Теперь же опишу большой дом и усадьбу отца, точнее, его родителей.
Совсем новый, из красного кирпича, он состоял из пяти больших и двух маленьких комнат, выходящих в просторный длинный коридор-прихожую с мозаичным панорамным остеклением.
Одноэтажный, дом стоял на высоком фундаменте, при этом часть его поддерживалась сваями. Пространство под сваями создало террасу; там стояли скамьи. Фасад украшали любимые мной высокие ступени; наверно, вторые в Туркужине по величине, после сельмаговских.
Ближе к торцу дома имелись еще одни ступени, они вели вниз, в просторный подвал. Со световыми приямками, отштукатуренными и выбеленными стенами и сваями, подпиравшими высокий потолок, он вполне мог бы называться цокольным этажом, если бы не использовался в качестве хранилища всего, что может найтись в добротной крестьянской усадьбе.
Вдоль стен подвала высокими столбиками стояли ящики с зимними сортами груш и яблок; на длинных дощатых поддонах – бидоны и бочонки растительного масла; десятилитровые баллоны со всевозможными соленьями, нарезанным небольшими кубиками сыром, густо сваренным сливовым, вишневым и яблочным вареньем (никак не могла понять, как доставать его из таких больших стеклянных емкостей); мешки семян подсолнечника, картофеля, пшена и муки.
В центре подвала – плетеные корзины с початками кукурузы, тыквой и арбузами. С арбузами вообще отдельная история, никак не пойму как Хамид их сохранял; но да, они были…
?
Все это богатство мне втайне хотелось, мечталось, иметь в городе для моих родных; но нет, ни разу, никогда, ни яблочка, ни грушки…
?
Дедушка серьезно занимался садоводством. В его небольшом по площади саду росло, кроме сливы, абрикос, черешни и вишни, такое разнообразие яблок и груш, какого не было не только ни у кого из соседей, но, пожалуй, и во всем Туркужине. Хамид выращивал сорта, которые я больше никогда нигде не встречала. Развитая сортовая структура сада обеспечивала потребление фруктов круглый год.
Для Хамида сад был не только источником пропитания и дохода вообще. Работая в саду, он поддерживал некую связь с предками. Память о них не покидала его, наверно, никогда.
Вечерами, сидя с Нуржан во дворе, дед прерывал традиционное молчание коротким воспоминанием о садах, что были прежде. Хамид рассказывал, что еще в начале двадцатого века, то есть спустя почти пятьдесят лет после депортации адыгов, их заброшенные одичавшие сады продолжали приносить плоды.
Грушево-яблочным промыслом из уцелевших горских садов занимались переселенцы, полностью возмещая недостаток хлеба. Фрукты собирали и сушили мешками, затем на подводах везли на ярмарку и там обменивали на зерно или муку. Такой промысел считался выгодней пашни и разведения садов собственными силами.
Когда бабушка говорила что-то хвалебное о нашем саде Хамид не соглашался. Он считал и сад, и свой собственный труд не заслуживающими похвалы, не соответствующими достижениям предков…
?
Во дворе усадьбы, кроме большого дома, имелась так же летняя кухня, курятник и хлев – все как положено. Вдоль каменного забора навес, где стояли телега и двухколесная пролетка; на вбитых в стену клюках – хомуты и много каких-то приспособлений для упряжи, подков, цепей и прочего.
Все это было, как и у родителей мамы, но больше. Больше кур, скота, лошадей, кормов, зерновых, овощей и фруктов. А в доме шерстяные ковры на полу и на стенах, окна побольше, перины пышней; и сухо во всех комнатах.
Но нет родственников и соседей, свободно входящих во двор; калитка в воротах всегда заперта, да и двери в доме на замках. В дополнение к традиции затвора, вечно голодный мохнатый гигант Мишка с громким лаем бросается к воротам, стоит кому-то пройти мимо, по дороге.
Между тем, черкесский дом без гостей, друзей-родственников, если есть хоть один мужчина – нонсенс. Коммуникации, общение нужны ему как воздух. Будучи кормильцем, мужчина нуждается в связях, чтобы зарабатывать на жизнь, содержать семью, а если надо – защищать.
?
Такой почитаемый в моем народе закон гостеприимства, излишне романтизированный на самом деле, мне представляется, всегда был условием выживания. Этот закон свидетельствовал не о благонравии, доброте, или беспричинном человеколюбии – куда делись эти наши «народные», «национальные» качества теперь, если это так? – но именно о интуитивном знании, как именно до?лжно себя вести, чтобы выжить.
Дружелюбие, готовность к деятельному участию в чужой судьбе, были условием выживания в ситуации постоянной опасности, в которой пребывали черкесы как народ, и черкесские рыцари как его элита.
Естественно, практика гостеприимства содержала существенную долю корысти. И корысть эта была двоякого свойства.
С одной стороны, традиционное, описанное в источниках гостеприимство, я бы назвала деятельной молитвой, подношением богам с надеждой, что, принимая в свой дом незнакомца, оказывая ему покровительство, если надо, и помощь, боги в ответ помогут собственным сыну, мужу, брату, находящимся, возможно, в походе, или отправляющимся туда в ближайшее время.
Если с такого рода мотивацией исполняли долг гостеприимства, наверно, скорее женщины и немощные мужчины, то оценить другой аспект традиции в полной мере могли только рыцари.
Держа двери кунацкой открытыми, принимая гостя, путника, черкес взамен обретал друга – не родственника, но кунака, – то есть вступал в некое братство, вполне зримое, физическое, способное в свой час поддержать, или даже спасти жизнь…
?
С другой стороны, сомневаюсь, что корысть эта осознавалась так структурированно. Если осознавалась вообще. Во всяком случае, большей частью моего народа. Вполне допускаю, все шло не от ума, но сердца. Как у Лиона, моего отца. Он не мыслил себя без друзей, многочисленных братьев.
Хамид и Нуржан вели уединенный образ жизни, а Лион, с уважением относясь к их привычкам, все равно поддерживал должный уровень коммуникаций, пусть и за пределами усадьбы. Как показало потом время, именно через Лиона шли сила и достаток всему семейству, которые после его гибели, несмотря на все старания, сойдут на нет.
?
Хамид и Нуржан были единственной семейной парой, жизнь которой я с интересом наблюдала; были, конечно, и другие пары, но не помню никого – только их. Эти супруги почти не разговаривали друг с другом: несколько слов, фраз в течение дня; история из прошлого – рассказанная неспешно и негромко – вечером после трудов; и все.
Дедушка с утра выходил во двор и весь световой день то сад, то скот, то огород; а бабушка – кухня, корова, сепаратор и … дедушка.
Если мне нужна была бабушка, и ее не оказывалось в привычных местах, я находила дедушку. Затем, став рядом, оглядывалась кругом. Бабушка всегда оказывалась в пределах его видимости: так она любила мужа, так они любили друг друга.
Я тоже хотела любить именно так. Но теперь могу сказать: любовь бывает разной, иногда – это тяжелая болезнь; особенно неразделенная…
Глава 6
Но вернемся в тот день, когда отец нашел мне имя. Тем же утром, но чуть позже, во время завтрака, он сообщил свое решение Нуржан.
– Назову ее Я, – сказал он матери, которую звал только по имени…
Пока моя младшая сестра не подросла и не превратилась из зеленоглазой доходяги в прекрасного лебедя, я и представить не могла, как выглядела бабушка в молодости. Хотя старшие уверяли, что Нуржан, в свое время, была настоящей красавицей. Говорили так же, что моя младшая сестра похожа на нее «как две капли воды».
Собственно, в той семье были все красивыми – мужчины, женщины; даже в старости; несмотря на тяжелый крестьянский труд.
Лично я помню Нуржан классической бабушкой, с полным набором морщин на лице и руках, но с белоснежной кожей. Держалась она прямо, ходила степенно, поступь легкая. Небольшие ступни, изящные голени, поддерживающие округлые икры и бедра эталонной старой черкешенки.
Она была не просто красивой старой женщиной, Нуржан читала Коран, делала намаз, пряла, вязала, шила и вышивала; у нее получалось все, за что она бралась. Я гордилась ею.
?
Что же касается моего имени, оно действительно странное – Я…
Возражения Нуржан, владычицы своего семейства, не сработали. Отец не услышал ни того, что у нашего народа нет имени Я, никогда не было и не будет, и я могу оказаться всеобщим посмешищем; ни того, что имя ребенку, согласно обычаю, дают старшие. Он проигнорировал и самый главный аргумент бабушки – что она уже дала мне прекрасное имя Фатимат.
В тот период чуть ли не в каждой семье были женщины с таким именем. Один поэт пошутил по этому поводу, назвав себя доктором фатиматических наук. «Сестра Фатимат, жена Фатимат, сноха Фатимат и внучка тоже Фатимат!» – изрек он знаменитую фразу.
Но отцу было не до шуток. Он настоял на своем, и бабушка его прокляла. Она, безупречная, делала намаз, читала Коран и никто, ни разу, с тех пор как умерли родители и свекры, не смел ей перечить – даже мужья!
Заодно с папой, Нуржан прокляла и маму, которую считала причиной ее разногласий со старшим сыном; а вместе с мамой прокляла и меня.
– Пусть и она сгинет вместе с вами, къывдыщIиIубэ! Какой смысл ей одной оставаться на свете? – сказала она.
?
Проклиная нас, Нуржан говорила громко и страстно; лицо покраснело, платок соскользнул, открывая седые волосы. Отец впервые видел ее такой. Он испугался, но оставался непреклонен.
То ли от этого страха, то ли еще по какой причине, которую не осознал, в какой-то момент Лион увидел, как за спиной Нуржан вдруг появилась тень. Непропорционально большая, она мелькнула и исчезла сразу, как только отец подумал: «Этого не может быть». Он говорил с матерью средь бела дня. Они стояли в коридоре дома, где тени в это время нет.
Мысль о тени отняла у Лиона драгоценные секунды, чтобы удержать мать: продолжая сыпать проклятьями, она неожиданно зашла в свою мастерскую и заперлась изнутри на ключ. Уже находясь за закрытой дверью, Нуржан громко поклялась, что крошки хлеба не съест, не сделает глотка воды и не покинет комнату, пока мы находимся в ее доме.
Сказав это, Нуржан замолчала.
Глава 7
На календаре вновь 8 марта, но уже 1964 года. Сидя в отцовском грузовике, мы уезжали из Туркужина.
Расположенное в долине реки с одноименным названием, наше селение, извиваясь между холмами, растянулось на целых пятнадцать километров. Последним километром Туркужин упирается в дикий лес, где в тот год еще запросто гуляли медведи и волки, лоси и кабаны, цыгане и просто разбойники…
Отец любил свое селение. Будучи старшим из сыновей, к тому же пасынком Хамида, он готовился уйти от родителей, но не так, и не теперь. Он намеревался жить с ними, пока вырастут младшие братья, подрасту я; пока родится сын.
В тот период многие его сверстники переезжали в город, в том числе с семьями, не раз звали и его. Но он никогда всерьез не рассматривал такой возможности. Лион не любил город. Он планировал, уйдя от родителей, построиться рядом и жить своей семьей.
Эх, какой смысл вспоминать и, тем более, говорить о вчерашних планах? Да и с кем говорить? И зачем? Зачем говорить, если не дорожишь мнением собеседника и не намерен советоваться? Но с кем советоваться? И, опять же, зачем? Разве можно полагаться на чужой ум, досконально не проверив, не испытав его?
Можно ли вообще полагаться на чужой ум, имея свой?
Вопрос, ответ на который скорее «нет», чем «да».
?
Чем дальше мы отъезжали от дома, тем сильнее погружался отец в печальные думы. Он чувствовал себя одиноким и обреченным; сердце его разрывалось от отчаяния. Люсена сидела рядом, но он молчал, не допуская мысли поделиться с женой страхами и сомнениями.
Что касается Люсены, как и в случае с моим именем, оставив все на усмотрение мужа и судьбы, она тоже погрузилась в думы, но… о своих четвероногих друзьях, которых теперь оставляла.
Свёкров она покидала без сожаления – в том доме ей было, во всех смыслах, и холодно, и голодно, но вот друзья… Большой пес Мишка и безымянная кошка стали ее настоящими друзьями. Кошку с собакой, как и людей, кормили там, откуда мы уезжали, скромно, и мама, как могла, заботилась о них.
В ответ благодарная кошечка делилась с ней своей добычей. По утрам, зимой, она таскала в кухню задушенных мышей и, положив к ногам своей хозяйки, начинала громко мяукать. Летом вместо мышей были змеи с кладбища, граничившего с усадьбой.
Змеи жили не только на самом кладбище, но и в каменном пороге, отделявшем от него усадьбу. С раннего лета до самой осени кошка таскала задушенных ею змей. По большей части это были детеныши, но попадались и фрагменты взрослых особей…
?
Отвлекаясь от воспоминаний, мама смотрела в окно кабины. Мимо проплывал однообразный ряд голых деревьев. За плетнями и заборами, то прямо у края дороги, то в глубине – покрытые соломой и черепицей, саманные строения. Вдоль дороги, иногда выходя на нее, подгоняемые хозяевами, неспешно двигались коровы и овцы. Женщины шли особой, плавной поступью, придерживая коромысла с полными ведрами воды.
Заслышав шум приближающейся машины, сельчане непременно останавливались: пропускали; провожали нас взглядом; смотрели кто и что; чтобы дома рассказать кого и что видели. Порой за машиной увязались собаки; с громким лаем, они бежали за нами, и затем дорога снова пустела.
Грузовик ехал медленно и шумно, то слегка переваливаясь с боку набок, то подпрыгивал на ухабах, то грозя увязнуть в мартовской грязи. Монотонный гул двигателя перекрывал барабанные перепонки, в кабине пахло бензином; я спала…
Глава 8
Сказать, почему я не люблю проклятья? Не потому, что это грех; вовсе, может, и не грех – кто знает? Кто сказал, что проклятье – грех?
Не в этом дело, а в свойствах проклятий, их непредсказуемости. Их легко выпустить и потом так трудно пристроить, нейтрализовать – практически, невозможно. Некуда девать этот плевок гнева; особенно, если это проклятье матери.
Мое имя дорого обошлось всей нашей семье. Проклятье бабушки настигло не только Лиона и Люсену, но и меня, и младшую мою сестренку Марину, которой в тот злополучный день не было и в помине. Ударив по нам всей своей неуправляемой силой, оно, выполнив миссию, бумерангом вернулось к той, от кого исходило, стерев с лица земли, превратив в стоянку для бомжей и деморализованных типов некогда цветущую, самую богатую усадьбу в округе.
?
Когда проклятье Нуржан начало достигать своих целей, мы уже несколько месяцев жили в столице, в городе Светлогорске, у кровных родственников по линии давно умершего папиного отца.
Я уже упоминала, что Лион отличался чрезвычайной коммуникабельностью. С самого детства, несмотря на малый возраст, он самостоятельно поддерживал связи с родными отца; многочисленные кузены и кузины принимали юного родственника-красавца со всем радушием.
Родственники папы по отцовской линии славились особенной, даже для черкесов, сплоченностью. Они происходили от двух братьев из рода узденей, раскулаченных и репрессированных в тридцатые годы. Вернувшись из ссылки уже после войны, эти люди привезли с собой несвойственную нам простоту, легкость в общении, хорошее владение русским языком и любовь к чтению и понимание необходимости хорошего образования.
?
После возвращения из ссылки, они осели в Светлогорске и зажили небольшой традиционной общиной, застроив несколько земельных участков с общими границами одноэтажными домами – по одной, две, три комнаты в каждом. Дома, располагаясь буквой «п», имели общий двор с одними воротами и калиткой. С тыльной стороны домов со временем пристраивались флигельки, кухоньки и иные сооружения. Там же, в тылу, каждая семья имела свободный кусочек земли, который одни использовали под сад, другие под огород, кто-то держал кур и даже овец.
Сейчас такие дома называют бараками. Но во второй трети двадцатого века, на новом месте, в городе, обустраивались именно так: сохраняя усвоенную ранее материальную культуру и быт; и, само собой, откладывая денежку на новое, отдельное, лучшее, современное, из заводского кирпича…
Отец не мог с ходу купить дом, потому его братья выделили нам комнату во времянке. «Лучше, чем жить на съемной квартире», – решили они.
Да и папа – нужный человек.
?
В тот день, как и всегда, еще до рассвета мужчины выехали на работу; все они водили грузовой или пассажирский транспорт, так что день их начинался рано – в три часа. Работали (и учились) также почти все женщины. Днем в общине оставалась только молодые мамочки.
Во дворе имелся дровяник, под небольшим навесом уголь, рядом колода с топором и кругом опилки; неподалеку собачья конура. Плюс небольшой утоптанный пятачок между крылечками, осина и привязанные к ней качели. Так выглядело пространство, где играли общинные дети.
?
Лион был много младше братьев, а я, соответственно, младше их детей. Дети меня любили, таскали и играли со мной, как с куклой. В какой-то момент доигрались до того, что запихнули меня в собачью конуру и прикрыли вход куском фанеры.
Когда меня нашли, я была без сознания.
Трудно это писать, но в тот же вечер отец впервые поднял на маму руку; он избил ее как последний скот. Вот как сильно он меня любил и как боялся потерять…
?
Бедная мама: она много лет жила с чувством вины, потому что с тех пор я начала терять сознание, сопровождавшееся иногда судорогами. Врач, к которому меня понесли, сказал: «Беспокоиться не о чем, перерастет».
Младшая сестра Марина, явившаяся на свет незадолго до моего второго дня рождения, оказалась еще более болезненной, чем я; или, точнее сказать, странной.
Представьте себе грудного ребенка, храпящего во сне как взрослый мужчина. А грудь она брала так, что Люсена смущалась, как женщина. Мама смущалась, а Марина смеялась… противным хриплым смехом. Решили, что у нее проблемы с бронхами и отнесли к врачу, который сказал: «Беспокоиться не о чем, перерастет!»
Тогда ее отвезли к эфенди. Туркужинский эфенди высказался, мне кажется, конкретнее того доктора. Выражаясь языком моего народа (и всемирно известного дона Хуана), он изрек, что еще никогда не видел такого безобразного союзника, как у Марины.
Комментировать сей факт не могу, ибо союзника своей младшей сестры лично я никогда не видела. Одно могу сказать: жила Марина трудно, а умирала страшно…
