Румынский Гаврош
Когда-то беспризорник Василика вместе с другими бездомными пацанами жил в бухарестском канализационном коллекторе. Деньги, которые он собирал, играя возле рынка на расстроенном аккордеоне, у него отбирали взрослые бродяги. Вечно голодный он, как и его сверстники, все чаще подносил ко рту желтый целлофановый пакет с надписью «Ауролак» и жадно вдыхал эфирные пары, привыкая постепенно к сладкому головокружению.
21 декабря 1989 года, когда в Бухаресте вспыхнули беспорядки, Василика сорвал со здания почтамта трехцветный флаг с гербом, обмотал его вокруг пояса и во все горло заорал: «Долой тирана!» Маленького бродяжку сфотографировали французские журналисты, а снимок с эффектной подписью «Румынский Гаврош» украсил обложку журнала «Paris Match». Так о Василике узнал мир.
Василика остался с французами – помогал таскать тяжелую фотоаппаратуру, водил на экскурсии в цыганский квартал Ферентарь, знакомил с колоритными персонажами бухарестского дна. Французы щелкали фотоаппаратами и платили долларами – все были довольны. Василика смотрел на них и пытался представить себе, что где-то есть другой мир, совсем не похожий на тот, в котором он живет.
Прошли зимние праздники, приближался срок отъезда новых друзей, и Василика изо всех сил старался быть полезным. Французы все понимали и улыбались. После того, как багаж был загружен в минивэн, Пьер подмигнул Василике и кивнул в сторону машины. Уговаривать не пришлось: он мгновенно шмыгнул внутрь и залег за баулами с камерами, штативами, объективами.
Voyage, voyage…
Далида
Границы тогда, по сути, не было, и к вечеру минивэн уже оказался в Венгрии, на аэродроме, где было много французских военных в камуфляже. Французы договаривались о чем-то между собой, а Василика усердно помогал переносить сумки из машины в самолет. Потом – несколько часов полета, во время которых Василика сидел среди французов на дощатом полу в грузовом отделении, и посадка на аэродроме в Вилакубле.
Светало. Французы прощались, и по спине у Василики пробежал холодок. Пьер положил ему руку на плечо и повел к машине. По дороге Василика смотрел на мелькавшие за окном ухоженные поля и дрожал. Меньше, чем через час они были в городе. Возле площади Италии Пьер заехал во двор и припарковался. В холостяцкой квартире он сначала отвел Василику в ванную, потом уложил на диване под пледом, а сам скрылся в спальне. Заснуть Василика в эту ночь так и не смог.
Глава 4
Честное пионерское!
Колокольчиков пошел в школу. Вспоминается игра в пинг-понг и поездки на велосипеде летом, лыжные вылазки и походы на каток зимой. Колокольчиков сменил коньки с «фигурных», у которых на передке лезвия были зубцы, на «канадки» с закругленным передком. На катке по привычке оттолкнулся носком и, понятно, грохнулся головой об лед. Однокашники привели его домой, а напугавшаяся мама присыпала стрептоцидом и заклеила пластырем разбитую бровь. Потом Колокольчиков увидел на столе какие-то пакеты и спросил, что это такое. «Подарки», – ответила удивленно мама. «Какие еще подарки?», – разозлился Колокольчиков, чувствуя какую-то пустоту в голове. «Да ты что, Коля, у тебя же день рождения!», – совсем испугалась мама. Колокольчиков ничего не помнил. Вообще ничего. Мама уложила его в постель и вызвала доктора. Диагноз – сотрясение мозга, лечение – покой. Через неделю всё вспомнилось.
Поезд выехал из туннеля на метромост, и вагон залил дневной свет. В больших окнах были видны Москва-река и Ленинские горы с остатками снега на бурых склонах. Колокольчиков вышел на «Юго-Западной» и зашагал по улице вдоль забора, за которым была какая-то стройка. Вошел в подъезд и нажал кнопку звонка у одной из квартир на первом этаже.
Здесь жил старенький журналист из газеты «64», у которого по вечерам собиралась компания из шахматного клуба на Гоголевском бульваре. Каким-то образом в нее попала и мама Колокольчикова, которая брала его с собой. Взрослые болтали, выпивали, играли в карты, а Колокольчиков листал книжки, ел салат «Оливье», бродил по квартире.
У журналиста был сын Саша – беззаботный и самоуверенный мужчина лет тридцати. Мама, похоже, была к нему неравнодушна, но взаимности не получала, и поэтому Колокольчиков испытывал к Саше смутную неприязнь.
Дверь открылась, и на пороге появился Саша, который, увидев Колокольчикова, поднял брови. Мальчику совершенно нечего было здесь делать одному. Все же прошли в квартиру, и, не снимая куртки, Колокольчиков сел на стул.
– Вот, – сказал он глухим от волнения голосом. – Извините. Мне спросить некого…
Сидевший напротив Саша смотрел настороженно. Вероятно, опасался, что речь пойдет о маме.
– В общем, вот что… Я не понимаю… Все вокруг говорят одно, в школе там, в книжках… Надо, мол, дружить, всем помогать… А на самом деле все не так. В жизни, то есть… Никому ни до кого нет дела. Каждый за себя. В общем, получается, что кругом вранье. Говорят одно, а делают другое… В общем… Кому верить?
От неожиданности у Саши расширились глаза. И отлегло на душе. Он не умел разговаривать с детьми и опускаться до уровня мальчишки не собирался. А отмахнуться было совестно.
– Ну, конечно, верить книжкам нельзя, – сказал он как-то просто. – В жизни все по-другому. Ты потом поймешь…
Саша замолчал, не желая, видимо, говорить лишнего: кто его знает, какие выводы сделает подросток.
– Так, – сказал сухо Колокольчиков, у которого от напряжения гудела голова. – Я понял. Спасибо. Ну, я пойду.
Саша закрыл за ним дверь. Колокольчиков вышел на крыльцо и, оглядываясь вокруг, глубоко вдохнул грудью сырой весенний воздух.
Учебой Колокольчиков себя не обременял – зачитывался дома «Тремя мушкетерами», ходил в кино в подвальном агитпункте на «Королеву Шантеклера». В результате получил аттестат с «тройками».
Перед выпускным вечером закопали с приятелями под кустами у шоссе несколько бутылок портвейна «777». Когда начались танцы, пошли выпить, но в темноте никак не могли найти спрятанное вино. А тут еще пришли выпускники из параллельного класса, которые тоже зарыли бутылки где-то в этих кустах, и пришлось выяснять отношения.
Глава 5
Золоченая клетка
Утром они вышли на улицу и позавтракали в квартальном кафе. Василика смотрел вокруг во все глаза. Потом сели в машину и приехали в префектуру. Там Василика долго сидел на стуле в длинном коридоре и слушал, как Пьер громко спорил с чиновником в кабинете. Потом его позвали внутрь. Сидевший за столом француз с усами щеточкой посмотрел на него внимательно, потом спросил что-то. Василика ответил наугад, наверное, невпопад. Потом снова долго ждал в коридоре. Подмывало бросить все и уйти. Но куда? От этого бессилия его буквально мутило.
Наконец, Пьер с бумагами в руках вышел из кабинета. Они приехали в парк и зашли в ресторан-стекляшку, где сели за стол. Поели, и Пьер сказал примерно следующее:
– Ну вот, смотри! Завтра я отвезу тебя в школу-интернат в Вильбон-сюр-Иветт. Здесь у меня письмо из префектуры, ты включен в специальную программу для беженцев, – он кивнул на портфель. – Там у тебя будет все, что нужно. Через некоторое время получишь вид на жительство. Выучишь язык, освоишь профессию, будешь жить во Франции. Я не знаю, понимаешь ли ты, что это для тебя большая удача. Многие добиваются этого годами. Тебе повезло. Ты поймешь позднее. А повезло вот почему, – и он достал из портфеля журнал с фотографией Василики на обложке и помахал им. – Конечно, поначалу будет трудно, придется набраться терпения… Ну, а если не хочешь, можем поехать в посольство, скажем, что ты спрятался в багаже, и они отправят тебя домой… Это очень легко.
Василика понял, что решается его судьба, и не знал, что делать. Все вокруг было чистое, светлое, красивое, но – чужое. А там… Там все было, как было, но – свое. Там он был как рыба в воде, а здесь не знал, как шагнуть правильно. А главное, – все произошло так быстро, так неожиданно… И тут Василика представил бухарестский коллектор с запахом гнилой воды и крыс, где он каждую ночь засыпал в грязной ветоши, и не раздумывая больше выпалил:
– Я согласен!
В интернате Василике не понравилось. Все там было расписано по часам – от подъема до отбоя, а директрису – пожилую француженку с платиновым шиньоном – заботило только скрупулезное соблюдение этого распорядка. Да, теперь у Василики было трехразовое питание и чистая постель, был даже учитель французского, но все равно он чувствовал себя как в тюрьме. Другие воспитанники с непонятной интонацией – то ли сочувственной, то ли насмешливой – звали его «жертвой коммунизма» и «героем революции». Местные драчуны попытались было опустить Василику, но получили жесткий отпор. Французы драться совсем не умели, а для него уличные потасовки были развлечением. В результате Василика приобрел авторитет, но остался в полном одиночестве. Tout seul[1 - Совсем один.].
Однажды в интернат приехала группа важных французов в темных костюмах.
Они зашли в кабинет директрисы, и туда по одному стали вызывать воспитанников. Василика без стеснения разглядывал гостей, и особенно ему не понравился один из них – наглый, жирный и красный как индюк.
Вечером к Василике подошел один из воспитанников и сказал с подковыркой:
– Ну что, опять повезло, герой революции!?
Василика не понял, и тот объяснил, что индюк был миллионером, который приехал, чтобы усыновить подростка, и, вроде бы, выбор остановился на Василике…
Глава 6
Студенты
Когда Колокольчиков поступил на журфак МГУ, маму спрашивали, сколько она заплатила. Мама возмущенно фыркала, удивляясь про себя удаче сына. Колокольчиков же и сам не очень понимал, что произошло, – просто плыл по течению.
На самом деле журфак получился случайно. После школы Колокольчиков не мог определиться с вузом – не был готов. Логично было бы взять паузу. Но какая пауза, если уже через полгода заберут в армию!? И тогда Колокольчиков, не раздумывая, подал документы на журфак, полагая, что не будет там сильно обременен науками и получит необходимую передышку для того, чтобы окончательно сориентироваться в жизни. А там будет видно. Вступительные экзамены пришел сдавать, понадеявшись на русский авось, который на этот раз, как ни странно, не подвел.
О московских студенческих годах Колокольчиков хранил в общем-то приятные воспоминания. За исключением нудных семинаров по «Теории и практике партийной советской печати». Старался жить именно такой жизнью, какой, по его представлениям, должна была быть жизнь студента. Романтической!
Главными были, конечно же, не лекции в Ленинской и Коммунистической аудиториях в доме на Моховой, а вечера в московских кафе – «Метелица», «Лира» и «Космос». Часами стояли в очередях в Театре имени Моссовета и Театре сатиры за невыкупленной бронью. Проводили бессонные ночи в чужих квартирах, где не столько выпивали и танцевали, сколько спорили до умопомрачения… Большей частью, о вечных вопросах. Иногда до начала занятий, в утренних сумерках шли на первый сеанс в бассейн на Кропоткинской, где теперь стоит Храм Христа Спасителя, и плавали зимой в облаке пахнущего хлоркой пара.
Зимой зашли втроем во двор в Столешниковом переулке. Замерзшими ладонями сгребли снег со скамейки, поставили бутылку «Нежинской рябины на коньяке», разложили треугольные плавленые сырки. Все вокруг было белым, колючим, искрящимся. По очереди прикладывались к бутылке, топтались из-за мороза, обменивались какими-то словами. Необыкновенно уютный московский двор с заснеженными деревьями и сугробами, волшебный голубой свет из окон в домах вокруг, острое ощущение молодости…
Почти все будущие журналисты почему-то мечтали стать писателями и время от времени читали друг другу свои сочинения. Воображали себя то ли поэтами-гусарами пушкинской поры, то ли декадентами серебряного века. Однажды перед семинаром приятель Колокольчикова продекламировал ему свой последний стихотворный опус. Самолюбивый Колокольчиков сказал в ответ что-то вроде:
– Подумаешь! Так каждый может…
– Да? – сказал задетый приятель. – Ну попробуй!
Колокольчиков взял шариковую ручку и нацарапал на лежавшем на столе бланке библиотечного требования:
На берегу Черного моря
На лотках продавали зефир.
Белый.
На берегу Черного моря
На желтый песок голубой прилив
Бегал.
На берегу Черного моря
Обсыпанные ванильной пудрой
Лежали.
На берегу Черного моря
Белые маски провинциальной труппы
Играли.
На берегу Черного моря
Волны белый грим смывали
Утомленно.
На берегу Черного моря
Мертвые, страшные лица вставали
Зеленые.
Приятель прочитал, молча посмотрел на Колокольчикова и ушел.
Глава 7
Это тяжкое слово – свобода
Весь следующий день Василика промучился, дожидаясь темноты, а ночью перемахнул через забор интерната и ушел в местный лес. Утром какой-то работяга в замасленном комбинезоне довез его на допотопном «Рено» до Венсенна. Когда Василика выходил из машины, сердце его колотилось от восторга и ужаса. Париж принадлежал ему!
Василика шел по парижским улицам, смотрел вокруг и негодовал: ну почему здесь все было таким чистым, ухоженным, красивым!? Почему улицы были выметены, памятники без уродливых граффити, люди с улыбками на лицах? Почему так не могло быть и в Бухаресте, по крайней мере, в Бухаресте, в котором он жил?
К середине дня Василика дошел до площади Согласия, умылся в фонтане и осмотрелся. Где-то в этом огромном городе он должен был найти себе место. Это оказалось совсем непросто. Еду он теперь добывал в основном на рынках, где можно было выпросить или стянуть что-нибудь съестное. Выручали булочные Paul, где вечером перед закрытием раздавали пакеты с непроданной выпечкой.
Подъезды запирались, парковки охранялись, а под мостами жили взрослые бродяги, которых Василика побаивался. Поэтому в поисках ночлега он уходил на окраины. Однажды в Булонском лесу Василика наткнулся на палатку с бородатым русским, который приехал в Париж туристом и решил остаться. У него не было документов, но откуда-то было ружье, и он охотился на булонских зайцев, которых они потом вместе жарили на костре. Через несколько дней, однако, нагрянули полицейские и повязали русского. Василика сумел улизнуть и наблюдал за облавой из кустов.
Все-таки были нужны деньги, и для этого Василика около полудня выходил на бульвар Сен-Мишель. В этот час солнце здесь слепило глаза туристам, которые поднимались от Сены к Люксембургскому саду. Василика налетал на какую-нибудь толстую американку, выхватывал у нее из рук сумочку и мчался по боковой улице прочь, пока потерпевшая беспомощно озиралась, испускала отчаянные крики и всплескивала руками. Затем спускался в подземную парковку возле медицинского факультета, где быстро потрошил и выбрасывал сумочку, поднимался в лифте на улицу и независимой походкой уходил в другой квартал. Этот трюк он проделал два-три раза, но потом заметил на бульваре явно поджидавших его полицейских, и благоразумно решил отказаться от лихого промысла.
Днем – куда ни шло, а ночами было тоскливо. Приближалась осень, и Василика все чаще думал о том, как быть дальше. О возвращении в Румынию не могло быть и речи, а его нынешняя парижская жизнь рано или поздно должна была плохо кончиться. И Василика скрепя сердце решил вернуться в интернат.
Увидев его, директриса с платиновым шиньоном, как ни странно, не удивилась. Она отвела его в столовую, где уже закончился обед, и он поел один в пустом зале. Потом – на работу в сад, где трудившиеся воспитанники поглядывали на него с любопытством, но вопросов не задавали. А потом все пошло своим чередом: подъем – отбой. Василика теперь знал, что все имеет свою цену, и, стиснув зубы, терпел. Терпел, терпел, а потом как-то и привык, – значит, не так уж все было и плохо!
Глава 8
В бухарест, в Бухарест!
Присматривались, пробовали друг друга на прочность, мерились силами. Была, однако, категория студентов, с которыми конкуренция была невозможна. Они разговаривали только между собой, а всех остальных просто не замечали. После занятий сразу уходили, никогда не участвуя в общих затеях, если только это не были обязательные мероприятия. Их не заботили ни стипендия, ни диплом, ни распределение, светлое будущее расстилалось перед ними уже сегодня. В гардеробе Колокольчиков забирал свою изношенную куртку, наблюдая краем глаза за двумя холеными студентками, которые одевали норковые шубки, натягивали длинные перчатки и проходили мимо него к выходу, как мимо стула.
