Александр ВИН "Осколки потерянной памяти"

Осколки потерянной памяти
Александр ВИН

Волжский бурлак находит сокровища и перед смертью оставляет дочерям разбитую чугунную пепельницу с нацарапанной картой. Через сто лет два романтика – немецкий музыкант и русский моряк – ищут клад бурлака, вступают в схватку с международной бандой чёрных копателей. Каждый из друзей находит больше, чем обычные сокровища…

Александр ВИН

Осколки потерянной памяти

В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,

Не вынеся тягот, под скрежет якорей,

Мы всходим на корабль – и происходит встреча

Безмерности мечты с предельностью морей…

Погуляли знатно – и ярыга Иван Сироткин возвращался домой.

Он всегда после пьянок с товарищами исправно шёл к своей семье.

После нынешних громких, обидных и правильных разговоров хотелось во весь голос петь, а после – горестно плакать.

Он упрямо брёл, шатался, но не падал, разговаривал сам с собой, размахивая громадными ручищами, иногда бился плечами о кирпичные стены домов, грозно кричал, вспоминая плохое.

Тень от полной луны металась позади его, никак не обгоняя.

С окраины на свою Крестовую он добрался, наверно, к полуночи.

Люди навстречу ему не попадались, холодно было в тот час на тёмных улицах, стыло и ветрено, только катил вдалеке извозчик и всё, никого более.

Не сворачивая в подворотню, Сироткин присел на каменную ступеньку.

Поправил лохматую шапку, распахнул тулуп, отдыхая от споров с самим собой.

Луна осталась с другой стороны высокого дома, поэтому и сидел он в густой ночной тени.

Извозчик остановился почти напротив, у гостиницы, в которой за скромной стеклянной дверью виднелся огонёк ночной свечи.

Из экипажа бодро сошёл невысокий господин в хорошем пальто с бобровым воротником и в перчатках.

Извозчик негромко поторопил лошадку и уехал.

Господин сделал шаг к двери гостиницы и упал на землю.

Иван усмехнулся.

Видывал он таких мужиков, которые пить не умеют, последней рюмки не знают, не могут правильную пропорцию для себя назначить.

Иван поднялся, уже уважая себя за то, что хочет сделать благое дело для незнакомца. Нужно же было помочь пьяному доктору; хороший, наверно, он человек, раз людей лечит.

То, что упал на стылую землю именно доктор, Иван догадался по чемоданчику, который выпал из руки господина. Такие чемоданчики всегда носили доктора, и городские, и те, на реке, которых бурлаки находили при случае, чтобы помочь кому-нибудь из своих ватажников.

Иван Сироткин хотел уже поднять господина за руку, взвалить его себе на плечо и толкаться с ним в дверь гостиницы, но резонно успел подумать, что любой доктор должен иметь при себе спирт. Не обеднеет же добрый доктор, если хороший человек, так вовремя пришедший на помощь, хлебнёт немного спирту из его запасов.

Ивах хохотнул, радуясь собственной находчивости, тронул бороду.

Никто ничего не узнает, а он крепко прополощет себе уже изрядно остывшую глотку.

Наклонился, подобрав полы тулупа, поднял тяжёлый чемоданчик, открыл на нём простой замочек, заглянул туда.

И застыл.

А человек на земле был уже мёртв своей смертью.

В тот холодный вечер ватага бурлаков гуляла не просто так, а говорила о жалованье за осеннюю расшиву.

Могучий молодой мужик, водолив, по поручению хозяина собрал их всех в трактире у последних городских домов на Стрелке, на речном берегу Волги и Черёмухи.

Совсем скоро сумрачное заведение наполнилось табачным дымом, вонью от грязной одежды, углевой гарью от двух ведёрных самоваров, которые едва справлялись с горячей работой.

Водолив отвечал перед хозяином за подряды и сохранность груза, свою ватагу он сколотил уже давно, на большой реке его слушались и во всех денежных делах доверяли; мужики ждали от него правильного жалованья и в этот раз.

Начал водолив громко, с простого.

– Слушайте, пока не окосели! Нонешний год мы заканчиваем, уходим в зиму, по домам, кто куда. В этот раз мы шли взводным ходом, сюда, в верховой город, доставили на расшиве зерно, пятнадцать тысяч пудов. В ватаге нас было без одного сорок человек, так что жалованье будет какое скажу, хозяин никого не обидит, сами потом покумекаете, проверите.

Времена у нас, ватажников, наступают трудные. На верхней реке сейчас железка исправно работает, поэтому там в нас нужды нет. Деньги за грузы на железке платят другие, нам так дёшево работать никакого проку нет. На взводный товар цена на реке держится поболе, так что на следующее лето, даст бог, ещё по низам походим. Но денег будет мало, так что сами соображайте, как каждому быть! Да и бечевник, по которому мы все годы привычно ходили, тоже сейчас строится зданиями и заборами.

Хозяин нашей расшивы доволен, что нигде нам не пришлось паузить, не попадали мы на мель, не приходилось сниматься вручную или перегружаться. Хозяин очень хвалит нашего булатника, что так умело справился с мелями, что не затопил расшиву и не испортил товар.

По холодам почти на всём берегу получился хороший бечевник, без грязи и ям, не глина, а песок. Лямку тоже не так много приходилось перекидывать на нагорный берег, потому что половодья уже не было.

Завтра, как головы с нынешнего хмеля поправите, приходите в контору за расчётом, заберёте и свои документы. Хозяин ещё просил передать, что доволен, как вы были у него в послушании, как шли денно и нощно со всевозможным поспешанием, без малейшего промедления. Он говорит, что хорошо, что табак никто из вас на расшиве не курил и с ворами не знался.

Мужики с нетерпением ждали, пока водолив доскажет свои слова.

Зазвенело стекло, застучали по столам полные стаканы.

В их бурлацкой ватаге собрался народ отчаянный, в большинстве не имевший своего хозяйства, любители вольного воздуха. До последних времён каждый знал, что может заработать столько, что зиму проживёт безбедно. Или просто пропьёт свои тяжёлые деньги.

В ватагу приходили бедные люди, бродяги, бездомные, крестьяне из прибрежных деревень.

Старики-родители Ивана Сироткина доживали свой век в близком Пошехонье, а он давно уже перебрался с семьёй в Рыбинск, на улицу Крестовую, в дом номер двадцать семь.

Жили они хорошо и дружно, Иван немного знал грамоту, в подвале большого доходного дома устроил себе маленькую деревянную мастерскую. Зимой, после бурлацкого дела, он занимался там нехитрым столярством, а по первому слову управляющего, безо всяких денег, по договорённости, поправлял для него простую мебель.

Старшие дочки Ивана Сироткина выросли, просились замуж, а две младшие хотели учиться, уж больно хорошо у них с грамотой получалось.

Совсем скоро в трактире кто-то из ватаги начал пьяно плакать, уткнувшись лицом в стол, кто-то громко храпел, сползая головой по стене.

Иван сердечно попрощался с товарищами и ушёл домой.

С утра за Иваном срочно прислали человека из конторы.

Искали.

Он не показался никому из посыльных, предупредил жену, чтобы отвечала всем, что его дома нет и что завтра он непременно будет в конторе. А сам спустился в свою мастерскую, заперся там от всех и крепко задумался.

К середине дня Иван Сироткин справился в подвале со всеми назначенными делами.

Под конец повертел в руках круглую, маленькую, в пол-ладони, плоскую чугунную пепельницу, подарок господина из Риги, полученную летним днём, когда на городской пристани спас его собачонку, упавшую в воду.

Иван взял остро заточенную стамеску, твёрдо нацарапал на донышке пепельницы несколько линий и букв. Положил пепельницу на верстак и грохнул по ней фунтовым молотком. Потом каждую из получившихся половинок разбил ещё пополам.

Не стал обедать, крепко обнял жену, дочек по очереди и ушёл.

Сказал жене только чего-то загадочное, совсем уж непонятное.

– Я в контору. Если что со мной будет, пусть дочки железки в своём приданом не выкидывают.

На следующий день весь провинциальный Рыбинск гудел от слухов и разговоров.

Много обсуждалось ограбление и смерть специального посыльного фирмы Нобелей, который приватно вёз драгоценности и золотые украшения, полученные за тайные услуги по продаже иранской нефти.

А то, что на Жареном бугре, на высоком волжском берегу, неподалёку от города, нашли здоровенного, бородатого бурлака, всего изуродованного, изрезанного ножами, жители говорили меньше. Дело-то было, скорее всего, пьяное, привычное.

Бурлак ещё был жив, когда его заметили мальчишки; те говорили, что он успел перед смертью прошептать: «Пепел…, железки берегите…, все вместе».

В этот же день в доме номер двадцать семь по улице Крестовой появилось необычайно много людей. С обыском пришёл квартальный городовой, другие полицейские чины в плотных зимних шинелях с башлыками, и молчаливые господа в штатском, в меховых шапках.

Искали везде, искали подробно.

Один господин, не снимая лайковых перчаток, даже поддел мизинцем крышечку дешёвой деревянной шкатулки, оклеенной мелкими розовыми ракушками.

Брезгливо поморщился, особо не стал глядел внутрь, не рассматривал пуговицы, ленточки и булавки.

Полицейские не успокаивали жену и дочек Ивана Сироткина, просто согнали их, плачущих, в угол их жилого подвала, перевернули всё небогатое семейное имущество, долго искали и в мастерской, но ничего, кроме простенького верстака, пустого кирпичного пола, усыпанного опилками, деревянной пылью, мелкой стружкой, и обычных столярных инструментов, они там так и не нашли.

Потом жизнь пошла быстро, своим чередом.

Дочери погибшего бурлака удались все, как одна, статными, высокими и красивыми.

Сёстры были невестами бедными, да женихи им попались добрые и любящие.