако, Василика попытался ее взять, то обнаружил, что пассажир не выпускает банкноту из пальцев, и, нахмурившись, взглянул на него.
– Вопрос! – сказал мужчина. – Ты можешь меня в Страсбург отвезти?
– Когда?
– В воскресенье.
– Почему нет, месье? – ответил после недолгого раздумья Василика. – 800 евро.
– Договорились! – сказал пассажир, выпуская из пальцев бумажку. – Тогда в 11 часов на этом месте.
Глава 2
Счастливое детство
Память работает как-то странно. Точнее сказать, вообще никак не работает. Возникают отдельные, бессвязные фразы и картинки из прошлого. И все. Чтобы превратить эту мешанину в нечто осмысленное, нужна изрядная доля воображения, а, может быть, и фантазии.
Помочь что-то вспомнить могут старые фотографии, письма или дневники, если они, конечно, есть. Это отдельный повод удивиться: смотришь на эти снимки, листаешь эти страницы и – ничего! Совсем ничего. Просто это не ты. Какой-то ребенок в вязаной шапочке смотрит в объектив фотоаппарата. Причем тут ты? Или читаешь записанные собственной рукой мысли и не узнаешь их. Чужие мысли, это не ты писал.
Обычно книжки о детстве это – выдумки взрослых о детстве. А на самом деле? Самое раннее воспоминание это – тазик, в котором Колокольчикова купала мама. Хорошо помнил очертания отколовшегося кусочка белой эмали на краю тазика и плававшую в нем пластмассовую утку с облезшей краской.
Потом – выцветший тканый коврик с тремя богатырями над его деревянной кроватью на колесиках. Маленький Колокольчиков раскачивал кровать, выталкивал на середину комнаты и катался на ней взад-вперед к возмущению/восхищению родителей.
У Колокольчиковых была комната в коммунальной квартире четырехэтажного дома в подмосковном железнодорожном поселке. В квартире жили три семьи – у каждой по комнате. Кухня, ванная и уборная – общие. Другие жили в бараках и даже в отцепленных вагонах, стоявших на запасных путях в депо за железной дорогой. В поселке была конюшня, где стояла унылая лошадь и приятно пахло сеном.
По утрам Колокольчиков выходил через кухню на балкон. Воздух был прохладно-свежим, солнце – празднично-ярким. Он стоял, положив руки на каменные перила, и смотрел на проезжавшие электрички. Пассажиры сидели на полу в дверях с болтающимися створками, свесив вниз ноги, и даже на крышах вагонов – предтечи нынешних зацеперов. Было весело.
Смутно помнилось, как, гуляя по вечерам с мамой около дома, собирал в мокрой траве маленьких лягушек и складывал их в кузов игрушечного железного грузовика. Потом бежал по асфальтированной дорожке, с грохотом волоча за собой грузовик на веревке, а испуганные лягушки с кваканьем прыгали в разные стороны, приводя Колокольчикова в неописуемый восторг.
Иногда по поселку проезжал цыган-тряпичник на запряженной лошадью телеге. Ребята тащили из дома старую одежду или посуду, а он взамен доставал из деревянного ящика на замке леденцовые петушки на палочке или разноцветные мячики на резинке. Все мечтали об оловянном пугаче, громко стрелявшем пороховыми пробками, однако его можно было получить только за деньги.
В местном магазине продавались две шоколадки – дорогая «Миньон» и подешевле «Соевый с арахисом». Колокольчиков предпочитал «Соевый», потому что «Миньон» была горькой. Чаще всего, однако, обходился купленным в аптеке гематогеном. Понятно, не было денег.
А еще в аптеке покупали песочные часы. Выходили на улицу и становились кругом. Один из ребят осторожно брал клепсидру за верхнюю часть и разжимал пальцы над асфальтом. Предмет падал вертикально, при ударе об асфальт хрупкое стекло рассыпалось, а верхняя и нижняя деревянные крышки складывались вместе и оставались лежать на небольшой горке мелкого стеклянного песка. Все завороженно смотрели, пытаясь, видимо, найти в загадочном зрелище некий смысл. Потом молча шли дальше, ничуть не жалея о потраченных деньгах.
Дома ели картофельный суп, гречневую кашу, «хрущевские» котлеты с хрустящей корочкой по 60 копеек за десяток. На 1 мая или 7 ноября на столе появлялись селедка с луком и подсолнечным маслом, винегрет из свеклы с солеными огурцами, вино и водка. А мама душилась «Красной Москвой», тяжелый запах которой нос Колокольчикова запомнил на всю жизнь.
Однажды Колокольчиков за что-то обиделся на маму, ушел в комнату к соседке и сказал: «Тетя Тоня, я теперь буду жить у вас». И занялся своими делами. Тетя Тоня, конечно, удивилась, накормила Колокольчикова, переговорила тишком с его мамой, а вечером мягко объяснила ему, что спать нужно все-таки идти домой. Колокольчиков не стал спорить и вернулся к родителям. Никто об этом больше не говорил.
Однажды в дверь позвонили. Незнакомая женщина спросила отца.
Колокольчиков сказал, что его нет дома. Женщина постояла, потом неприятно улыбнулась и сказала:
– А ты знаешь, что он не настоящий твой отец? Настоящий…
– Ничего такого не знаю, – сказал Колокольчиков, стараясь говорить как можно грубее, и закрыл дверь.
Вечером рассказал об этом маме. Глаза у нее сделались совсем злыми.
– Вот стерва! – процедила сквозь зубы. – Ну, я ей устрою.
Характер у мамы был неустойчивый: порывы нежности сменялись приступами гнева, как будто Колокольчиков был взрослый. Любила его, как умела. Со всем этим как-то уживалась житейская мудрость, душевная отзывчивость. Колокольчиков смутно отдавал себе отчет, что иногда мешает ей жить, не очень понимал, что ему делать, чувствовал себя одиноким и обижался.
Возле дома был палисадник с кустами акации. Здесь было хорошо играть в прятки, и однажды Колокольчиков сидел за кустом с маленькой Леной. А потом к нему вдруг подошла большая девочка, которая уже училась в школе, и глумливо сказала: «А вот я расскажу родителям, чем ты с ней там занимался…» Колокольчиков ничем таким не занимался и даже не понял, что она хочет сказать, но почему-то испугался.
Глава 3
