Но иногда я ей завидую…
Как бы это объяснить, не отпугивая читателя с первых строк?
Вот я пишу о годах маминого замужества и словно нахожусь в ее теле. Эта способность была и в детстве, но после одного случая она проявилась сильнее. Чувствую не только людей – зверей, птиц, других существ.
Слово «чувствую» не совсем подходит к описанию того, что происходит со мной в иные моменты. Но, как сказал один классный парень, философ, использую те слова, какие есть; а в моем случае, наверно, можно сказать также: «Какие знаю».
С другой стороны, если не ошибаюсь, такое чувствование называется трансперсональным переживанием. В мировых религиях аналогичные состояния тоже упоминаются, имеют свои названия. Но под рукой нет интернета, книг, чтобы свериться. Не помню даже, как называют эту способность исламские мистики; и намаз больше не делаю…
?
Мои путешествия во времени, по телам и мирам – спонтанные; как сложится потом, не знаю…
Так вот, мама помнит годы своего замужества, как трудные – так она о них и рассказывала, – а я, возможно, в силу собственного физического нездоровья, остро ощущаю молодость ее тела, ее внутреннюю прозрачность, и та ее жизнь представляется мне прекрасной, временем счастья.
С другой стороны, как не согласиться – жизнь Люсены, действительно, была сурова; но, опять же, не беспощадна. В особо ненастные дни к роднику она не ходила – на телеге, запряженной мулом, за водой отправлялся Хамид; он доставлял воду в бидонах…
Вечное напряжение с водой царило в семье из-за бабушки.
– Шайтан ночами мочится в наши ведра, – уверяла Нуржан и не разрешала готовить на старой воде, даже аккуратно накрытой накануне деревянной крышкой. Потому вчерашней водой только мылись и поили живность.
Вернувшись с родника, Люсена заставала уже растопленную печь – свекры просыпались так же рано. После утренней молитвы Нуржан доила коров и коз; дедушка кормил скотину и птицу, в сезон выводил скот со двора на дорогу, где пастухи собирали стадо и гнали на пастбище.
Поработав в кухне, мама шла убирать в унэшхуэ, большом доме (большим домом мы называем главное строение в усадьбе), потом стирала-мела, копала-полола, затем снова готовила и опять мела; следя при этом за тем, чтобы не оказаться одновременно в одном помещении с мужем и свекрами.
?
Мое появление на свет ускорило ритм маминой жизни. Так что идеей мужа по поводу имени она не заморачивалась, радуясь, между тем, что благополучно разрешилась от бремени, и я здорова.
«Пусть сам разбирается со своей родней, – справедливо решила Люсена, сразу после пробуждения вспомнив ночной разговор. – «Я» не хуже местоимений и междометий, которыми Он завет меня; все равно, выйдет замуж и ее тоже назовут Эй».
Глава 3
Люсена вышла замуж 8 марта 1961-го года. Историю ее замужества, типичную для того времени, правильнее называть умыканием.
Традиция умыкания, широко известная в ряде других культур, имела в моем народе свои особенности, которые не возьмусь описывать, чтобы не перегружать читателя и не подвергнуться критике бо?льшей, чем могу вынести. Скажу только, что традиция эта изменялась в зависимости от района проживания, социального статуса и даже прихоти организаторов умыкания; изменения происходили и со временем…
?
Когда лай собаки и последовавший за тем скрип открывающейся калитки оповестил о приходе гостей, Люсена, ее родители Шухиб и Уля, находились в летней кухне: покрытой соломой, саманной двушечке с земляным полом.
Глава семейства, столетний Шухиб, сидел за русским столом, на венском стуле. Он опирался на деревянную трость, инкрустированную серебром и, несмотря на значительный возраст, держался прямо. Дед был костист, широк в плечах и все еще высок. Белые усы, борода клинышком, на носу круглые очки; Шухиб носил их всегда, даже, когда не читал. На бритой голове кругленькая шапочка из войлока по типу сванской; поверх застиранной черной косоворотки вязаная шерстяная безрукавка с продолговатыми деревянными пуговицами; штаны галифе, толстые шерстяные носки почти до колен, галоши…
Только утро, но Шухиб уже устал и хотел бы прилечь, потому начинал раздражаться на нерасторопность жены. Уля почти вдвое его моложе, но почему там медлительна? Старик уже закончил работы по усадьбе и теперь готов поесть, но завтрак еще на печи; как всегда… Он тяжело дышал. Этим утром кухня казалась слишком тесной. Наверно из-за пара от чугунка, в котором варится паста (крутая пшенная каша), и кипящего рядом чайника.
Люсена помогала матери накрывать на стол, смягчая своим присутствием досаду отца – Уля никогда не поспевала к нужному часу…
?
Дверь в кухню отворилась и вошли двое мужчин; один из них – дальний родственник Шухиба.
Гостей пригласили к столу. Женщины поставили им пиалы с подоспевшим пшенным супом, пополнили тарелки с сыром и выложили весь хлеб. Ранние гости принесли с собой чувство тревоги.
Мужчинам, наверно, уже лет по сорок. Смуглые, бородатые, с натруженными мозолистыми руками. Седеющие волосы коротко острижены и едва заметны из-под папах. Они в ватных телогрейках. Кирзовые сапоги гости оставили за порогом, но телогрейки не сняли. На ногах одного из мужчин носки, ноги другого замотаны в портянки. Гости прячут ноги под стульями и держатся перед старшим скромно.
Один из пришедших, отведав немного супа, словно спохватившись, извинился, что без гостинцев: «Когда шли, сельмаг еще не работал», расстегнул телогрейку и достал из нагрудного кармана застиранного пиджака деньги.
– На-ка, сходи в магазин, купи нам бутылку и себе конфет, – мозолистая рука с трауром под ногтями протянула Люсене несколько мятых рублей нового образца.
Мама посмотрела на деньги, затем взглянула на отца. Шухиб разрешающе кивнул.
?
Надев большие, не по размеру, старые резиновые сапоги с отрезанным голенищем, Люсена вышла. Привычно обходя глубокие лужи и рытвины, прошла квадратный двор, и зашла в большой дом. Расположенный на одинаковом удалении от хлева с курятником и летней кухни, большой дом, как и двор, квадратный. Дом одноэтажный и так же, как остальные строения, саманный. Он снабжен неоправданно широкой, и потому тяжелой, дощатой дверью, которая никогда не запирается. Замков нет, только сломанная щеколда…
Оставив обувь у порога, почти порхая над застеленным ткаными дорожками дощатым полом, Люсена прошла в одну из комнат. Сквозь маленькие оконца свет едва проникал внутрь. Несмотря на полумрак, не включая электричество, девушка подошла к мутному зеркалу, висящему над столом. Увидев в нем типичную черкешенку, стройную смуглянку с ровным пробором в волосах, туго заплетенных в косы, на минуту задержалась возле него, затем надела демисезонное коричневое пальто, обула новенькие резиновые сапожки и вышла.
?
Мама пошла в сельмаг, а я чуть задержусь в доме и опишу его. Начну с подоконника, где в мое время стояла коробка со швейными принадлежностями…
Хочу себя проверить. Когда у Апсо гостила я, там стояли также две старинные, украшенные ажуром, керосиновые лампы. Освещение в доме электрическое – лампочка под потолком, – но свет часто отключали, потому наготове стояли эти лампы. Были ли они там в маминой юности?..
Традиция и постоянство во всем – в этике и этикете, и в материальной культуре, само собой – характерная черта моего народа. Черта, традиционно вызывавшая во мне постоянный протест…
Да, вот они, на месте. И не только ажурные лампы на месте, но и сырость, и мрак.
?
В том доме всегда было темно и сыро. Из-за слишком маленьких окон и кустов сирени, высаженных прямо под ними. Наверно, были и другие причины: слишком низкий фундамент, близость грунтовых вод…
Мой народ с древнейших времен боролся с сыростью, предотвращая таким образом сопутствующие ей болезни. Мы строили дома на холмах или склонах гор; возле дома не сажали высоких, затеняющих его деревьев; устраивали сквозняки, проветривая помещения при помощи двух входных дверей. Однако после культурной депривации, вызванной не только поражением в войне за независимость и депортацией, но и событиями начала ХХ века, эти знания оказались утеряны.
Так что в Туркужине сплошь и рядом мы видели дома, возведенные с нарушением строительной практики наших предков. Многие дома стояли в низине, у самого берега реки, в гуще сада, часто под сенью орешника.
В таких условиях первое и единственно возможное средство от сырости – сушка постели под летним солнцем. Одеяла и подушки семейства Апсо все летние дни грелись на солнышке; грелись не прогреваясь – тепла не хватало и на полчаса; мне не хватало… Постель, в которую мы с сестрой ложились вечером, будучи безупречно чистой, оставалась влажной и неприятно холодной; сестру при этом все устраивало, я же просто страдала…
?
В материальном плане Апсо жили, для Туркужина, средне – не бедно, но и не богато. В тот год, когда мама вышла замуж, обстановка в доме состояла из трех железных кроватей, застеленных гобеленовыми покрывалами, с восседающими друг на друге подушками, накрытыми фатином, словно невесты.
Кровати стояли вдоль стен с коврами. Над одной из них висели портреты Шухиба, Ули, троих сыновей Шухиба, двое из которых погибли на войне; над другой – три картины младшего из погибших сыновей Шухиба, Мухаба: рысь в полный рост, павлин с распущенным хвостом, и собака с белыми барашками…
В доме также имелись две раскладушки; два стола – традиционный и русский; шесть венских стульев; пять табуретов, высоких и низких; громоздкий шифоньер с зеркалом на дверце и антресолями, врезавшимися в потолок; обитый железным уголком, ярко-синий деревянный сундук, в цветах и бабочках; черный чемодан, битком набитый облигациями государственного займа…
?
Увидев теперь, волею чудесной судьбы, обстановку в которой жила мама, я могу еще раз отметить, что не менялось она десятилетиями. Это были усадьба и дом, где я не раз гостила вместе с бабушкой Улей и младшей сестрой Мариной.
В том доме всегда было слабое освещение, но много света; даже для меня…
Глава 4
Пока я легонечко прошлась по материальной культуре туркужинских крестьян второй половины двадцатого века, Люсена успела выйти из переулка на центральную, и единственную, дорогу селения. Она пошла по ней вверх, в сторону гор, в магазин, который уста моих односельчан называли «селъмагъ».
Долгое время тот магазин оставался самым большим в Туркужине. Продавалось в нем, казалось, все на свете – от керосина и запчастей до конфет, водки и даже хлеба. «Даже» – потому что хлеб в Туркужине пекли в каждом доме. Черкесский хлеб особенный, очень вкусный. Наша еда вся вкусная – простая и сытная; и полезная. Всегда удивлялась зубам моих сельских сестер – да простит читатель, кого что волнует… – они бросались в глаза здоровьем и белизной. Я смотрела, что, сколько и как едят сестры, на образ их жизни и думала, что причина именно в этом.
Не скажу за всех, но мои родные – скромные крестьяне – ели, спали и говорили мало, в меру молились, без меры терпели; а трудились без устали – в поле, дома и во дворе, с утра до ночи, без прогулов, выходных и болезней…
?
Туркужинский сельмаг находился на пригорке; к нему вели длинные крутые ступени. В то утро возле этих ступеней Люсена встретила Лиона – в меру высокого, стройного парня с тонким станом и белой кожей: молодой Тихонов в образе Матвея из Пеньково; только глаза у папы были зеленые; и мускулы покрепче.
Люсена несколько раз видела Лиона возле школы – он стоял там с другими парнями – и знала, что он комбайнер, временами водит зеленый грузовик, трудолюбив, удачлив, хорошо ворует колхозный урожай.
Правда, походы за колхозным урожаем у нас назывались не воровством, а прибылью, хэхъуэ. «Имеет хорошую прибыль» – так обычно говорили о людях вроде папы; таких уважали.
?
По сельским меркам Лион считался зажиточным, но слыл забиякой и потому как жених не котировался. И это несмотря на исключительные внешние данные.
Вообще, в Туркужине, когда речь шла о мужчине, этот показатель (привлекательная внешность) был далеко не на первом месте. Напротив, красивый – значит, будет гулять! В целом, в глазах старших женщин, а именно они определяли рейтинги, все плюсы любого жениха, даже такого как Лион, обнуляла задиристость, а красивая внешность в такой ситуации играла роль контрольного выстрела.
Плюс к этому, в селе не любили Нуржан. Так что, оставшимся в доме Шухиба «гостям», когда они сообщили с какой именно целью прибыли, хорошенько досталось – дед вообще любил приложиться свой поистине шикарной тростью, а тут, сам Великий Тха велел…
?
Шухиб был когда-то кузнецом и серебряных дел мастером…
и сапожником, и бухгалтером, и директором того самого сельмага; он воевал в русско-японскую и даже где-то служил в первую мировую, но уже не воевал; поладил Шухиб и с советской властью (он поладил бы с самим чертом); и было у него семь жен, пять сыновей и две дочери…
Последняя из его детей – Люсена – родилась, если мы посчитаем, когда Шухибу было 85 лет…
Шухиба были уникальный чел, на самом деле, очень талантливый. В сундуке семейства – синем, с бабочками и цветами – хранились сработанные им сокровища: кинжалы, шашки, мужские и женские пояса, нагрудники, пуговицы, шкатулки, подсвечники, портсигары, перстни…
Трости там тоже были. Они лежали поверх остальных изделий. Трости – как и кинжалы – были его страстью. Он менял их даже в течение дня: понаряднее – для дома; иные, совсем простые, но тоже инкрустированные – когда занимался хозяйством; а на выход, за пределы усадьбы, трость была солидной и по размеру, и по дизайну.
Под конец жизни Шухиб трудно ходил, потому частенько, сидя во дворе, на белом молотильном камне, застеленном войлочной сидушкой, подзывал к себе мальчишек: «Ну-ка подойди, дай я тебя хорошенько взгрею», – говорил он проходившим через двор детям (а таких было много, и я расскажу дальше, почему) и те, не смея ослушаться подходили и иногда не успевали увернуться от его трости…
?
Когда «гости» сообщили с чем прибыли, Шухиб тут же применил свое оружие против подлых обманщиков, и даже достал одного. Но забрать дочь не велел… Да ее бы и не нашли.
На самом деле такого рода вестники являлись на следующий день после умыкания, или даже через день. Но Лион никак не мог подловить домоседку Люсену, потому и пошел на крайние меры; в то же время, в знак уважения к Шухиб, направив в его дом врунов постарше…
?
Остановив возле ступеней магазина свою будущую жену, Лион заметно волновался. И, конечно, не от того, что исполнению его замысла может помешать сельчанин, проходивший мимо, погоняя быков.
Нет, он не может помешать – сельчанин и отец встретились взглядами и приветствовали друг друга. Прохожий с деланным равнодушием кинул взгляд на Люсену, еще одного парня – двоюродного брата отца, – стоявшего неподалеку от грузовика; и проследовал дальше: машина, двое парней и девушка на пустынной улице с утра – дело ясное, скоро сообщат о свадьбе.
А молодые люди, Лион и его брат, между тем, не были так уверены.
– Доброе утро, красавица. Задержись на минуту… Я – Лион, ты же знаешь меня?
– Да.
– Хочу на тебе жениться, пойдешь за меня?
– Нет, я не собираюсь замуж…
?
Э, нет, так не пойдет, мама. Ответь ему прямо как есть, не жалей и не щади!
– Почему? я тебе не нравлюсь?
Ну же, мама, смелей!
Но она только ниже опустила голову и пролепетала:
– Я не собираюсь замуж, сказала же…
Эхх… неверный ответ. Надо было сказать: «Я тебя не знаю. Я тебя не люблю!» Охх, интересно, как бы отец отреагировал на такие слова?..
?
Не сосчитать сколько раз я сама, став взрослой девушкой, слышала от парней слова, что говорил моей маме отец; они не объяснялись в любви, порой даже не спрашивали моего имени, просто подходили – на улице, в гостях – и говорили:
– Я хочу на тебе жениться, выйдешь за меня?
– Нет.
– Что, если украду тебя? – в мое время юноши уже спрашивали разрешение на умыкание у самой девушки (в мамином случае формальное разрешение на умыкание дал Лиону тот дальний родственник Шухиба, что отправил маму в сельмаг).
– Воров принято сажать в тюрьму, – следовал ответ, который спасал меня от дальнейших неприятностей.
Но мамино «нет» не возымело на отца никакого действия; он схватил несчастную возлюбленную и закинул в кабину своего зеленого грузовика. Следом подсел его брат, и девушку увезли, умыкнули.
Естественно, ее отвезли не в дом Хамида с Нуржан, но к одному из родственников. На всякий случай, если вдруг ее будут искать…
Глава 5
