– Скажи, что я тоже офицер-фельдшер, твоя помощница, можешь добавить, что временно и малжонка.
Борис не стал переводить польке всей фразы, а лишь только сказал, что пани тоже медик и работает с ним. После этого хозяйка провела их в соседнюю комнатку и сказала, что они могут спать на кровати. Игнатьич улёгся на лавке в кухне, хозяйка ушла в комнатку, где спали её дети, а Джек, как верный сторож, устроился у входа в кухню.
На следующее утро, после очень раннего завтрака, Борис подошёл к груде сваленного около железнодорожного тупика имущества. Дружинницы, санитары и младшие медсёстры уже успели понастроить себе около этой «свалки» шалаши из плащ-палаток и сейчас вылезали из этих убежищ в сырой предутренний туман.
Алёшкин разыскал Захарова и приказал немедленно обойти все ближайшие домики посёлка и устроить на жильё врачей, старших медсестёр и других офицеров. Сам он вызвал старшину Еремеева и старших сестёр и приказал на ближней поляне, окружённой высокими тополями, развернуть две палатки ДПМ: одну – для жилья всего личного состава, а другую – на всякий случай, как лечебную. Последняя палатка должна была служить и сортировкой, и перевязочно-операционной, и госпитальной на первые дни. Для этого её перегородили утеплениями на три неравные по величине части.
Борис предполагал, что надолго в этом посёлке они не останутся, не зря же их тащили в такую даль из Раквере. Как подсчитал Добин, они проехали более полутора тысяч километров. Он, между прочим, внимательно следил за всеми более или менее крупными станциями, которые они проезжали, и в результате своих наблюдений представил Алёшкину маршрут, который они проделали за 17 суток: Раквере – Тапа – Тарту – Валга (это в Эстонии) – Валмиера – Цесис – Даугавпилс (Латвия) – Вильнюс (Литва) – Гродно (Белоруссия) – Белосток – Тлущ (Польша). Путь, как видим, немаленький, а когда они сравнили его с известной линией фронта, то увидели, что он пролегал вдоль фронта с севера на юго-запад. И по их предположениям, госпиталь находился от передовой километрах в сорока. Это подтверждалось иногда раздававшимся громыханием орудийных выстрелов.
Тлущ и его окрестности должны были быть заполнены множеством тыловых фронтовых учреждений. На самом же деле здесь царило полное спокойствие. Это удивляло и Алёшкина, и его друзей.
Прежде, чем описывать дальнейший путь госпиталя, мы считаем нужным рассказать ещё об одном случае, который произвёл на всех, кто оказался его свидетелем, самое ужасное впечатление.
На следующий день после прибытия в Тлущ госпиталя № 27, утром в дом, где квартировал Алёшкин, вошёл хромающий, небритый, грязный человек. Хозяйка испуганно бросилась к нему. Что-то быстро ему сказала, а затем повернулась к Борису, сидевшему за столом, и сообщила, что это её муж, которого не было дома в последние дни. Сказав это, она смущённо замолчала.
Вошедший остановился у двери и по-военному отрапортовал:
– Панове офицеры, кочегар паровоза ЭНС–1382 Щербинский, до услуг панов!
Борис усмехнулся:
– Цо пан есте жолнеж? Солдат?
– Не, пан майор, я вольный, маю инвалидность. Но мне заставляли работать, а потом сказали, что русские всех, работавших у немцев, будут расстреливать. Я, да и другие тоже, убежали в лес. Сидели там неделю, а потом стали выходить. Никто нас не трогал и наши семьи так же. Вот я и пришёл.
– Что же вы думаете делать?
– То же самое, буду кочегаром работать. Теперь поезд ходит Тлущ – Люблин. Машинист сказал, чтобы сегодня приходил, вечером поедем.
Разумеется, весь этот разговор вёлся на польском языке. Борис угостил кочегара папиросой и стал расспрашивать про жизнь и службу у немцев. Юрек, так звали мужа хозяйки, охотно рассказывал, что машинист, помощник и он – поляки, но немцы им не доверяли и всегда сажали на паровоз автоматчика. Не одни раз кочегару приходилось вместе со всей бригадой возить эшелоны с евреями и другими жителями из Варшавы, Люблина или других мест в Майданек-2 – так называлась станция на ответвлении от главной линии железной дороги, соединявшей Тлущ и Люблин. Она находилась на расстоянии около 15 километров от Тлуща.
– Тогда, – говорил он, – на паровоз сажали двух автоматчиков, и бригаде при подходе к станции строго запрещалось смотреть в окна паровозной будки на выгрузку прибывших, а также и на то место, куда их привезли. После выгрузки эшелон задним ходом выходил на главную линию и уже продолжал следовать в обратном направлении. Конечно, – рассказывал поляк, –мы умудрялись через различные щели в паровозной будке незаметно для своих сторожей рассматривать Майданек-2 и успевали разглядеть и внешний вид красиво оформленной станции, и перрон, по вечерам ярко освещённый, видели за этим зданием ряды бараков, а немного в стороне – высокую трубу, из которой временами шёл густой чёрный дым. Каждый такой эшелон на станции встречал оркестр, исполнявший самую жизнерадостную и весёлую музыку. Уже перед самым уходом германца нам удалось узнать, что все, кого мы привозили, предназначались на смерть. Под трубой находились печи, в которых сжигались трупы. Мы с бригадой, уже после прихода Красной армии, как-то раз были там, и с этих пор я не могу видеть фашистских солдат. Когда ваши красноармейцы вели колонны пленных фрицев, таких покорных и послушных любой команде, мне хотелось броситься в их толпу и своими руками душить всех подряд. Как видите, я калека, – Юрек показал на деревяшку, привязанную к его правой ноге. – Ногу я потерял ещё в 1939 году, из-за неё меня и не отправили на работу в Германию или в какой-нибудь лагерь. По той же причине не брали меня и наши партизаны, которые, хотя и недолго, но здесь тоже были, – закончил свой рассказ Щербинский.
Выслушав кочегара, Борис загорелся желанием своими глазами увидеть этот Майданек-2. Впоследствии он узнал, что так назывался один из филиалов огромного лагеря, в котором была уничтожена часть евреев, вывезенных фашистами из Польши и других стран. Всего в Майданеке фашисты уничтожили миллион пятьсот тысяч мирных жителей, главным образом стариков, женщин и детей. Об этом Борис прочитал спустя несколько лет.
После обеда, зайдя к Павловскому, поселившемуся в соседнем, ещё более бедном, домишке, Алёшкин рассказал ему о своём намерении, тот тоже вдохновился этой идеей, и через час маленький санитарный автобус, вмещавший 10–12 человек, был забит до отказа офицерами госпиталя. Из женщин взяли только одну Минаеву, остальных решили оградить от впечатлений этой невесёлой экскурсии. В лагере из врачей-мужчин остался один доктор Батюшков, который на время отсутствия Алёшкина заменял его.
Полтора десятка километров по хорошей шоссейной дороге преодолели за полчаса, и уже в три часа дня стояли возле ворот страшного лагеря смерти. До сих пор все они читали в газетах и сводках Информбюро о зверствах, чинимых фашистами, видели разрушенные города и сёла, виселицы с трупами, которые ещё не успели снять наступавшие форсированным маршем части Красной армии, слыхали, как в Белоруссии живыми сжигали население целых деревень. Но ещё ни разу до этого не бывали в таком ужасном месте, как этот сравнительно небольшой лагерь смерти.
Отступавшие, а точнее, бежавшие в панике фашисты команды СС, охранники лагеря не успели уничтожить последних заключённых, бараки и другие следы своих зверств. К тому времени, когда туда приехала «экскурсия» из госпиталя № 27, в лагере уже никого не было, но и порядок навести там ещё не успели.
У ворот их остановил часовой. По просьбе Алёшкина он вызвал караульного начальника, сержанта, и тот рассказал, что их части, находящейся на переформировании и расположенной в видневшихся невдалеке казармах, приказано охранять лагерь и никого из посторонних не впускать. Несколько дней назад приезжала комиссия – какой-то генерал в сопровождении офицеров, они всё осмотрели, приказали ничего не трогать и сказали, что пришлют людей, которые всё запишут, сфотографируют, а потом организуют уборку территории.
На просьбу Бориса пропустить их в лагерь, сержант ответил, что на это надо получить разрешение командира части, попросил подождать, а сам направился к ближайшей казарме. Вскоре он вернулся вместе со старшим лейтенантом, который заявил, что, имеющееся распоряжение о запрете входа в лагерь посторонних вероятно адресовано гражданским лицам, и прежде всего полякам. Он не видел причин не впускать приехавших офицеров-врачей, но просил ничего не трогать, не перекладывать с места на место. На вопрос Бориса, а где же сама станция Майданек-2, лейтенант показал на видневшиеся невдалеке остатки обгоревшего здания.
После этого приехавшие вошли в ворота, за которыми стояла, почти не тронутая огнём, добрая половина широких приземистых бараков. Пройдя немного вперёд, они увидели огромные печи с большими железными дверцами и подведённые к ним рельсы с вагонетками. Всем было понятно, что на этих вагонетках трупы замученных подвозились к топкам для сожжения. Около печей валялась груда обгоревших костей, которую фашисты, очевидно, не успели спрятать.
Группа обратила внимание на остатки взорванного санпропускника, находившегося недалеко от печи.
– Зачем фашистам было обмывать трупы перед сожжением? – удивлялась Минаева.
На этот вопрос никто не мог ответить. И лишь через несколько месяцев они узнали, что то, что они приняли за санпропускник, на самом деле было газовой камерой, служившей местом умерщвления несчастных.
Ещё одна ужасная подробность вызвала у них негодование, страх и отвращение к немцам, которые позволяли себе так издеваться над людьми, пусть даже и врагами, как они считали. В нескольких десятках метров от здания, остатки которого они приняли за санпропускник, стоял большой добротный кирпичный сарай, его фашисты тоже не успели ни поджечь, ни взорвать. Большие двери его были распахнуты настежь. Борис, Павловский, а за ними и остальные, вошли внутрь, и то, что предстало перед ними, вызвало возглас гнева и возмущения.
Они увидели большие длинные стеллажи, на которых лежали, связанные в аккуратные тюки, длинные женские волосы, тщательно рассортированные по цвету и длине. На других стеллажах находились уже уложенные в большие картонные коробки предметы женского туалета, взрослая и детская обувь, а на противоположной стороне – такие же коробки с одеждой. На каждой коробке имелась этикетка с надписью о количестве содержимого. Посредине сарая на длинном деревянном столе валялась куча неразобранного белья и груды женских волос, предназначенных к сортировке. В одном из углов стояли коробки с детскими игрушками и различными дешёвыми женскими украшениями. Там же находился ящик с портсигарами, мундштуками и трубками.
Окинув всё быстрым взглядом, группа поспешила выйти из сарая. Некоторое время все молчали. Эти люди, видевшие огромное количество самых разнообразных, самых страшных ран человеческого тела, вызывавших огромные страдания, привыкшие к смерти десятков людей каждый день, здесь, на складе прониклись таким ужасом и омерзением, что желающих продолжать дальнейший осмотр лагеря не нашлось. Они поспешили в автобус и тронулись в обратный путь.
Часов в пять вечера группа вернулась на станцию Тлущ. На расспросы об увиденном отвечать не хотелось, так сильно они были поражены. Лишь через некоторое время Павловский, получив газетные материалы о лагерях смерти, сделал обстоятельный доклад о преступлениях фашистов против человечества, присовокупив к тому, что было написано, и то, чему стали свидетелями все ездившие с ним в Майданек-2.
***
Между тем на станции Тлущ, по приказанию Алёшкина, две палатки были уже поставлены, полы устланы брезентами. В одной суетились все операционные сёстры, развёртывая соответствующее медицинское оборудование, рядом под руководством Мертенцевой расставлялись носилки и готовились к приёму раненых. Во вторую палатку медперсонал перенёс личное имущество. Установили железные печки, предусмотрительно вытащенные из теплушек при выгрузке, в них уже горели где-то раздобытые санитарами дрова. Под небольшим брезентовым навесом устроили кухню. Ликвидировали все шалаши из плащ-палаток и аккуратно сложили остальное имущество госпиталя.
В таком виде можно было простоять на этой крошечной станции довольно длительное время и, в случае необходимости, начать свою медицинскую работу. Конечно, по сравнению с предыдущими размещениями, когда госпиталь прятался в лесах, тщательно маскируясь от противника и от наземной разведки, настоящее положение казалось никуда не годным. Но, видимо, обстановка изменилась. Во-первых, в воздухе не было слышно ни одного вражеского самолёта. Правда, этому не благоприятствовала и погода: небо было затянуто свинцово-серыми тучами, из которых временами шёл дождик, иногда со снегом. Во-вторых, отступавшие немцы, видимо, находились в большой панике, и если в тылу наших войск и оказывалась вражеская вооружённая группа, то, встретив какую-нибудь нашу тыловую часть, торопливо сдавалась в плен, лишь в отдельных случаях нападая на одиночные подводы или машины, да и то в поисках продовольствия. Учитывая эту вероятность, Добин, по распоряжению Алёшкина, всё-таки организовал из санитаров и шофёров круглосуточную охрану территории, занимаемой имуществом госпиталя.
Так прошло два дня, и Борис уже начинал подумывать о поездке на одной из машин по направлению к Варшаве – самому или поручив Захарову, чтобы разыскать там управление 2-го Белорусского фронта, в распоряжение которого следовал госпиталь, и получить какие-либо указания. Сразу же по прибытии в Тлущ Алёшкин через военного коменданта станции послал в штаб фронта телеграмму и удивлялся, почему до сих пор не было ответа.
На третий день, утром, когда Захаров в сопровождении двух вооружённых санитаров стал готовиться к не совсем обычной разведке, группа грузовых машин (как оказалось, авторота из штаба фронта) подошла к станции. Её командир – младший лейтенант привёз на имя Бориса Алёшкина приказ НСК фронта генерал-майора медслужбы Жукова о срочной передислокации госпиталя в город Бромберг (Быдгощ) для получения дальнейших распоряжений. В приказе говорилось, что для перевозки имущества и личного состава госпиталю следует использовать собственный транспорт и присланную автороту, рекомендовалось всё лишнее оставить на станции Тлущ, сдав по акту коменданту станции. Между прочим, под этим «лишним» подразумевались стенды, деревянные конструкции, разборные дома, самодельная утварь и т. п.
Получив приказ, Борис собрал ближайших помощников – Захарова, Павловского и Минаеву – и приказал сразу же после завтрака приступить к погрузке. По предварительным расчётам, её можно было закончить в течение полутора-двух часов. Следует помнить, что большая часть имущества, находившаяся на машинах госпиталя во время переезда по железной дороге, не разгружалась, поэтому погрузка и не отняла много времени.
***
22 марта 1945 года в 12 часов дня колонна, состоящая из пятнадцати автомашин, уже следовала по дороге в Бромберг (здесь и в дальнейшем мы будем употреблять те названия городов в Польше, какими пользовались в то время). У прибывшего лейтенанта имелась карта, правда, немецкая, но и по ней можно было легко проследить, что госпиталю предстояло проделать путь в 200–240 километров. И хотя большая часть пути проходила по так называемым государственным дорогам Германии (как известно, фашисты считали Польшу своей провинцией), а они были хорошо асфальтированы и почти не разрушены, всё-таки иногда обледенение асфальта, а местами ещё не засыпанные воронки от бомб, заставляли колонну передвигаться сравнительно медленно.
Госпиталь около девяти часов вечера прибыл в Бромберг. Это был большой город. Хотя он имел довольно значительные разрушения, но совсем не походил на впечатляющие развалины, которые встречались ранее в Новгороде, Пскове, а сейчас и в Варшаве, где, по существу, не уцелело ни одного дома.
Младший лейтенант подвёл колонну к какому-то довольно мрачному зданию с готическими окнами, окружённому высокой железной вычурной оградой. Подойдя к Борису, лейтенант, следовавший в голове колонны на одной из своих машин, сказал:
– Ну вот, товарищ майор, прибыли. В этом здании –сануправление фронта. Пройдите туда и выясните, где будем разгружаться.
Оставив главным Захарова, Борис с Павловским прошли в ворота. На крыльце их остановил пожилой солдат – часовой. Подсвечивая себе фонариком, он посмотрел удостоверения личности Алёшкина и Павловского и впустил их в здание.
Глава четвёртая
Миновав небольшую прихожую, они вошли в широкий, ярко освещённый коридор со множеством двустворчатых, довоенных, как сказал Павловский, дверей. Вся обстановка совсем не походила на фронтовое управление, даже на то, что видели наши герои в Таллине или Раквере. Здание не имело никаких следов разрушения, а помещения были обставлены с непривычной для Бориса и Павловского роскошью. В коридоре стояли мягкие кресла и диваны, окна закрывали тяжёлые светонепроницаемые шторы, а на стенах висели какие-то картины. По-видимому, до войны, да, вероятно, и во время неё, дом этот принадлежал какому-нибудь богачу, который, узнав о приближении Красной армии, улепетнул куда-то за границу.
Хотя и интересно было Алёшкину и Павловскому рассматривать приметы мирного времени, не виданные ими в течение почти четырёх лет, но пришли они сюда не за этим. Толкаться в каждую дверь и спрашивать, где находится начальник сануправления фронта, они не решались. К их счастью, какой-то немолодой капитан с папкой под мышкой проходил по коридору мимо наших друзей, не обращая на них никакого внимания. Появление его было настолько неожиданным, и шёл он так стремительно, что Алёшкин опомнился, только когда капитан уже открыл дверь одной из комнат. Борис крикнул:
– Товарищ капитан, будьте добры, скажите, где нам найти начальника сануправления 2-го Белорусского фронта, генерал-майора медицинской службы, товарища Жукова?
Бросив удивлённый взгляд, тот довольно невнятно пробурчал:
– Пройдите по коридору до конца, поверните направо. В тех комнатах и располагается сануправление.
Сказав это, он исчез за дверью.
Алёшкин и Павловский оказались в узком коридоре без окон с четырьмя дверями по обеим сторонам. Борис рассержено заметил:
– Нас, небось, жучат, заставляют на каждом перекрёстке указатели ставить и на дверях надписи вывешивать, а сами расселись по разным комнатам – найди тут, кого надо! Где сидит этот самый генерал?
Павловский, подумав, ответил:
– Наверно, нужно пройти в самый конец коридора и зайти в последнюю дверь… Не будет начальник размещаться здесь, на проходе.
Так они и сделали. Постучав в правую крайнюю дверь, они услышали довольно приятный женский голосок, крикнувший совсем по-мирному:
– Кто там? Заходите.
В небольшой комнатке Борис и Павловский увидели большой письменный стол, заваленный какими-то папками и бумагами, у окна маленький столик с пишущей машинкой, а у стены большой шкаф. Около шкафа на корточках сидела девушка и раскладывала на полках папки, лежавшие на полу.
– Кто там? Что вы хотите? – спросила она, приподняв голову и отбросив со лба свесившиеся в беспорядке белокурые кудряшки.
Борис, заметив на ней погоны младшего лейтенанта, сказал:
– Поднимитесь, товарищ младший лейтенант, так говорить неудобно.
Девчушка, а она оказалась действительно совсем молоденькой, видимо, вспомнив какие-то наставления о дисциплине, быстро вскочила. Оправляя гимнастёрку, глядя в упор на человека, осмелившегося сделать ей замечание, рассмотрев его майорские погоны, она довольно небрежно спросила:
– В чём дело, товарищ майор? Что вам угодно?
– Мне угодно знать, где я могу видеть начальника сануправления фронта генерал-майора Жукова, – довольно строго сказал Алёшкин.
Девушка, очевидно, не привыкла к такому бесцеремонному обращению, да ещё со стороны какого-то майора медслужбы, поэтому она надменно подняла голову и заявила:
– Василий Григорьевич находится там, – кивнула она на дверь, выходившую в комнату, – но он сейчас занят, у него посетитель. Да и вообще, не знаю, сможет ли он принять вас сегодня, уже поздно. Садитесь и подождите, пока посетитель выйдет. Я доложу.
Она присела и снова начала разбирать свои папки. Бориса это окончательно взорвало: «Вот обюрократились, как будто и войны нет! «Подождите, посидите»! Есть у нас время рассиживать, когда на площади колонна машин и более двухсот некормленых людей?» И, не обращая внимания на то, что Павловский его дёрнул за рукав, он громко и сердито сказал:
– Вот что, младший лейтенант, с вами разговаривает старший по званию командир, так будьте добры, прекратить возню с этими папками! Немедленно встать, идти и доложить своему начальнику, что прибыл начальник госпиталя № 27 вместе с замполитом, что люди и имущество госпиталя, погруженные на автомашины, сейчас находятся здесь, напротив этого здания, на площади. Не забудьте также предупредить его, что если фашисты обнаружат это скопление машин и людей, то могут совершить воздушный налёт, и тогда не только моему госпиталю достанется, но и вашему зданию тоже. Идите же, идите! – повторил он громким приказным тоном.
Девушке явно не понравилось услышанное, она упрямо встряхнула своими кудряшками, но всё же направилась к большой, обитой кожей двери, ведущей в соседнюю комнату. Что и как она там докладывала, конечно, никто не слышал, но через две минуты она вышла и уже совсем другим тоном произнесла:
– Пожалуйста, проходите, товарищ генерал вас ждёт.
Войдя в большую комнату, пол которой был устлан мягким ковром, а посредине стоял длинный стол, Алёшкин и Павловский заметили, что в углу комнаты за небольшим столиком, освещённым настольной лампой с абажуром, сидел высокий, черноволосый, с заметной на висках сединой, с большой круглой головой человек в расстёгнутом генеральском мундире. У него был прямой тонкий нос, довольно полные губы, крутой подбородок и чёрные, аккуратно подстриженные усы. Это и был генерал-майор Жуков, начальник сануправления 2-го Белорусского фронта. Рядом в кресле сидел круглолицый, толстенький, совершенно седой полковник медслужбы.
Борис и Павловский представились генералу, приподнявшемуся из-за стола, и, пожав поданную им руку, по его предложению уселись на стулья, стоявшие около большого стола.
– Как прибыли? Благополучно? Отставших нет? Личный состав укомплектован? Запасы продовольствия, медикаменты есть? – засыпал генерал вопросами, с уважением посмотрев на их ордена – Отечественной войны у Бориса и Красной Звезды у Павловского. – Я вижу, мне прислали боевых людей, это хорошо. А то ведь обычно присылают по принципу «на тебе, Боже, что мне негоже». Надеюсь, что в этом случае эта пословица не подтвердится.
Не дожидаясь ответа на свои вопросы, генерал продолжал:
– Впрочем, всё это выяснить придётся вам, – повернулся он к толстячку. – Вот, товарищи, это начальник ПЭП-407 (ПЭП – полевой эвакуационный пункт. Прим. ред.), полковник медслужбы Крестовский. Он будет вашим опекуном и административным начальником, ну а оперативным буду непосредственно я. Таково решение командующего фронтом маршала Рокоссовского. Может быть, он сам или член Военного совета генерал Рузский будут давать вам распоряжения, пока же разместитесь здесь, по указанию товарища Крестовского. Завтра пересортируйте своё имущество, он расскажет, каким образом. Одним словом, на всё устройство даю вам двое суток. Послезавтра вы, товарищ майор, явитесь с докладом ко мне. Ясно?
Посетители встали, и Алёшкин громко произнёс:
– Так точно, товарищ генерал!
– Ну вот и хорошо. Товарищ Крестовский, берите своих подопечных и ведите их, куда мы договорились. До свидания, товарищи.
Борис и Павловский кивнули и направились к выходу вслед за Крестовским. Усаживая их в свою старенькую «эмку», полковник приказал шофёру:
– Поехали в наш посёлок, – а, обернувшись к Борису, – прикажите колонне следовать за нами.
Борис открыл окошко машины и сказал стоявшему рядом Захарову:
– Ведите колонну за «эмкой».
Ехали примерно с час и очутились на окраине города. Машины остановились на тихой, хорошо асфальтированной улице, вдоль тротуаров которой были посажены какие-то деревья, рядом стояли небольшие двухэтажные коттеджи. Крестовский сказал:
– Приехали. С правой стороны этой улицы дома свободны, занимайте их. В них ещё никто не жил после ухода немцев, так что вам придётся всё здесь привести в порядок. Почините, вставите стёкла в окна и двери, нагреете дома – каждый из них имеет собственное паровое отопление, – ну, одним словом, сделайте их пригодными для жилья. Сейчас поздно, пока займите каких-нибудь два домика, а завтра разберётесь как следует и можете занять сколько будет нужно, чтобы нормально разместить весь личный состав. А всё имущество пока разгрузите вот в этом большом дворе, завтра рассортируете. Да, вот ещё что, товарищ Алёшкин, весь медперсонал, врачей и медсестёр с завтрашнего утра отправьте для работы во фронтовых госпиталях, оставьте только тех, кто материально ответственен. За теми, кого вы выделите, я завтра пришлю автобус. С остальными людьми будете устраиваться на жильё. Очевидно, это место будет вашей базой, по крайней мере, мы так договорились с генералом Жуковым. Ну, а там дело покажет… Спокойной ночи!
Крестовский захлопнул дверцу машины, мотор фыркнул, и через несколько минут «эмка» исчезла в темноте улицы.
Борис с помощником по хозяйственной части зашли в первый же домик, около которого остановился их «козлик». Когда Захаров повернул выключатель, нащупанный им при входе, под потолком вспыхнула лампочка – в домах было электричество. Вот это здорово! Быстро осмотрев ещё два дома, Алёшкин и Захаров разместили в них медсестёр, врачей и дружинниц, приказав закрыть все окна, которые не имели затемнения, плащ-палатками, разбитые стёкла чем-нибудь заткнуть. Как всегда, на полу валялось множество мусора, бумаги, консервных банок, бутылок, предметов одежды – главным образом, эсэсовского обмундирования. Пока решили не обращать на это внимания и устраиваться, как придётся. Все очень устали и думали только о том, чтобы поскорее уснуть. Но большинству мужчин-санитаров, шофёров и, конечно, Алёшкину с Захаровым было не до этого, они приступили к разгрузке машин. Пока всё имущество складывали в общую кучу на дворе, указанном Крестовским. Там же поставили и кухню, около которой повара уже приступили к приготовлению завтрака. В этот вечер пришлось обойтись без ужина, впрочем, как и без обеда.
Разгрузку машин закончили только к трём часам ночи. Отпустили машины автороты, свои поставили вдоль улицы, поближе к деревьям, выставили часовых и отправились в один из домов, чтобы поспать там хотя бы три-четыре часа.
Бориса и Захарова встретил на пороге ближайшего от склада имущества домика Игнатьич, который позвал их за собой, привёл на второй этаж. Там, под самой крышей находились две небольшие комнатки, в которых он уже успел прибрать. Почти не раздеваясь, Борис и Захаров рухнули на кровати и сразу же заснули. Проводив командиров в их комнаты, Игнатьич сказал, что он будет спать внизу, где разместились работники штаба.
В течение двух дней дружинницы и санитары двадцать седьмого госпиталя проделали большую работу и привели во вполне приличный вид пять домов, каждый из которых состоял из 4–5 комнат и кухни. В подвалах были печи и запасы торфяных брикетов, действовал водопровод, канализация, электричество, водяное отопление.
В первом доме разместился штаб со всеми своими работниками и кухня. Большая плита и котёл имелись в доме, а громадными кастрюлями повара запаслись ещё в Таллине. Свои походные кухни решили беречь. Второй этаж занимали Алёшкин и Захаров. В соседнем доме разместились врачи, ещё в одном жили медсёстры, на втором этаже – Павловский, в остальных домах поселились дружинницы и санитары. Все дома были двухэтажными, хотя верхний этаж часто представлял собой мансарду.
Впоследствии выяснилось, что это был посёлок эсэсовцев, охранявших находившийся около города лагерь военнопленных. Некоторые жили здесь с семьями, занимая по целому дому. Наших людей, привыкших к тесным коммунальным квартирам, удивляла и возмущала подобная роскошь с жильём. Ведь даже при вполне приемлемом размещении почти две сотни человек личного состава госпиталя занимали всего пять домов, а в посёлке их было около сорока! «Как же шикарно жили эти фрицы! И чего их чёрт к нам потянул!» – говорили некоторые санитары.
С приближением Красной армии все эти эсэсовцы бежали на запад, угнали с собой часть военнопленных, менее трудоспособных уничтожили. Разумеется, всё это Борис и его подчиненные узнали гораздо позже, а пока оба первых дня были до предела насыщены работой по сортировке, рациональному складированию имущества и обустройству жилищ.
Как мы знаем, уже со следующего утра все врачи, операционные и палатные медсёстры были увезены специальным автобусом куда-то в центр города. Привезли их обратно только поздним вечером. Они рассказали, что весь день, с небольшим перерывом на обед, работали в госпитале, подменив собою его персонал, буквально валившийся с ног от усталости. В течение дня туда несколько раз наведывался полковник Крестовский. Раненых поступало очень много, большинство из них доставлялись автотранспортом, но приходили и поезда-летучки. Как заявила Катя, обработаны раненые были неважно, и фронтовому госпиталю во многих случаях приходилось выполнять функции хирургического подвижного госпиталя первой линии, а персонал его к этому не был готов. Помощь медработников хирургического госпиталя № 27 пришлась очень кстати.
Помня приказ генерала, Борис к 18:00 второго дня на своём «козлике», который Лагунцов постарался привести в наиболее благопристойный вид, подъехал к расположению штаба тыла фронта – так, оказывается, называлось учреждение, где находилось сануправление. На этот раз секретарь начсанупра встретила его как знакомого и, доложив генералу, вежливо пригласила войти. Когда Борис оказался в кабинете Жукова, он в некоторой нерешительности остановился на полдороге. В одном из кресел сидел ещё один генерал, имевший звание генерал-полковника. Это был крупный, довольно полный мужчина, с седыми волосами и небольшой круглой лысиной на самой макушке. Из-под густых чёрных бровей на Бориса глянули острые, тёмные глазки (именно глазки – они казались почему-то очень маленькими на его большом лице с приплюснутым носом).
Алёшкин быстро опомнился, подошёл к сидевшим и, обращаясь к старшему по званию, громко и чётко произнёс:
– Товарищ генерал-полковник, разрешите обратиться к генерал-майору, товарищу Жукову.
Тот улыбнулся, встал и, повернувшись к Жукову, сказал:
– Ну вот, а ты жаловался на своих медиков, что они не знают порядка военной службы! Вот прямое доказательство противного – рапортует как строевой командир! Кто вы такой? – повернулся он к Борису.
