По мере лечения Сюуньзана, когда с его лица полностью сошли припухлости, синяки, стало очевидным неправдоподобное сходство между ним и Мэн Фэном, к Минь Куню подошёл лекарь, согнулся в поклоне, запинаясь, доложил об удивительной схожести. Заинтересовавшись словами лекаря, Минь Кунь решил без промедления разобраться с этим обстоятельством, самому взглянуть на захваченного кочевника.
С охраной, двумя приближенными, проник в потайную угловушку, примкнутую к застенку, оттуда скрытно проследил за узником, пришёл в крайнее изумление от действительно невозможного сходства между степняком и преемником.
По истечении некоторого времени распорядился вызвать Мэн Фэна, при его появлении посоветовал посетить секретную комнатёнку, внимательно посмотреть на изловленного хунна. Озадаченый словами Минь Куня, Мэн Фэн не спеша прошёл в сокрытую клетушку, прильнул к потайному окошку, с удивлением рассматривал тяжело и медленно ходившего Сюуньзана, так похожего на него; ему на миг показалось, он в необхватном на всю стену зеркале наблюдает за собственным зеркальным отражением. Неотрывно разглядывая пленника, Мэн Фэн больше и больше удивлялся необыкновенной похожести варвара на него, тому, что черты лица полонянина, рост, форма головы удивительным образом совпадали с его внешностью.
С большим любопытством понаблюдав за жичжо ваном, у которого были такие, как у него раскосые чёрные глаза, одинаково изогнутые густые брови, широкие скулы, узкие губы и крючковатый нос, он неожиданно пришёл к мысли, поначалу показавшейся невозможной, подменить Сюуньзана собой, под его маской проникнуть в Хунну.
Неделю погодя с посещения потаённой каморки, Мэн Фэн провёл немного бессонных ночей в раздумьях над нежданно пришедшей в голову идеей, вдруг весь загоревшись ею, выбрал по гороскопу один из хороших дней, позвал к себе Минь Куня. Оставшись с ним с глазу на глаз, сказал, им, ханьцам, надо непременно воспользоваться выпавшим на их долю невероятным случаем. Предложил Минь Куню за время слежения за варваром, выяснить и вызнать как можно больше о его жизни, пристрастиях, привычках, позднее убить Сюуньзана, послать на вражескую территорию его, Мэн Фэна.
По его мнению, это единственная стезя, позволяющая достоверно узнать правду о хуннах, их планах.
С фанатичным блеском в глазах продолжил:
– Сами боги, сотворившие на земле двух одинаковых людей, благоволят моему начинанию. Я в полной мере сознаю риск задуманного дела, иду на это для блага родины.
Замечая на лице Минь Куня удивление и сомнение, не умолкая, приводил доводы в пользу обдуманного им замысла, настоятельно убеждая того в правильности зачина.
Всячески стараясь убедить собеседника, Мэн Фэн хлопком в ладоши вызвал слуг приказал накрыть на стол, пригласил за него Минь Куня с выставлеными на столе абрикосами, чёрным виноградом, засахаренными яблоками, нежными мясными шариками, искусно приготовленной дичью и соевыми соусами. Минь Кунь не вымолвивший на протяжении встречи ни одного слова, изобразил серьёзную заинтересованность умыслом подчиненного, детально взвешивая всё за и против, тягостно сомневаясь в успехе замысленного, медленно взялся за угощение, незаметно посматривая во время еды на будущего продолжателя.
Насытившись, посидел некоторое время в задумчивости, принял для себя окончательное решение, проговорил:
– Для воплощения в жизнь придуманной тобой затеи ты должен стать не просто двойником Сюуньзана, а им самим. Тебе предстоит узнать все его привычки, всё его прошлое, научиться стрелять из лука, как хунн, научиться ездить на лошади, как степняк. Если тебе удастся добиться полной схожести с дикарём, далее внедриться в Хунну, польза от этого для нас будет величайшая. В начале будущей весны начнём переговоры об обмене Сюуньзана на наших пленных, по их завершении обмен будет назначен на середину лета, к этому сроку ты должен быть полностью готовым к отправке в хуннские земли. Более того, ты обязан будешь возвратиться с добытыми у них сведениями до начала намеченного вторжения в степи. Отныне об этом деле государственной важности будут знать император, я, ты и пять высших чинов. С этого дня все дела, связанные с варваром, передаются под твоё начало, за все провалы, неудачи, если они последуют, будешь отвечать головой.
Попрощавшись, Минь Кунь на второй день отбыл в столицу империи город Лоян.
Получивший полное одобрение Минь Куня, значит и императора, в начале осени, когда Сюуньзан выздоровел настолько, что мог выносить дальнюю дорогу, Мэн Фэн под надёжной охраной отправил его в Сиань, в имение, поселил в одном из пяти монументальных домов. Но за день до усылки не удержался велел показать степняку сяньбийского гэдэхэу вана Босюйтана, превращённого ханьцами в человека-свинью, надеясь этим показом сломить волю жичжо вана, вселить непроходяший ужас в его сердце.
После отправки хунна в поместье, он остался в Сэньду, впервые встретился с Фань Чуном (поначалу оторопевшим от удивления), подробно расспросил того о прошлом Сюуньзана, потом распорядился удалить лазутчика за пределы империи, за реку Янцзы. Вслед за ним в южные окраины отослал всех воинов, принимавших участие в сражении на поляне, найдя повод, спровадил туда полководца Чжен Ги, убрал из крепости, выслал вглубь страны людей, имевших даже неявное отношение к варвару.
Завершивши в середине осени дела в Сэньду, возвратившись в Сиань, Мэн Фэн наслаждался окружающей жизнью, часто ходил по поместью, по его садам, дубовым рощам. Не отрываясь, подолгу смотрел на дивные белые хризантемы, цветущие в сливовом саду, любуясь их полупрозрачными лепестками, озарёнными мягким таинственным светом, будто вобравшим в себя всё тепло и красоту уходящей осени. Дышал, не мог надышаться сладкими, дурманящими голову ароматами садов, неустанно бродил по каменистым дорожкам, созерцая за необыкновенными по красоте предзимними закатами. Оторванный от всего обыденного, отрешённо гулял по прекрасным садам, проводил дни и ночи в объятиях юных наложниц, казалось, он, забыл о бренном мире.
К началу второй недели ноября, Мэн Фэн вышел из кущи наслаждений, вернулся к замышленному плану, целенаправленно, вплотную занялся Сюуньзаном. Желая быстрее выведать секреты кочевника, подослал к нему одалиску по имени Мэй Ин, великолепно владеющую хуннским языком и обладающую такой завораживающей красотой; один из охранников, случайно увидевший её, впоследствии добровольно согласился стать евнухом в гареме, лишь бы видеть её несравненную красоту.
Решившись использовать для интересов империи любимую наложницу, Мэн Фэн, ведая, она окажется в постели степняка, брезгливо прервал с ней интимные отношения.
Не показываясь на глаза кочевнику, настырно, дотошно изучал Сюуньзана, стараясь уловить, понять саму его душу.
Запоминал каждый поворот головы, улыбку, манеру есть пищу, жесты. Усыплял, раздевал донага, внимательно осматривал каждый рубец, каждое родимое пятно, чтобы впоследствии, испытывая мучительные боли, в точности нанести пятна, рубцы варвара на своё тело. Много раз встречался с красавицей и умницей Мэй Ин, приказывал доносить каждое слово, произнесенное поимником, наставлял, учил, как вести себя дальше.
Сюуньзан на все вопросы о прошлой жизни, о месте рождения, о родственниках и друзьях, которые как бы невзначай задавала Мэй Ин, отвечал без утайки, честно. На другие вопросы, касающиеся любых других сторон хуннской жизни, могущих навредить отчизне, он попросту не отвечал. Догадывался, днём и ночью находится под неусыпным наблюдением имперцев, гаремница, делившая с ним ложе может быть доносчицей. Ясно понимал, жив, не замучен до смерти только потому, – ханьцы хотят использовать его для тёмных непонятных ему целей.
С каждым днём, чувствуя, как к нему возвращается прежняя сила, Сюуньзан отбросил приходившие ранее мысли о самоубийстве и догадки о всевозможных действиях врага, вознамерился, во что бы то ни стало, раздобыть меч и коня, изрубить как можно больше ненавистных ханьцев, бежать в степи.
Принялся до поры терпеливо ждать удобного момента для осуществления задуманного намерения. Скрытно наблюдая за степняком, вживаясь в его истинную сущность, приобретая его привычки, Мэн Фэн учился скакать на лошади, стрелять из лука, как настоящий хунн. Но так как последнее давалось с немыслимым по тяжести обучением, ему захотелось посмотреть, как стреляет жичжо ван. Для этого через одного из воинов, охранявщих варвара, вручил тому в руки сяньбийский лук с одной стрелой. Находясь неподалёку, незаметно следил за пленником. Сюуньзан, получил от стражника лук, любовно осмотрел оружие, с усмешкой оглядывая охраняющих его вооружённых людей, не выстрелил в указанную мишень. Взял лук в левую руку, правой сжал тетиву со стрелой в кулак, как бы разрывая что-то, резко взмахнул обеими руками. Мгновенно выпустил стрелу, с расстояния двести шагов точно попал в шею караульного, стоявшего у куста опавших роз. При этом до крови поранил тетивой большой палец правой руки. Застрелив сторожевого, показав этим выстрелом редчайшую меткость, Сюуньзан, к изумлению многих, не был истерзан Мэн Фэном за убийство стражника.
Шло время. Дни превращались в недели, недели в месяцы, тут произошло одно событие, случающееся у многих женщин на земле. Проживая с двумя похожими мужчинами, один из которых непременно хотел стать неразличимым от другого, Мэй Ин безоглядно, со всей страстью загадочной, непредсказуемой души, влюбилась в одного из них, влюбилась в тридцатиоднолетнего воеводу Хуннской империи Сюуньзана.
Однажды она призналась в любви, созналась, что является осведомительницей, обязана каждое его слово передавать господину, сказала, Мэн Фэн, и так будучи невероятно похожим на него, старается вовсе стать неотличимым.
Рассказала, она три раза подмешивала в еду сонный порошок, к нему, спящему, приходил хозяин с евнухами.
Рассматривали на его оголённом теле шрамы, родимые пятна, которые, как она недавно узнала, господин точно воспроизвёл на себе. Говорила, не понимает, для чего он это делает, почему так упрямо хочет стать его двойником. Вымолвила, действия Мэн Фэна пугают её.
На вопрос Сюуньзана, как она отличает его от ханьца со строгим выражением на лице, ответила:
– Я вижу твою душу, твоё сердце, никакой человек, как бы он ни был похож на тебя, не сможет меня обмануть.
Чрез два дня после любовных признаний наложницы Сюуньзан, ощущая себя неловко от того, что подвергает Мэй Ин опасности, попросил незаметно добыть меч.
В конце весны, преодолевая неописуемые трудности, пойдя на всевозможные ухищрения, Мэй Ин выполнила просьбу любимого – достала два сианьских меча отличной закалки. Поднаторевшая в интригах безысходно сумеречной для неё гаремной жизни, где множество женщин борются за благосклонность одного мужчины, устроила так, что в случае обнаружения мечей подозрение пало бы не на неё, а на какого-нибудь охранника. Через некоторое число дней Мэй Ин завлекла Сюуньзана в единственный непросматриваемый, непрослушиваемый евнухами уголок клети.
Безмолвно плача, сообщила, ей стало известно, Мэн Фэн готовится превратить его в человека-свинью, тем самым обрекая на долгую растительную жизнь.
Суть древней ханьской пытки состояла в том, что у человека в течение многих месяцев, понемногу, раз за разом, отрезали руки и ноги, вырывали глаза, прокалывали уши, удаляли язык. Живой, ещё мыслящий обрубок, помещали в отхожее место, заботливо ухаживая за ним, старались как можно дольше продлить его нечеловеческое существование.
Мэй Ин, проплакала некоторое время, помолчала, навечно прощаясь с любимым, вымолвила:
– Не хочу дальше жить в этом мире. Не смогу жить, зная, ты превращён в человека-свинью. Прошу тебя – убей меня. Пронзи моё сердце мечом.
Ошарашенный страшными неожиданными словами красавицы, жичжо ван воскликнул:
– Зачем умирать?! Уйдём отсюда вместе! У меня есть мечи. Я убью их всех! Мы добежим до ворот, выйдем из города, я добуду лошадей, на них ускачем в степи!
– Ты не понимаешь, – с укоризной всмотревшись в глаза Сюуньзану, ответила Мэй Ин. – Мне не выйти из имения. Если сбегу, Мэн Фэн узнает, это я раздобыла тебе оружие, поймёт, я – твоя сообщница, найдёт, живыми похоронит моих родственников.
Долго Сюуньзан пытался уговорить Мэй Ин бежать, но понял, это бесполезно, пошатываясь, прошёл к тайнику, вытащил мечи, подошёл к наложнице, одним коротким ударом клинка проткнул её сердце. Уронил мёртвое тело на пол, сбросил с себя переливчатый шёлковый халат с длинными широкими рукавами, оставшись в штанах, в мягкой войлочной обуви, неслышно подбежал к окованной железом дубовой двери.
Из распахнувшегося проёма, теснясь, повалили караульные вместе с тонко кричавшими евнухами, увидевшими через запрятанные окошки лежавшую на полу мёртвую Мэй Ин, Сюуньзан, чуя во всём теле необыкновенную силу, ловкость, испытывая ярость в душе, зарубил ворвавшихся в камору и встретившихся на пути скопцов, стражников, вырвался в сад.
Побежал к расположенному посередине поместья самому большому строению, где, по рассказам Мэй Ин, проживал её господин. Чем ближе подбегал он к жилищу, мечтая застать там Мэн Фэна и зарезать, тем больше становилось врагов, хунн был вынужден остановиться, разъярённо сражаясь с прибывающими откуда-то ханьцами.
За время жестокой рубки некоторые охранники, вглядываясь в облитое кровью лицо степняка мнили, это владелец поместья, внезапно сошедший с ума, зачем-то бьётся против них, в панике бросали мечи, убегали.
На несмолкаемый шум схватки из дома вышел Мэн Фэн с охраной, сразу узнал Сюуньзана свирепо рубившегося с его ратниками, издал громкий крик, немедленно приказал, чтобы варвара любым способом взяли живым. Прикрытый тремя рядами мечников, непрерывно повторяя приказ, выжидающе приближался к кочевнику. Сюуньзан, с головы до бедер залитый кровью, получивший кровоточащие раны в грудь в плечо, показывая непревзойденное владение мечом, продолжал убивать караульщиков, роняя их изрубленные тела на прогретую весенним солнцем тёплую землю.
Но у любой силы и выносливости бывает мера.
Разделавшись ещё с тремя караульщиками, чувствуя, что начинает слабеть, до боли сожалея, что не удалось прикончить Мэн Фэна, Сюуньзан прижался спиной к одиноко растущему в яблоневом саду толстому дубу.
Схватился обеими руками за лезвие одного из мечей, с силой вонзил в живот, разрезая печень надвое, вытащил меч обратно.
Уже повещённый об убийстве Мэй Ин, оглядываясь вокруг, видя десятки убитых и раненых, Мэн Фэн подоспел к сидящему у дерева степняку. Нутром ощущая сводящую скулы злость к чужаку враз определил, варвар умирает, спасти его невозможно, велел воинам, не осмелившимся без приказания убить узника, отойти подальше. Оставшись вдвоём, начал громко, отчетливо говорить умираюшему:
– Ты, Сюуньзан, мерзостная хуннская собака, узнай перед смертью, я намеренно подослал наложницу Мэй Ин, познал с её помощью твоё прошлое. Я, воспользуюсь сходством с тобой, под твоей личиной проникну в вашу страну, убью трусливого шаньюя Юлю, твоего жалкого побратима Таншихая. Нашлю на вас тьму войск, они на корню уничтожат вашу непристойную империю.
Пребывая в багряном, заволакивающем сознание и чувства тумане, отрывками улавливая слова ханьца, криво ухмыляясь залитым кровью лицом. Издавая из окровавленного рта звуки, отдалённо напоминающие смех, Сюуньзан силился сказать какие-то слова, но, не успел их высказать, умер, широко раскрыв раскосые чёрные глаза.
Мэн Фэн, тихо подвывая от ненависти к жичжо вану, выхватил из ножен меч, нанёс множество рубящих ударов по лицу мертвеца, неузнаваемо изменил его черты.
Неспешно отдаляясь от дуба, не заметил спрятавшегося в густой зелени, всего в семи шагах от тела Сюуньзана, садовника по имени Чжао Гао, с начала до конца, видевшего, слышавшего о произошедшем в саду. До смерти, боясь быть обнаруженным, уткнувшись головой в траву, Чжао Гао желал превратиться в крохотного незаметного червячка, готового невозвратно уползти в почву, в её спасительную глубину.
Мэн Фэн, жалея, что не удалось взять степняка живым, подошёл к воинам приказал вывезти труп за пределы города; там порубить в мельчайшее крошево, зарыть глубоко в землю
Глава 4
До тонкости вжившись в роль кочевника, ставший неотличимым его двойником, Мэн Фэн легко приноровился ездить на лошади, как хунн, но стрелять из сяньбийского лука, как Сюуньзан, не смог научиться, хотя прилагал к стрельбе титанические старания. Упорно желая осуществить дерзновенную задумку, пользуясь тем, что ханьцы перед редко проводившимися обменами, непременно приравнивая степняков к ворам и разбойникам, всегда отрубали пальцы словленным хуннским и сяньбийским воинам, чтобы они никогда больше не могли стрелять из лука, приказал отрубить себе большой, средний, указательный пальцы на правой руке.
Повелел палачам пыточными орудиями нанести раны на тело, впоследствии эти раны, превратившись в безобразные на вид шрамы, должны были убедить хуннов, каким жестоким мучениям подвергался в плену. Лишь в самом конце замысла понял, одного сходства с кочевником, пусть и абсолютного, недостаточно, осознавая, мало и тех сведений, которые получил от Мэй Ин и Фань Чуна, придумал легенду, во время плена в результате каждодневных ударов по голове и жестоких пыток, он, «Сюуньзан», частично лишился памяти.
Считая придуманная им легенда, хорошо оградит от возможных будущих разоблачений, Мэн Фэн в начале наступившего необычно жаркого лета сто семьдесят второго года встретился в Сиане с Минь Кунем, обсудил с ним дальнейшие действия.
Превратившись в пленного жичжо вана Хуннской державы Сюуньзана, переодетый в лохмотья ханьского крестьянина, посаженный в повозку с железной клеткой, в сопровождении сотни конных воинов, ни один из которых не знал его в лицо, был быстро доставлен на Великую китайскую стену. Помещён в ту самую башню, где впервые встретился с жичжо ваном.
В башне люди тайной службы продержали Мэн Фэна до середины июля.
К началу встречи с варварами его, исхудавшего и грязного, в лохмотьях, со свалявшейся чёлкой и косичками, в сопровождении ста сианьских копьеносцев, трёх чиновников, шестерых тайных агентов вывели за ворота одной из башен, отойдя от неё на десяток шагов, стали, ожидая прибывающих на обмен степняков. По истечении считанного времени вдали, искажаясь, расплываясь в знойных потоках нагретого воздуха, показались тридцать всадников, лёгкой рысцой гнавших впереди себя сорок ханьских воинов и двести крестьян, полонённых хуннами два года назад при очередном набеге. Хунны, в остроконечных с загнутыми вверх краями головных уборах из тонкого белого войлока, одетые в коричневые замшевые штаны, в куцые льняные халаты с медными пуговицами, в коротких летних сапогах с медными мелкими шипами на подошвах, остановились неподалеку от стены, разделившись на две группы. Одна половина осталась с заводными лошадьми, другая, состоящая из пятнадцати человек, стегая плетями, согнала невольников в плотную кучу. Взяли их в полукружье, повели до места обмена, где в окружении ста копьеносцев, одетый в рубища, со связанными спереди руками с отрезанными пальцами, стоял оборотень – Мэн Фэн.
Конники, подгоняя пленных, приблизились к Стене, между её зубцами, бесшумно, как призраки, мгновенно появились арбалетчики с поднятыми вверх незаряженными самострелами, готовые по первому взмаху зарядить их и начать поражать наездников.
Хунны видели стрелков, но, не останавливаясь, подогнали полоняников ближе, не слезая с лошадей, ожидая любых поворотов событий, настороженно скользили недобрыми, хищными глазами по лицам арбалетчиков. При этом вызывающе теребили мозолистыми, похожими на железные крючья пальцами оперения стрел, поблескивали «кольцами лучников», надетыми на большие пальцы рук.
Наконец, пятеро из них слезли с седел, возглавляемые плечистым, среднего роста воином, с кругловатым лицом, с чёрными глазами и выглядываюшими из-под шапки двумя косичками рыжевато-чёрного цвета, неспешно двинулись в сторону трёх сановников, одетых в шелковые одежды. Степняки едва остановились напротив чиновников и шестерых агентов Минь Куня, один из сановников повернулся к копьеносцам, громко прокричал приказ. Копьеносцы, без промедления расступились, выпустили из круга Мэн Фэна с намотанными на руках тряпками, двое ханьцев, держа его за руки и плечи, передали хуннам. Хунны, поддерживая шпиона с двух сторон, второпях, пошли к лошадям.
Пятеро кочевников с имперцем, лишь шагнули в сторону степи, к воротам башни в империю Хань двинулась толпа, состоящая из ханьских крестьян и воинов.
«Жичжо ван» со степняками дошёл до ожидающих верховых, один из сопровождателей, тот самый плечистый воин, шедший впереди при обмене, подошёл к Мэн Фэну, обнял, воскликнул:
– Здравствуй, мой брат Сюуньзан!
Отступил на шаг назад, собираясь произнести слова радости в честь его освобождения, но более внимательно всмотрелся в равнодушные не узнающие никого глаза «жичжо вана», с удивлением спросил:
– Сюуньзан, друг мой! Ты не узнаёшь меня? Ведь это я, твой побратим Ашина!
Мэн Фэн, чуть заметно подёргивая головой, отозвался:
– Кто бы ты ни был, я не узнаю тебя, за время пребывания в плену враги долго пытали меня, они каждый день били по моей голове, от этого я мало чего помню, многое забыл.
Ашина, покачивая головой, размотал тряпки на руках шпиона, заметил отрубленные пальцы на правой руке, обернулся, пылая ненавистью, с негодованием посмотрел на прижавшихся к зубцам стрелков. Он, развязал «побратима», подсадил на лошадь, вскочил на любимого чёрного коня, увлекая за собой всадников, устремился в степь, увозя в самое сердце Хуннской империи ядовитую ханьскую стрелу под именем Мэн Фэн.
Ашина, не делая по пути ни одного привала, достигнул, миновал границу Хуннского государства, к вечеру того же дня прибыл на первый стан, к трёмстам воинам из его тысячи. Ожидающие их ратники ликующе приветствовали «Сюуньзана», радуясь освобождению из чужеземной неволи.
Прибывшие с Западным чжуки хунны, расседлали, пустили лошадей пастись, с небольшими медными походными котелками, подошли к гаснувшим кострам, к висевшим на вертелах целиком зажаренным тушам дзеренов, добытых на охоте. Отрезали сочные куски, начали ужинать, смакуя нежное мясо дичи. Они ели, пили, разговаривали с любопытством рассматривали сидевшего возле Ашины жичжо вана «Сюуньзана». Расположившись рядом с кожаным походным плащом, заставленным едой, Ашина предложил ханьцу отведать свежего мяса, попить кумыса.
Мэн Фэн, которого по приказу Минь Куня намеренно плохо кормили, чтобы к моменту обмена он выглядел как можно истощённее, хорошо усвоивший за месяцы слежки привычки настоящего Сюуньзана, схватил кусок мяса, не скрывая голода, рвал его зубами, запивал кумысом, изредка притрагивался к кусочкам просяной лепёшки. Ашина увидел, как «побратим» утолил первый голод, взял в руки небольшой бурдючок, заботливо налил ему в деревянную пиалу ещё айрана, сказал:
– Ты мой названный кровник, одноземец. Мы с детства знаем друг друга. Неужели ты вовсе не помнишь меня?
На что Мэн Фэн ответил:
– Прости, брат, не помню. Иногда мне вспоминается, я маленький бегу по берегу большой реки, купаюсь в ней, захожу в большие дома…
– Всё-таки хоть что-то, значит, ты помнишь! – воскликнул Ашина, перебивая собеседника. – Мы с тобой были соседями, родились в городе Гилюсе, всё наше детство прошло там. Наш город расположен на берегах двух больших рек – Сигиза (Селенги) и Биа (Уды). Много лет назад его обосновал великий шаньюй Модэ, построил на берегу Сигиза небольшую крепость (Иволгинское городище). Я рад, что встретил и увидел тебя, эта встреча облегчила моё сердце. На этом наши общие пути ненадолго расходятся. Семь дней назад нас догнал гонец от Юлю с повелением как можно скорее отправляться в дальний форт Иву. Шаньюю стало известно туда с целью захвата, стягиваются ханьские войска, поэтому мы, добравшись до форта, должны защитить его до подхода ваньцы ванов. Завтра по приказу шаньюя Юлю отправишься в родной город Гилюс, отдаю в твоё распоряжение пять воинов, они будут сопровождать тебя в дороге. Побудешь на родине, полечишься в его целебных источниках, подышишь её воздухом, я очень надеюсь, на твоё излечение от беспамятства.
Мэн Фэн поблагодарил его за всё хорошее, что сделал для него, за то, что встретил из плена, за то, что дал в дорогу провожатых; затем уличил себя в многословии, тут же умолк, решил в общении со степняками больше молчать, наблюдать, чем говорить.
Тем временем наступила ночь, на небе зажглись звёзды, хунны, выставили вокруг стана караульных, отходили ко сну. Мэн Фэн, следуя примеру Ашины, ложась спать, подложил под голову седло, не шевелясь, долго смотрел на небосклон, вслушивался в темноту ночи, в её шорохи и звуки, принюхивался к запахам земли, травы, цветов и ликовал! Затея задуманная год назад в приграничной крепости Сэньду, сбывалась! И его, спрятавшегося под обличьем варвара, не различил с детства знавший настоящего Сюуньзана его собрат Ашина, вселило в шпиона чувство безопасности и гордости за скрупулёзно сделанную работу по вживанию в образ кочевника.
Копотливо, нехотя занималось тёплое летнее утро сто семьдесят второго года. Солнце, только-только показавшись над горизонтом, нежарко освещало спящих степняков, оно, поднявшись повыше, ощутимо нагрело землю, без остатка осушило слабую утреннюю росу, лагерь ожил. Воины доели вчерашние остатки дзеренов, поймали лошадей, заседлали, торопливо навьючивали груз, готовясь пуститься в далёкий путь, пролегавший до хуннской крепости Иву.
Обычно хунны и сяньбийцы, отправляясь в дальние походы, брали с собой по две – три лошади на одного всадника: одна из них являлась боевой, в походе на неё никто не садился, сберегая её силы для битвы. Скакали на двух заводных, изредка останавливаясь, чтобы перекинуть сёдла, напоить, подкормить скакунов. Двигаясь таким манером, они преодолевали за короткое время огромные расстояния, пугающе быстро появлялись перед врагами, пользуясь внезапностью, обычно побеждали их. В походе воин имел по два колчана стрел, в каждом по тридцать штук, лёгкий круглый щит, два малых оселка для заточки стрел и меча, моток ниток, скрученных из сухожилий, иголку, шило, кресало с трутом и аркан, свитый из конского волоса. У всех воинов имелся чуть кривой одноручный меч в ножнах, заточенный с одной стороны, которым они так искусно, мастерски владели, что могли разрубить человека на две части, от плеча до паха. Имелось также копьё, вернее, его жало длиной пять – семь вершков, уложенное в кожаный чехол, перед боем при необходимости его вытаскивали из чехла, потом насаживали на древко. И, конечно, каждый хуннский и сяньбийский ратник обладал невероятно тугим луком, длиной около тридцати двух – тридцати четырёх вершков. Тетиву лука делали из сырой кожи и жил, снятых со спины быка, очищали кожу от волос, тонко нарезали, сплетали с конским волосом и жилами. Заплетённую сырую тетиву высушивали, на одни сутки бросали в специальную жидкость, вынимали, снова сушили, намазывали смолой сосны, вновь сушили, наконец, протерев и почистив, доводили до полной готовности. Сделанная таким способом тетива была необыкновенно крепкой, не растягивалась, не рвалась, не гнила, не намокала; была незаменимым придатком к грозному сяньбийскому луку. Стрелы у хуннов, в основном, ладились из дуба, были разных видов, их длина достигала двадцати одного – двадцати трёх вершков, вес же каждой составлял тридцать восемь – сорок три золотника, оперения в большинстве случаев делались из крыльев орлов, и крыльев гусей. Стрела, предназначенная для дальнего боя, называлась «кузуни», у неё был длинный, узкий двухлопастной наконечник. У стрелы, изготовленной для ближнего боя, которая называлась «тайзуни», наконечник, напротив, был широким, трёхлопастным. Ещё один вид представлял собой стрелу с ромбовидным наконечником, назывался «байса», она, в основном, применялась против тяжёлой панцирной пехоты или тяжёлой конницы. Также хуннами использовались сигнально-звуковые стрелы, издававшие при полёте воюще-визжащие звуки. Все наконечники, кроме сигнальных, были калёными, перед битвой их оттачивали, как лезвия мечей, до бритвенной остроты. Но основным, незаменимым оружием хуннов был так называемый «сяньбийский лук», являвшийся ранее изделием древних хуннских мастеров. Тайны его изготовления бережно передавались из поколения в поколение, позднее они были постепенно переняты у хуннов сяньбийскими мастерами, внёсшими в лук ряд изменений, неоценимо изменивших его качество.
Изготовление сяньбийского лука хранилось в секрете – это была государственная тайна Хуннской империи.
Сяньбийский лук был сложным, состоявшим из дерева, костяных и роговых накладок, оружием. Сам его остов делался из дуба, спереди на него по всей длине прорезалась канавка глубиной семь миллиметров и шириной полтора сантиметра, затем в неё заливался головоломным способом приготовленный клей, а сверху на канавку наклеивались выдержанные в особенном зелье жилы с шеи вола. Хорошо склеенное полусырое изделие скручивали в обратную сторону в кольцо, оставляли сушить в тени на определенный срок, потом отпускали, усиливая без того тугую заготовку, наклеивали на него роговые, костяные пластинки, перемежая их с двумя слоями дерева различных пород. Изделие намного дней погружали в уникальный раствор, воздействие раствора было таким действенным – ранее наклеенные роговые, костяные, пластинки и жилы глубоко проникали, внедрялись в строение дерева, образуя крепчайший, упругий монолит. Лук вынимали из жидкости, длительно сушили в тени. Срок доведения до полной готовности этими непростыми способами сработанного оружия составлял три года, секреты его производства, передаваясь из поколения в поколение, долго не будут утеряны во времени.
Сяньбийский лук с необычной манерой стрельбы из него, почти не изменяясь, просуществует больше тысячи лет. Смастерённое степными умельцами оружие обладало такой невероятной тугостью, стреляли из него сяньбийские и хуннские воины, которых с самого раннего детства подводили, готовили стрелять именно из сяньбийского лука.
Но не все луки у хуннов были такими неподатливыми, существовали другие, менее тугие, предназначенные для хуннских женщин-воительниц, для номадов, пастухов.
О хуннском или сяньбийском мальчике можно было сказать, он родился с луком: с трехлетнего возраста они играли с луками и начинали учиться стрелять, до самой смерти, не расставаясь с ними.
Каждый год, в конце весны, высокопоставленными представителями шаньюя по всем хуннским, сяньбийским аилам, по двум их городам Гилюсу и Кирети, по установленному столетия назад великим шаньюем Модэ закону устраивался смотр мальчиков, достигших десяти лет.
Невзирая на знатность, высокое происхождение выбирали самых сильных и ловких, будь отобранный хоть сыном лули вана или самого шаньюя, на семь лет отправляли в учебные лагеря, принадлежавшие государству. Здесь они становились так называемыми «детьми шаньюя», пребывая под неусыпным надзором суровых скупых на похвалы учителей, являвшихся в прошлом выдающимися воинами империи Хунну, начинали тяжелейшую воинскую учёбу. Обучаемые каждый день часами стояли с натянутыми простыми луками, каждый день часами стреляли по мишеням, учились стрелять с лошади из воды, из самых неудобных позиций, какие только можно себе представить, учились стрелять на полном скаку, сидя в седле.
В снег и в дождь, в зной и в стужу, целыми днями, месяцами и годами выматывающим, изнурительным трудом осваивали премудрости метания из сяньбийского лука. Усердно овладевали искусством владения мечом и копьём, вставали с рассветом, ложились затемно, это продолжалось долгие семь лет. Не все мальчики и юноши выдерживали адскую семилетнюю нагрузку. Но выдержавшие испытания, прошедшие через подготовочные станы степняки превращались в самых лучших и сильных воинов, равным которым не было во всей Азии. Они могли на коротком расстоянии догнать мчавшую лошадь, вскочить на неё; одним быстрым, точным движением меча срезать косичку с виска человека, не оставив на нём ни царапины; в схватках с врагами легко вырывали из рук их оружие: будь то меч, копьё или щит. Умели с небывалой точностью и силой рубить врага с коня, мастерски рубились пешими. К концу учёбы до конца овладевшие навыками стрельбы из сяньбийского лука, показывали необъяснимую меткость, без промаха попадали в любую движущуюся мишень, будь то сайгак, прыгающий в степи, или косуля, мелькавшая среди сосен. Могли стрелять, стоя со скачущей во весь опор лошади. Необыкновенная, потрясающая меткость хуннских, сяньбийских лучников была похожа на чудо: уже вытаскивая стрелу из колчана, стрелок точно определял расстояние до несущейся цели, направление ветра, моментально определял направление и скорость самого бегущего существа. Обладая с детства вжившимся в головы чувством меткости, стреляли, не целясь, наитием: натянул мгновенно тетиву, отпустил её, стрела неминуемо поражала цель, все они превосходно умели стрелять в темноте.
В рядах кочевников нечасто, но находились стрелки высочайшего умения, на скаку сбивавшие летящих воробьёв, ласточек, стреляли вверх учебной стрелой, при её падении уже боевой стрелой сбивали падающую стрелу, разбивая её надвое. Стрела, пущенная из сяньбийского лука с расстояния больше ста шагов, легко пробивала металлический доспех парфянского воина, с семидесяти шагов насквозь прошивала прочный дубовый доспех динлинского секироносца. Постоянные, ежедневные упражнения, стрельбы из обыкновенных луков, стрельба из сяньбийского лука, необычайно развивали руки и плечи воинов, делая их богатырски сильными, цепкими.
Способ выстрела хуннов и сяньбийцев разительно отличался от других кочевых народов, населяющих Великую степь. Стреляли, как будто разрывали лоскут ткани, одновременно резко раздвигая от центра руку, державшую лук, и другую, державшую тетиву со стрелой. Тетиву натягивали большим пальцем руки, предварительно надевали на палец широкое медное или железное кольцо с канавкой посредине. Загибали его в суставе, надавливали на него средним, безымяным, мизинцем. Стрелу упирали в тетиву, зажимали её между средним, указательным пальцами – натянул на «разрыв» лук, отпустил пальцы, стрела полетела в цель.
Степь подобна морю, лошадь подобна кораблю в море, потому как выжить на море без корабля невозможно, так и жить в степи без скакуна было нельзя. Хунны и сяньбийцы, с детства знакомые с лошадью, мало сказать, что любили её, они боготворили, холили, лелеяли, обходились с ней как с сакральным священным божеством. Прошедшие через шаньюйские учебные становища воины знали о лошадях всё: сделав вокруг неё лишь один круг, воин точно определял возраст, нрав, резвость, выносливость, силу, болезни. Хуннская лошадь, являвшаяся незаменимой в степи, была среднего роста, обладала удивительной выносливостью, силой, неприхотливостью. Зимой сама добывала корм, разгребая снег твёрдыми, как камень, копытами. Могла без отдыха, не зная усталости, урывками останавливаясь на водопой, скакать больше пятнадцати дней. Узда, путлища стремян, подпруги, поводья делались из хорошо выделанной, крепкой сухой кожи. Удила и стремена изготовлялись, в основном, из меди. Седло у хуннского всадника было немного выше, чем у ханьцев и жужаней, длину путлищ можно было изменить, сделать повыше или пониже, тем самым поднять или опустить стремена. Обычно хунн сидел на коне с поднятыми стременами с полусогнутыми коленями, при стрельбе выпрямлял ноги, становясь выше, увеличивал обзор для обстрела.
Седло делалось из дерева, на дерево прибивался войлок, оно обтягивалось кожей, потник под него изготовлялся из добротного, мягкого войлока. На нём имелись различные приспособления для крепления луков в налучниках и колчанов со стрелами. Луки хуннского седла делались высокими, сплошными: редко, но всё же защищающими всадника от ударов копья или стрелы.
Войско хуннов и сяньбийцев было составлено из конных воинов, подразделявшихся на тяжёлую конницу и лёгкую. Разница, существовавшая между ними, была небольшая. Они различались тем, что у всадников тяжёлой конницы спереди на панцирях, на шлемах имелись железные пластины, перед битвой на голову и шею коня надевался кожаный капор с медными бляхами, спереду за седло привязывалась небольшая попона из плотной кожи, защищающая грудь, передние ноги.
У воинов лёгкой конницы на доспехах не имелось железных пластин, у лошадей – капоров и попон.
Панцири делались из плечевой кожи дикого кабана или из спинной кожи быка. Прикрывая воину грудь и живот, они завязывались с боков через спину кожаными ремнями, с верхней части панциря, защищая руки до локтей, свисали широкие кожаные пластины, связанные между собой матерчатыми шнурами. Удобство такой брони состояло в том, что его можно было подогнать под размер любого человека, использовать его зимой, надевая поверх толстой зимней одежды. Наряду с этими панцирями у кочевников имелись разные виды доспехов – цельные, прикрывающие воину не только грудь, но и спину, немного имелось лёгких кушанских кольчуг, тяжёлых парфянских лат.
Шлем делался из кожи, он был невысоким, округлым, закрывающим заднюю часть шеи.
Войско делилось на тумэны, тысячи, сотни, десятки. Войском численностью в десять тысяч воинов командовали хунны, имеющие звание ваньцы, отрядом, состоящим из тысячи воинов, – гэдэхэу, соответственно, сотней – данху, десятью воинами – цецзюй. Кроме принадлежавших воину меча, копья, кинжала, небольшого круглого щита, сделанного из твёрдой, как дерево, кожи и заклёпанного с внешней стороны бронзовыми бляшками, у каждого десятого имелась булава, сделанная из дуба, с насаженным на конце железным шаром с маленькими неострыми шипами, у каждого пятого имелся малого размера боевой топор.
