Агония, 88
Демид Дубов
Напряжение снято. Планетарное сердце перестало биться. Но ядерная война поставила точку не во всех вопросах. Некоторые из них стали ярче, острее. Обломки Запада против обломков Востока, борьба с собственным отражением, страхи, берущие за руку и утаскивающие в пучины собственного мертвого сознания, и прозрение, кажущееся сумасшествием! А так же мечты о том, чему на мертвой Земле уже не бывать. Это еще не смерть. Это Агония.
Демид Дубов
Агония, 88
I
…Невероятно хотелось со всего маха плюхнуться в широкое плюшевое кресло, которое стояло около резного деревянного номенклатурного стола с зеленой столешницей. Сукно на той было каким-то слегка грязным от времени, но при том ухоженным. И все стояло по своим местам. Тяжелый органайзер из уральского малахита, небольшая металлическая фигурка рыцаря в простом шлеме-горшке, и стопка книжек, сложенных настолько ровно, что по ним можно было отмерять вертикаль. За самим столом, с уставшим видом и в майке-алкоголичке сидел сухопарый старичок, потирающий свои очки специальной салфеткой. Едва слышно чавкнув, он надел их на нос, и прошелся глазами по всей комнате, что его окружала. И я на мгновение решил, что смогу простоять все время нашей беседы. Не хотелось излишне портить четко выверенную атмосферу пережившей ядерную войну комнаты.
Он жил здесь один, в одиноком и покосившемся от взрывной волны деревянном обожжённом домике, внутренности которого удалось сохранить только колодезной водой. Других людей в поселке уже давно не было – на кладбище добавились десятки связанных из веток русских крестов.
– Ну, Емельян Павлович, какие у вас для меня новости?
– Новости… – задумчиво протянул Паратовский. – Да какие в наше время могут быть новости? Главная новость здесь в самих вас. Простите, не знаю, как вас называть.
– Мне хватит того, что вы станете называть меня товарищем.
– Товарищем? – усмехнулся академик. – Раньше мы все были товарищами… Ну, а имя?
– Думаю, мое имя для сегодняшней статистики не будет иметь ни малейшей цены. В конце концов, сколько имен покоится под землей, в обычных холщовых мешках. По кускам, по частям. Иногда… – я поглядел в окошко, где вдали виднелся голый и черный от копоти наклоненный лес с первой подстилкой из легкого снега. – Иногда и обожжёнными костьми. Имя – единственное богатство человека, что осталось. И я не хочу раскрывать своего состояния. Надеюсь, вы меня поймете.
– Да, я вас понимаю. – слегка поправив на столе фигурку рыцаря, академик выдохнул, поправился на стуле. – Может, вы тогда хотите чаю?
– Нет, я вынужден отказаться. – я осторожно усмехнулся этому. – А вообще смешно, Емельян Павлович, смотрю вы не растеряли своего боевого духа.
– Да. И вы бесконечно неправы. – возразил он мне. – Неправы насчет того, что имя для человека здесь есть единственное богатство. Сейчас для человека много богатств таких, о которых он и не подозревал. У тех, естественно, кто выжил во всем этом. Из них самым ярким, наверное, будет заложенное природой богатство на рефлексы. Когда мы теряем все, нажитое непомерным умом и трудом десятков миллионов людей, мы становимся похожи на животных, и снова, не понимая, как это на самом деле работает, приспосабливаемся выживать в любых условиях. И здесь, у еще более немногих, есть сопряженное с первым, второе богатство – ум.
– Так значит, вы считаете, что выживаете с умом? Сильное заявление, которое может как подтвердиться, так и разрушиться на контрасте.
– Я знаю. И я понимаю, что найдутся выжившие, кто глупее меня, но несомненно и те, кто умнее меня. В конце концов, кто-то мог развить свой мозг и за то короткое время, что прошло после ядерных взрывов. Для некоторых это ведь может стать критерием их выживания. Но нет, я не считаю, что я выживаю с умом. Я невероятно сильно хочу отречься от своего богатства, ведь на мой взгляд теперь, здесь, оно не влечет за собой ничего, кроме мучительной и длинной смерти. От лучевой болезни, которую я, уж не сомневайтесь, поймал. Хочу просто знать, что мой ум, может пригодиться тем, кто случайно наткнется на меня беспамятного, на мой холодный труп или уже простые кости. Хочу поменять богатство животное, на богатство настоящего думающего мозга. На знание, что мой ум будет помогать человечеству и дальше.
– Хотелось бы поддержать вас, Емельян Павлович. – едва слышно выдохнул я, почесав зудящую шею. – Но вот в свершение этого верится с трудом. Война здесь – это конечная точка.
– Да, конечно! Вы необычайно правы! – внезапно воскликнул Паратовский, чуть приподнявшись со своего стула и закашлявшись. – И я им говорил точно так же! Говорил всем, кого знал и там, и здесь, что это не есть выход. И что война, какой мы ее узнали, есть желание одних лишь глупцов, или бесконечных оптимистов, что недалеко от синонимов!
– Бесконечных оптимистов?
– Неужели нельзя было понять, что война с арсеналами, способными на шесть раз уничтожить страну оппонента является заключительной и искусственной точкой в эволюционной стезе человечества?! Ну, как?! Ну, вот как можно было… – с невероятным разочарованием, и полыхнувшими эмоциями он взялся за плешивую голову с красными пятнами от тяжелой лучевой болезни. – Как можно было быть такими оптимистами, и считать, что в этой войне могут быть победители?! Бесконечная глупость, помноженная на завышенное ощущение своей защищенности! Глупцы!
– Вам повезло в некотором плане… – я снова усмехнулся и отвернулся к окну, рассматривая подкошенный ударной волной лес и каменные печки, оставшиеся на месте старых деревянных хаток. – В том, что лидеры хотя бы одной страны считали, что война есть недопустимый исход любой политической авантюры.
Осторожно коснувшись книг в бесконечных стеллажах вдоль кривой деревянной стены, я раздвинул парочку и нашел небольшую открытку. Формат А5, какие обычно слали друзьям или родственникам, приклеив копеечную марку. Но вот в руке она тяжелела как свинцовый щит, потому что затертая надпись без лишнего пафоса, с манерой высшего человеколюбия гласила: «Мы дружим и созидаем, в космосе Мир утверждаем!». С белоснежной, запомнившееся всей планете улыбкой – в сторону с открытки смотрел титан-Гагарин. И был у меня толчок в груди, ощущение бесконечной горести о потерянной возможности развиваться дальше, о будущем, которое оказалось разбомблено.
– Война – это всегда ошибка политиков.
– А кто за нее понесет наказание? – повернулся я к нему, поставив открытку на место, точно между книжек. – Хорошо, если те, кто все это начал. А если одни только простые люди? Вы даже не представляете, что сейчас творится у нас…
– Так значит, вы не местный? – академик поднял на меня глаза. – Я почему-то так и думал.
– А вас это не удивляет?
– Меня? – он опустил взгляд на книги, прихлопнув по их стопке. – Меня уже трудно чем-либо удивить. Боюсь, я могу попытаться удивить вас. Но, речь здесь еще о том, что я нисколько вас не узнал. Откуда вы?
– Отсюда же. Я знаю эти места. Я видел эти горы и эти леса тогда, когда вы даже представить себе не можете. Вас не было в тот момент, когда здесь протекала моя жизнь.
– Так значит вы местный?
– Нет, я не местный… – снова усмехнулся я, отворачиваясь к окну. – Но я видел три сосны на этом холме целыми. И я знавал родник за той горой, что давал чистую, а не фонящую воду. И церковь, вон ту… Но в моей памяти колхозные поля уже заросли, а тракторная станция превратилась в склад металлолома. Ну, как?.. Сумел удивить?
– Скорее запутать. – хмыкнул академик.
– Поверьте, я знаю об этом месте и о нашей стране намного больше, чем вы. Для меня, громадный и лежащий в руинах Советский Союз – это открытая книга, которую я читаю, лишь временами закрывая глаза на еще неизвестные фрагменты. Но я не застал ваше время, и вот тут я могу огорчиться сильнее вас.
– Действительно огорчиться? – усомнился Паратовский. – Или обрадоваться, что не застали его таким?
– А вот это хороший вопрос. И все-таки, почему я здесь?
– А вы мне и не нужны. – парировал он. – Однако, если мы встретились, значит в этом есть замысел. И судя по всему, вы хотите знать, что вообще происходит.
– Мгм. – мыкнул я, кивнув. И улыбнулся. – Пусть будет так. А конкретный смысл придет сам собой.
– Вообще-то… – академик поправил очки на носу, снова двинул рыцаря на столе. – Мы стали жить при удивительных условиях. Когда ни материализм, ни идеализм уже не способен в полной мере переварить то, что происходит в планетарном масштабе. Взять хотя бы вас, к примеру.
– Неудачный пример. – с серьезным лицом проговорил я. – Возьмите иной.
– Иной? В этом и есть весь смысл происходящего, что он именно «иной»! – плеснул руками старик, усмехнувшись и закашлявшись. – В этом нет чего-то привычного, земного. И я бы рад все это исследовать, но я боюсь, что мои источники… Если их конечно можно так назвать… являются не самыми подробными и научными. Я – советский академик – вынужден заниматься эзотерикой! Это уже звучит как бред, не правда ли? Но в нынешнем мире, все перевернулось…
Он досадливо выдохнул и шумно пододвинул по столу поближе к себе ровно сложенные книги. Они как будто даже не дрогнули в своей стопе. И я обратил на это внимание только тогда, когда чтиво, единым столбом, замерло после движения. Сразу на ум пришло то, что они скреплены, но нет – старик взял одну и наспех раскрыл. Это был большущий труд, в шесть сотен страниц, о «Мировом положении и послевоенном развитии стран Варшавского Договора». Это была только первая книга, о Восточной Германии. С громадным золоченым, сочным немецким гербом на синей обложке. Наскоро пролистнув пару страниц, не глядя, Паратовский раскрыл ее на середине. Положил корешком вверх, сложил руки на столе.
– Вы представляете себе… – загадочно, и очевидно очень издалека начал он. – …насколько велика мощь мегатонной ядерной боеголовки? Вы представляете себе бомбу «Толстяк»? Громадную бочкообразную имплозивную конструкцию, сброшенную на Нагасаки? Это было необычайным оружием, впервые показавшим миру, что такое мощь атомного деления на живых людях.
– Да, представляю. Я видел ее взрыв.
– Значит знаете, что в ней было чуть больше двадцати килотонн. – поднял брови тот, сыграв скулами на сухом покрасневшем лице. – А мы ведем речь о мегатоннах. О том, что в тысячи раз больше! Вы представляете себе, насколько колоссальная энергия оказалась запрятана под оболочку ракетных боеголовок?! И сколько таких боеголовок оказалось по шахтам? Никто ведь толком не знает, никто ведь толком уже не сосчитает. – он мотал головой, все разгоняясь и разгоняясь в своей речи. – Человечество изобрело себе щит от врагов, но огрело им себя по голове и потеряло сознание. И знаете, что бывает, когда сознание теряет видимый мир и оказывается отправлено в неизвестную даль необычайным по силе воздействием? Его место занимают грезы.
– Вы хотите сказать…
– Да! Именно это и хочу! – снова приподнялся он. – Это ведь так легко! Чудовищная единовременная энергия разрушила не только человечество и практически всю его инфраструктуру, пощадив разве что пигмеев на островах, но еще и ударило планетарное «сознание» по голове. Мир, каким мы его знали, это была, вероятно, очень тонкая общественная организация, которая действовала по своим строгим правилам. Но теперь правила изменились. Громадный всплеск энергии, вспышки и грохот, ударная волна и чудовищный жар, что не снился и помпейцам – это сокрушительный удар, нарушающий любую тонкую организацию на Земле. Представьте себе, что Земля – это действительно многослойная схема, это шар внутри шара, который в свою очередь внутри еще большего шара. У нас есть ядро, мантия, литосфера, гидросфера, атмосфера и стратосфера. Все – от начала до конца – является видимым нам. Но ведь… – он загадочно прищурился, рыская глазами по книжному шкафу. – … мы не можем увидеть радиацию, мы не можем увидеть поля магнетизма, непосредственно окружающие каждый предмет и саму планету. Знание о них сформировалось только тогда, когда появились высокоточные приборы, и достаточная база теоретических знаний, над которой одно время насмехались научные, и не только, умы. Но что если… Что если вокруг нас, вокруг Земли, как планеты, есть еще одна сфера, окружающая ее так же незримо для нас и для сегодняшних приборов? Что если это и есть то, что мы называем нашей «реальностью»?
– Слегка обычно для умопомрачительной концепции. – скептически ответил я. – Вы в таком роде не первый, уж простите Емельян Павлович. Многие люди и до вас занимались действительно эзотерикой и твердили то же самое.
– Но на то тогда не было причин. – ответил он. – Это все были предтечи, единичные случаи, если эти люди эти не являлись поголовно шарлатанами. Это ведь как с магнитными полями! Сперва люди видели, как некоторые предметы скрепляет недюжинная сила, наблюдали северные сияния и искренне не понимали, что все это для них значит. Думали, что это волшебство. Так же и сейчас, перед войной, люди видели загадки, и считали это неописуемым, это было для них предтечей какого-то открытия, которое они сами были не в силах структурировать. И война, чудовищная энергетика ядерных взрывов стала толчком к знанию… Для последних людей этой планеты.
Его слова были грустными. Необычайно грустными даже для человека, как он, с умом и твердой памятью, пережившего самый суровый военный конфликт. Но таковыми они были еще и потому, что ломали старые, самые что ни на есть «земные» представления об окружающем мире. Воинствующий безбожник-материалист теперь пытался подружиться с тем, что раньше бы назвали идеализмом, и придать сему научную концепцию, объяснить и превратить в строгое знание, которое бы могло сгладить раскол коммунистического сознания. Он хотел обратить врага – мифы и домыслы – в свое главное оружие в виде твердого умозаключения, и ломал над этим свой поживший мозг.
– Я знаю, как это выглядит… – сказал он поникшим голосом. – Старый дурак, не знающий даже, что происходит в ста километрах от него судит обо всем мире и делает выводы, какие раньше делал юродивый у церкви. Выглядит это так, словно я ударился в мистику. Но, поверьте, я лишь пытаюсь ее вам объяснить. И себе заодно. Я не стараюсь этому поклоняться и бить лоб в молебне. Хочу лишь обратить это в факт, если удастся.
– Пытаетесь подружиться с буржуазной системой сознания.
– Скорее переиначить ее для коммунистической. – Паратовский пожал плечами.
– Так откуда же информация? – скосившись на книгу, спросил я. – Судя по всему, здесь теперь даже радио не ловит.
– Книги, мой друг. – улыбнулся он, снова перевернув труд о Германии. – Книги – один из лучших источников информации, если уметь ими правильно пользоваться. И что самое удивительное, я не могу точно утверждать, что с моими книгами происходит. Поймите, я не маразматик, я прочитал эти труды на несколько раз, и уж точно сумею отличить то, что в них было, от того, что в них появилось только после атомных взрывов. Что, если я скажу вам, что на этих затертых страницах точно не то, что ожидаешь там увидеть? А? Каков финт! Удивительное необычайно рядом. Оказалось, что в них собраны истории со всего нашего окружающего мира, которые так же имели место быть, судя по логике, в то же время, что мы с вами разговариваем. А возможно, что будут в будущем. Имейте ввиду, сегодня только начало октября.
– Так значит эти явления нарушают время? – спросил я, но почти не удивился.
– Они нарушают реальность. Этим все сказано. – поглядев на страницы книги, он поправил очки на носу. – Вы бывали когда-нибудь в Восточной Германии? Говорят, в это время года там постоянные дожди, но при том выглядит это невероятно завораживающе. Старые германские замки, строения времен Бисмарка, смешанные с нашими и родными хрущевками. Эта страна одним своим видом нарушает время из без всяких-там сверхъестественных явлений, если говорить откровенно. – усмехнулся старик. – Но, позвольте я вам зачитаю кое-что. Имейте ввиду, этот кусок появился в книге с сухим научным текстом!
– Что ж, тогда прошу вас. – я решил все же присесть в кресло, и Емельян Павлович на секунду неодобрительно скосился на него. Мой взгляд уловил мурашки на его руках.
Доппель
Сентябрь, 1988 год. ГДР. 13 км к востоку от границы Западной Германии. Зона высокой радиоактивности. День неизвестен.
– Механик, стоп! – в радиостанцию ворвался практически доведенный до крика голос Эриха, командира танка.
Скрипнув тормозами, громадная угловатая советская машина остановилась в двух сотнях метров от одинокого косого домишки, около которого в дерьме и радиоактивной грязи по самые двери утонул обгоревший Трабант. А вокруг стоял сухостойный и облетевший лес, почерневший от копоти на стволах. По броне несильно накрапывал едкий и мерзкий дождик, что лился из свинцовых туч, напитанных радиоактивной пылью. Все вокруг было серо-черным, грязь каштановой, а Трабант когда-то ярко зеленым. Эрих через круглые окуляры противогаза поглядел на своего наводчика, на такого же, как и он – разодетого от ног до самой макушки в зеленый советский ОЗК, и с резиновой маской на явно уставшей под ней рожей – и шумно выдохнул в шланг. Юрген Даймлер – так звали этого молодого сержантика из Дрездена – немедленно прильнул к приборам наведения и показал большой палец в зеленой бесформенной перчатке химического комплекта. Поправив на голове шлемофон, командир повернул рукоятку своего люка и поднял его вверх.
Над открывшейся крышкой показался прибор измерения радиации. Только чудом он тут же и не сгорел. Тоскливо заверещали его динамики, а стрелка на прямой шкале давно покинула пределы даже красной зоны.
– Да раздери тебя… – протянул командир, спешно достав из ног свой восточногерманский Калашников. – Это все равно лучше, чем там, где мы были…
– Может не стоит, товарищ командир? – в последний момент наводчик схватил его за просвинцованный ботинок. – Подумай еще раз.
– Следи за домом, Юрген. – отдал приказ Эрих Соннеман. – Тилль, держи первую передачу на грязи. Как увидишь меня – малый ход.
– Хорошо, геноссе лейтенант. – плечистый мехвод поправил на лице взмокшую изнутри резиновую маску.
А внутри этот Т-72 казался ему просторнее. Когда Соннеман спрыгнул с него и мгновенно утонул по самые колени в грязи, то первое, что он подумал, что в этом советском гробике они набиты как латвийские шпроты. И все, что отделяет их от смерти в муках, лишь небольшой слой противорадиационного подбоя, да система очистки воздуха, которая сломалась сразу, как только над головами их полка прозвучал разрыв шестимегатонного заряда НАТО. Не то, чтобы это было придиркой советским инженерам… Эрих все чаще думал не об этом, а о том, что именно благодаря советским инженерам они и выжили. Одни, из всего танкового полка. А затем оказалось, что и всей дивизии. Одинокий, потерявшийся, страшный и неузнаваемый издали Т-72М1 остался один на границе двух разрушенных войной миров.
Его гусеницы покрылись грязью, а зенитный пулемет загнуло в неестественном положении. От ядерного жара тогда полопались дымовые шашки, и их капсулы в передней части башни скорее напоминали обломанные клыки диковинного стального зверя. Жирными разводами была занесена эмблема Народной Армии, которую, время от времени, Эрих само собой протирал, чтобы не дай-то пролетарский Бог, по ним не выстрелили свои, или союзники. Больше всего Соннеман боялся огня союзников, боялся умереть бессмысленной и бесполезной смертью. И ведь во всем этом скитании уже не было смысла. Бои после бомбардировки закончились практически сразу. Быстрые, кровопролитные и малопонятные, без командования с обеих сторон, без корректировки действий и без поддержки. Все затухло само собой, и задело этот чудом выживший экипаж лишь по касательной. Какие тут уже враги? Фронты остались в прошлом, остались только форты. Одинокие, но еще пока подвижные, как этот умирающий Т-72. Красные и синие…
Соннеман поднял автомат в руках и снял его с предохранителя. Неторопливо пошел к зеленому, утонувшему в грязи Трабанту и вскоре услышал, как по следам его шагов катится огромная стальная искореженная и закиданная дерьмом по самую крышу оплавленная машина без противокумулятивной «юбки» по бортам. Мощные гусеницы переминали дьявольски фонящую грязь со всеми вкраплениями, что в ней были. С ветками, с палками, с обломками сорванной жестяной крыши домика, с осколками стекла Трабанта и прочим скарбом, что когда-то вероятно мирно и тихо находился на придомовом участке. Танк медленно повернул башню и своим дулом заглянул в вынесенное ударной волной окно. В нем была лишь оборванная и сырая от дождя занавеска, что бесцельно моталась по ветру.
…Трое танкистов, не раздеваясь, быстро подняли опрокинутый стол, до этого осторожно сложив остатки хозяина и молодой хозяйки в платьишке в дальний угол, чтобы те не так сильно били им по глазам. Хотелось жадно закурить, всем троим, но без противогаза сигарета может оказаться последней. Стоило потерпеть, ведь за эти несколько дней, а может и недель – счет уже не велся – они перестали бояться пожара боеукладки и курили прямо в танке, когда радиоактивный фон слегка спадал.
– Сколько мы прошли, Тилль? – шумно выдохнув, Эрих развернул карту на столе.
– Около тринадцати километров от последней точки. – предположил тот, пальцем в перчатке указав на нанесенные карандашом отметки. – Мы примерно в ста пятидесяти километрах от штаба нашей дивизии, и движемся, судя по всему, на юг, вдоль границы.
– До русских еще около десяти, но строго на Запад. – пояснил наводчик.
– Мы не пойдем к Триста Пятидесятой Гвардейской. – объявил командир. – Фон слишком сильный, и ветер западный. Скорее всего эпицентр сейчас где-то между нами и русскими. Возможно… что и на их позиции. – карандашом разметил примерный контур зоны заражения. – Я боюсь, что русские тоже разбиты. Как и наши… – бросил карандаш на карты, выдохнув. – Как болгары, как поляки… Везде одни только воронки и брошенная техника.
– Они были нашим последним шансом, товарищ командир. – помотал головой Юрген, расстроившись. – Что мы будем делать? У нас почти нет боезапаса, у нас в автомате всего четыре бронебойных и один кумулятивный… Все расстреляли…
– В первую очередь, мы не будем отчаиваться! – сжал кулак Соннеман, скрипнув резиной перчатки. – Мы солдаты Народной Армии! И я не потерплю таких вот, Даймлер, соплей, ясно? Сколько у нас топлива?
– Километров на пятнадцать. И все. – Тилль уперся руками в столешницу. – Двигатель чахнет, командир. Воздушные фильтры бьют тревогу, а про систему очистки воздуха я вообще молчу.
Ливанул дождь, забарабанил по карте. Столик стоял крайне неудачно – точно над куском отсутствующего железного профлиста. И в эту дырку было прекрасно видно, как капают с неба зеленоватые крупные капли. Дни становились все хуже предыдущих, и ситуация даже не думала улучшаться. Когда-то до войны, до всех этих бомбардировок, среди тонн зловонных заявлений политиков и с той, и с другой стороны, Эрих как-то услышал одного профессора, что утверждал, будто бы после ядерных взрывов поднимется такая туча пыли, что закроет Землю от солнечного света на долгие месяцы. А после всего этого, когда последние люди хотя бы немного приспособятся к постоянному пеплу и не высыхающей грязи, грянет настоящая, лютая сибирская ядерная зима. И Эрих точно не знал теперь, хотел ли он дожить до хруста льда под гусеницами танка, или пусть этот танк лучше со всем своим экипажем навсегда замрет в зловонной радиоактивной грязи.
На языке постоянно был привкус ржавчины, как тогда, в детстве, когда меняли старый берлинский трубопровод. По телу расходились багровые пятная. Командир все знал, но без всякого раздумья говорил экипажу, что эти признаки только для того, чтобы бороться перед своей кончиной, что есть человеческих сил, что у них этот аккорд последний, и он должен быть хотя бы ярким.
– Вот здесь… – сообразил Соннеман, показав на карте. – Должны быть венгры. Позиции одного из полков Седьмой Дьерской Дивизии. Они стояли у предгорья, и возможно взрывы частично смогли погаситься об камень и курганы.
– До них почти двадцать пять километров. – недовольно выдохну Тилль. – И это только по прямой, геноссе лейтенант.
