Мэг вдохнула, отчего-то чувствуя себя неловко, словно ляпнула исключительную глупость. Курица… Это же следы пыток. Да еще имя какое-то нелепое… девчоночье.
Практикантка Сольден еще додумывала эти бестолковые обрывки мыслей, ища правильные слова для начала разговора и помня, что на нее надеется доктор Клоди. Лучница же Гризельда уже отбросила колебания. Она сама отнесла в хранилище рубашку со шнуровкой у ворота и куртку со швами ручного шитья. А значит, кем бы ни был этот парень с нелепым именем на руке, он все равно был из ее племени, и не нужно было никаких "правильных" слов.
– Из какого ты клана? – напрямик спросила она. Он назвал себя "сквайром", а такой титул был лишь в очень больших сообществах.
Но незнакомец только снова покачал головой, глядя на нее со смесью тревоги и ожидания.
Мэг досадливо закусила губу. Этот зеленоглазый псих словно вовсе не имел той самой, "обессахаренной" жизни. Он замер в своей роли, будто пчела в застывшем желе, не находя выхода в реальный мир. Амнезия?.. Или он плохо ее понимает? Или вообще сознательно притворяется?
Еще секунду подумав, она бесцеремонно села на край больничной кровати:
– Ладно, не бери в голову. Я буду называть тебя просто Сквайром. Послушай… Тебе трудно пришлось, я знаю. Но все позади, честное слово. Раны заживут, кости срастутся, память вернется. Я не стану тебе врать. Только не тебе. Я ведь такая же, как ты. Ты только скажи, ты понимаешь меня?
Зеленоглазый псих бегло взглянул на дверь, будто опасаясь, что его подслушивают, и ответил:
– Тот человек в белом назвал тебя "сестрой". Ты не похожа на монахиню.
– Я сестра милосердия. Для этого необязателен монашеский сан.
А Сквайр вдруг снова украдкой натянул одеяло выше, прикрывая полуобнаженный торс, и Мэг с удивлением сообразила, что он смущен.
Пытаясь заполнить неловкую паузу, она встала и взяла с тумбочки забытый было поднос, устраивая его на откидных ножках перед своим странным пациентом.
– Вот, попробуй. Не такие уж деликатесы, но уж всяко лучше раствора Рингера и глюкозы в вену.
Однако Сквайр посмотрел на еду и перевел на Мэг растерянный взгляд:
– Это все для меня? Зачем столько?
Мэг недоуменно оглядела поднос: обезжиренный йогурт, булочка, похожая на упитанного хомяка с коричневой спинкой, несколько ломтиков сыра, джем, слабый чай… Она сама после подобного завтрака проголодалась бы еще по пути в колледж.
– Тебе нужно хорошо питаться, ты потерял уйму крови, – сказала она, пряча свое замешательство за назидательным тоном. А Сквайр взял в руки булочку, бережно, будто спящего зверька:
– Какой белый хлеб, – приглушенно заметил он, – у нас такого не пекли…
Очень медленно, очень внимательно он рассмотрел все, что лежало на подносе. Двумя пальцами поднял пластмассовую ложечку и торопливо положил обратно. Развернул салфетку, задумчиво глядя на фамилию фабриканта в уголке. А потом решительно отодвинул поднос здоровой рукой:
– У меня нет денег, – отрезал он, – и рука пока не действует. Я не сразу смогу отработать еду.
Мэгги моргнула. Затем придвинула поднос обратно и спокойно пояснила:
– За это не надо платить. Здесь больница. И помощь здесь оказывают всем, даже тем, кто работать не сможет уже никогда.
Сквайр вскинул настороженный взгляд:
– Но кто-то же все равно должен за это заплатить. Платить нужно за все.
Мэг мысленно выругалась: она никогда всерьез не интересовалась, кто заботится о таких бедолагах. Но Сквайр ждал ответа, не прикасаясь к еде, и она пожала плечами:
– Ну… за это платит правительство. Королева, если угодно.
А лицо психа вдруг исказилось гримасой омерзения, и глаза полыхнули такой ненавистью, что Мэг отшатнулась назад. Сквайр же с неподдельной гадливостью оттолкнул поднос и отрезал:
– Я не ем из рук этой мрази. Лучше с голоду сдохну.
Мэг ошеломленно посмотрела на еду:
– Погоди. Все это готовят просто на больничной кухне. Какая разница, за чей счет?
– Мне ничего не нужно от королевских щедрот, – лицо Сквайра передернулось так, будто на подносе гнил червивый кусок падали, – убери это, сестра Мэг, слышишь? Не доводи до греха.
Маргарет закатила глаза – пуще всего в этой ненавистной работе ее всегда раздражали капризы пациентов, и сейчас вспыхнувшая злость вытеснила всякое сочувствие:
– Прекрати выдрючиваться, – огрызнулась она, – королеве мало дела, кому достался чертов больничный завтрак, и что думает лично о ней какой-то неблагодарный сквайр! Принципами щеголять изволишь? – она не заметила, как сбилась на привычный говор своего клуба, – легко, знаешь ли, в мученика рядиться на стерильных простынях и с полной башкой обезболивающих! Посмотрел бы ты, каким тебя сюда привезли! Хочешь на ноги встать – ешь без разговоров!
– Каких еще обез…боливающих? – перебил псих, а Мэг кивнула на катетер для капельницы:
– Вот. По этим иглам в тебя за последние дни влили столько снадобий, что хоть аптеку открывай. У тебя шесть переломов, приятель. Из них два таких, что ты от боли рехнулся бы.
Сквайр снова посмотрел на катетер. Повисла тишина, и Мэг уже успела было ужаснуться своему срыву, на который пациент непременно пожалуется начальству, как псих вдруг выдернул иглу и с размаху всадил ее себе в ладонь.
Подавившись криком, Мэг ринулась к ненормальному, перехватывая за раненую руку. А Сквайр почти издевательским движением положил палец на головку иглы и вскинул глаза:
– Сейчас я загоню ее внутрь, пока не выйдет с обратной стороны, – спокойно, почти предвкушающе пояснил он. Мэг беспомощно держалась за его запястье, неожиданно горячее и упругое, чувствуя, что не сможет его остановить. Придурок… А она так пыталась поддержать его…
– Зачем ты так? – проговорила она, чувствуя себя очень глупой и очень обиженной, – о тебе столько людей заботится! Я извелась вся, пока тебя оперировали. А ты назло делаешь. Как дитя, ей-Богу… Прыгну из окна, чтоб мама плакала.
А псих посмотрел на ее пальцы, сжимающие его руку, покачал головой, и в этом движении Мэг померещилось сожаление:
– Да не делаю я назло, – с неожиданной мягкостью ответил он, – просто знаю я королевскую заботу, дурака-то из меня не лепи. Господи, сестра, ты сама совсем дитя. Кто тебя пустил к такому, как я? Да еще зная, что у меня есть здоровая рука.
Это прозвучало страшно. Так страшно, что Мэг даже забыла, что прямо за дверью в нескольких шагах сестринский пост. Резко разжав пальцы, она подавила порыв отшатнуться назад: нельзя показывать страх… Только вспомнить бы, касается это правило сумасшедших людей или бешеных собак?
Медленно выпрямившись, Мэг постаралась придать голосу твердости:
– Не надо мне угрожать. Нашел тоже врага… У меня всего-то оружия – этот поднос. И я понятия не имею, почему к тебе нельзя ходить – ты же не говоришь, кто ты. Скажи – и я буду осторожней.
И тут он улыбнулся. Скупо и искренне, обнажая слегка неровные, очень белые зубы. Хладнокровно вынул из ладони иглу, обозрел натекшую с капельницы лужу на одеяле и вздохнул:
– Прости, сестра Мэгги. И за доброту благодарствуй. Только ты меня слушать не стала. Болью пугаешь, едой попрекаешь… Я из себя героя не строю – было бы, чем гордиться. А только все это я уже видел. И совиные лапы варил, и со сломанными ребрами дрова колол, и грехи ночами отмаливал. Так что не трудись, сестра. Ничего я не скажу, зря провозитесь. От меня на каторге будет толк, это уж на слово поверь, руки у меня на совесть приспособлены. А можете сразу на плаху класть, так им и передай. А еда эта всегда кому-то пригодится, и на меня ее переводить без толку. С меня и тюремной похлебки хватит.
И вдруг Мэг отчетливо поняла: сумасшедший или нет, но это не ролевик. Она сто раз слышала эти клятвы верности и предсмертные насмешки, слышала на шести разных языках, от ошалевших от недосыпа подростков и пьяных седых реконструкторов. А сейчас впервые точно узнала, как в действительности звучат эти слова. Вот так. Устало и обыденно, без чувства, без огня. Когда человек действительно подразумевает то, что говорит, ни в ком не ища отклика. Невидимая и нерушимая грань между жизнью и игрой.
Она спокойно взяла с тумбочки поднос и снова поставила пациенту на колени:
– Послушай, – сказала она, отбросив иронию, – каторга подождет, ладно? И на плаху не спеши, туда не так-то легко пробиться в наши дни. А это просто еда. Не очень сытная, да и повкуснее бывает. Это не подкуп и не милость. Это самое первое и главное человеческое право. Которого никто и никого не смеет лишать. А потому в больнице досыта едят все. И я прошу тебя просто поесть. Обещаю, что не буду спрашивать ничего, о чем ты сам не захочешь сказать. Идет?
С минуту Сквайр смотрел на поднос с упрямым огоньком в глазах, постепенно сменявшимся тоскливым раздумьем. Затем, поколебавшись, потянулся за сыром. Взял кончиками пальцев, будто бледно-желтый ломтик вот-вот мог выпустить ядовитые когти, и осторожно откусил краешек. Его лицо вдруг приобрело беззащитно-упоенное выражение ребенка, открывшего рождественский подарок.
– Вкусно? – Мэг ощутила, что глупо улыбается.
– Очень, – пробормотал Сквайр.
И Мэг забыла о времени. Это был завтрак в Зазеркалье, и она, будто зачарованный Кролик, вела своего спутника меж чашек, сахарниц и грибов. Она не понимала, почему его так поражают все эти простые вещи, да и не хотела понимать. Она смотрела на привычные с самого рождения мелочи, будто впервые, и ей хотелось, чтоб они нравились ему, словно этот трогательный псих был ее гостем. И вообще, если по-честному, то любимый Эмили обезжиренный йогурт – диетическая дрянь, клубничный джем вкуснее персикового, а сыра могли бы положить и побольше.
Он был странным… Совершенно нелепым, будто вынырнувшим из какой-то старой книги и так и не заметившим, как обложка захлопнулась за спиной, оставив его снаружи.
Его привела в ужас сломавшаяся пластиковая ложечка. Он украдкой ловил солнечных зайчиков крышечкой из фольги, снятой с джема. Он недоуменно повертел в руках пакетик с сахаром и спросил, зачем сахар завернули в бумагу – это же безумно дорого. Он говорил языком старинных считалок и воскресных молитв, подчас вклинивая отрывисто-напевные и не всегда понятные Мэг гэльские фразы.
И она объясняла, рассказывала и растолковывала, не испытывая ни тени жалости или отторжения к этому невообразимому, явно ненормальному парню. Она с комом в горле играла в дурацкую машину времени, упиваясь ею и все дальше заметая под ковер здравого смысла предстоящее объяснение с Клоди…
А еще Мэг впервые поняла, как выглядит голод. Не тот, который в Йемене и Сомали. Не тот, который по телевизору. Голод простой и привычный, такой же обыденный, как рассвет и закат. Так тщательно Сквайр собрал все крошки от булочки до последней, так дотошно скреб ложкой стаканчик от йогурта. И уже понятными казались костлявые плечи, и руки, обвитые сухими мускулами, будто виноградной лозой, и мощная нижняя челюсть, как из учебника антропологии, где на жутковато-ненатуральных рисунках были изображены обнаженные челюстные кости в обертке мандибулярных мышц. "Скудная грубая пища способствует развитию…" и как там дальше. Где же ты рос, пришелец из ада? Где голодал и терпел побои? Где работал до жестких мозолей и вздутых на руках вен? Где страдал до этого опустошенного взгляда, до бесстрашия перед каторгой и готовности к казни, будто к неприятной медицинской процедуре?
А Сквайр бережно отодвинул нетронутую салфетку и едва заметно нахмурился:
– Благодарствую, – сказал он, глядя вниз, и Мэг показалось, что он чем-то задет.
– Никогда не думал, что окажусь в странноприимном доме, – будто отозвался он на ее мысли.
– Здесь не богадельня, – возразила Мэг, вдруг обидевшись за ненавистную клинику, – и принимать помощь не стыдно!
Сквайр помолчал, только на челюстях дрогнули желваки. А потом резковато спросил:
– Ты сказала про лекарства. На меня действительно извели так много?
Мэгги едва удержалась, чтоб снова не закатить глаза. Мужчины…
– Сколько надо. От боли, от лихорадки, антибиотики…
– От боли? – перебил Сквайр, – от боли даже суслики не мрут!
Мэг осеклась, с трудом подавляя раздражение:
– Есть боль, от которой помрет хоть бык, – отсекла она.
Но пациент с отвращением оглядел повязки:
– Христос не то вытерпел, и никто снадобий ему не предлагал. Больше не переводите на меня никаких лекарств. Сейчас весна, будет много больных детей.
Маргарет откашлялась, примирительно поясняя:
– Весна – не война, лекарств хватит и еще на лето останется. А у тебя разрывы связок.
Он лишь нетерпеливо покачал головой, будто изломанное грузовиком тело было чем-то вроде велосипеда, который и так давно пора заменить. Потом покусал губы и осторожно проговорил:
– Ты сказала, что ты… такая же, как я.
Мэг нервно сглотнула. Она вдруг ощутила, что заигралась в свою машину времени, и сейчас уже не понимает, что он имеет в виду. Но он ждал ответа, и она не отвела глаз, решив играть до конца:
– Да, – совершенно искренне отозвалась она, – я как ты.
Он медленно кивнул, и Мэг снова заметила, что его глаза удивительно стары для его лица.
– Кто тебя сюда отправил? – вдруг мягко спросил он, будто минуту назад не препирался из-за лекарств, как подросток, уставший от родительской опеки.
– Мать. Я не слишком оправдала ее надежды, – Мэг уже не анализировала его слова, бездумно отвечая то, что казалось ей сейчас правдой, – вот, учусь теперь, почем фунт лиха.
– Тебе здесь очень плохо?
Мэг онемела. Он всерьез спросил? Вот этот парень, у которого трещины в ребрах, спицы в ноге, следы плетей и клеймо на плече… Он спросил медсестру, плохо ли ей в больнице? Дурацкие слезы отчего-то наполнили глаза, ресницы отяжелели, пытаясь удержать рвущуюся прочь влагу. Она бегло обмахнула их и пожала плечами:
– Да, здесь несладко. Но это не навсегда. Да и мама… она же как лучше хочет.
Эти слова сорвались сами собой, и Мэг точно знала, что еще минуту назад она скорее проглотила бы паука, чем сказала бы нечто подобное.
А Сквайр снова улыбнулся.
– Понимаю. У меня тоже батюшка был строг.
Так было не надо … Мэг поняла свою оплошность всего спустя несколько секунд, но было поздно. Слишком легко, слишком обыденно он произнес эти простые слова, и она вспыхнула дурацким ликованием, словно ребенок, вдруг нашедший потерянный бабушкой наперсток и теперь ожидающий похвалы.
– Так у тебя все же есть семья! Так что ж ты молчал? Господи, они же с ума сходят!..
Она не договорила, до крови прикусывая язык и холодея. А лицо Сквайра вдруг погасло, выцвело, будто черно-белое фото.
Ох, дура! Она же обещала не задавать вопросов. "Болью пугаешь, едой попрекаешь… Все это я уже видел… Ничего я не скажу". Так вот, чего он боялся больше всего – расспросов о семье! И, быть может, все эти ужасные следы – это и есть корень преступления, о котором он упомянул с таким бесстрастным фатализмом…
А Сквайр все молчал. Долгим, вязким, липким молчанием, будто брезгливо держал на весу изгаженную чем-то руку.
– Больше никаких лекарств, – отсек он наконец, – на все воля Божья.
И отвернулся к стене.
…Клоди ждал ее у лестницы. Сутулый, взлохмаченный, без пиджака – он походил на студента-перестарка. Увидев Мэг, он ринулся к ней, срывая очки и снова суетливо устраивая их на носу:
– Мисс Сольден! Ну, что-нибудь получилось?
Мэг остановилась на нижней ступеньке. А он что-то настойчиво спрашивал, то снимая, то надевая очки, и его голубовато-серые глаза казались беззащитно-юными и растерянными на немолодом усталом лице. И отчего-то захотелось ответить ему что-то хорошее и обнадеживающее…
– Я немного поговорила с ним, – Мэг сглотнула досаду, придавая голосу фальшивой деловитости, с какой взрослые обычно лгут детям, – но он плохо меня понимает. Толковал что-то, что у него нет денег на лечение, еле утешила. Впрочем, позавтракать согласился…
Она запнулась, уже готовая что-то наскоро соврать, лишь бы психиатр оставил ее в покое, как вдруг выпалила:
– Доктор Клоди. А можно, я приду к нему еще?
В ответ врач лишь воздел руки с зажатыми очками:
– Милая вы моя сестра Сольден! Вы выглядите такой обескураженной, что я уже готов был услышать категорический отказ еще хоть раз участвовать в моих затеях! Мне даже немного жаль, что вам нет нужны слушать речь, которую я приготовил для вашего переубеждения. Ручаюсь, она так хороша, что я подумываю положить ее на музыку!
