Mondegreen
Eug?ne Gatalsky
Eine der wichtigs’n Sch?pfungen von Eug?ne Gatalsky, konzeptionell, brillant, naiv, grausam, sein geliebteste, halbautobiografische, halbromanische, halbnovellessammlung Werke, in der die vulg?ren Erfahrungen eines M?dchens organisch in die nietzscheanischen Tr?ume des Protagonisten ?berge’n, und in der sich das zun?chst verwelkende Dorf in eine graue Provinzstadt verwandelt, noch voller Hoffnungen, und dann – in die alttestamentarische W?ste, voller Blut, Ersch?tterungen und spiritueller Suche.
Mondegreen
Eug?ne Gatalsky
© Eug?ne Gatalsky, 2024
ISBN 978-5-0062-4877-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
GREEN 13
А когда все пройдет, когда все зачеркнем
Вырвем с корнем листки с адресами из книжек…
Душа без ключа
Дорога. Железная дорога. Она привыкла спешить. Спешит сейчас как никогда. Она взяла только маленькую сумку. В ней часы, тушь и помадка. Его наивные подарки, глупые как их ночь. Этого всего нет, в целом мире нет вещей. В нем лишь прошлое, которое хочется оставить за собой. Электричка приедет нескоро, есть время подумать, но мысли столь надоедливы:
“Живу же спокойно без людей, без которых не представляла свою жизнь…”
Свои заурядные печали она выражала готовыми формами. Но все эти мысли и то, чем они становились в ее голове, то бишь слова, казались ей чем-то искусственным. Слова, вроде “грусть”, “разочарование” и подобные им, негативные, ничего не означали. Они лишь упрощали то, что, как ей казалось, нельзя выразить словами. Она знала, что то, что с ней случилось, бывает, и сама насмехалась над нелепостью людей, постоянно с подобным сталкивающихся, но сейчас она сама столкнулась с этим, впервые, с этой пошлостью, с этим ядом, вынудившим ее бежать, и свой бесполезный внутренний монолог никак не могла остановить.
А та надменная трогательность, которой одарит ее мама, когда поймет? Встретит на перроне в городе, бросит только взгляд, даже не изучит, ведь так красноречив ее приезд, как труп того, кто пропал без вести. Знание матери станет эпитафией, лишним плачем после похорон, печатью на документе, говорящей: “всё”.
Всё.
Всё было в ярком солнце утреннем как сказка, как приятный сон. Само солнце пока плыло за горизонтом, но столь ярким оно там плыло, не спеша подымаясь, позолотой стращая избушку каждую, тропинку, деревце, и на жаркий полдень не намекая, но прямым об этом текстом говоря. Бабы не спешили на поля, но его дядя, Василий, с ягдташем за плечом, гордо точил косу в одиночестве, близ забора у реки…
Похороны.
За неделю до этого Маша не могла даже предположить, что вновь окажется в деревне. Этому способствовало естественное, к сожалению, завершение. Маша находилась в квартире матери, когда той позвонили и сообщили нечто, от чего ее лицо, усталое, с короткими морщинами, обрело смиренную бледность.
– …Да, мы приедем, – говорила мать. – Думаю, втроем, сейчас позвоню ему.
Маша отложила рисунки и посмотрела на мать, вовлеченная и уже заранее, видя бледность на ее лице, расстроенная.
– Баба Надя умерла, – сказала мать.
Машина печаль стала глубже и более оформленной, но она не успела словесно это выразить, мать уже набирала Дмитрия.
– Дим, привет, тут… (сухой кашель) мне звонили, бабушка…
Маша слушала, как мать рассуждает с Дмитрием, ее старшим братом, о деталях приезда в деревню, дате, времени похорон и поминальном столе. Она вспоминала свое ранее детство – туманное, со смертью бабушки оно обрело отчетливость в Машиной памяти. Вспоминалась Таня, брат Дима, далекий от сегодняшней солидности, другие детские друзья, приезжающие на каникулы, и зеленый пруд с послеобеденным пением птиц. Маша понимала, что уже заранее готовила ту щемящую тоску, этот плач над куском утраченной души, который она испытает, когда окажется в деревне. Словно что-то внутри ее репетировало этот образный плач до приезда. И репетиция эта помогла Маше спокойно и в какой-то мере философски отнестись к ожившему образу деревни, неуловимо измененной временем, но сохранившей памятные Маше ноты. Когда они, втроем, на Диминой машине, приехали к дому, в котором жила и умерла бабушка, Маша сразу же вышла из машины, чтобы впустить в свои легкие опьяняющий горожан воздух, который придал ее мыслям спокойствие и мечтательную грусть. Ностальгия и нынешнее соединились, как родные части чего-то цельного, и Маша испытала то редкое чувство понимания жизни, которое заставляет благодарно относиться даже к смерти.
Семья вошла в дом. Прошла придел с его обеденным столом и кухней, чтобы пройти в общую комнату, где лежал покойник.
– Можно я не буду смотреть? – попросила Маша.
Мать согласилась. Маша осталась в приделе, а мать с Дмитрием прошли дальше, в комнату, где сидели две подруги бабы Нади. Одна из них, тетя Груша, обнаружила ее смерть и сразу же позвонила матери Маши, а другая, тетя Клава, по воспоминаниям Маши, постоянно ссорилась с бабой Надей, но сейчас Маша слышала причитания тети Клавы, напоминающие ей о раннехристианских плакальщицах. Она сидела у стола, как на иголках, глаза ее блестели, но слез, а тем более причитаний у Маши не было – годы, которые прошли без визитов в деревню, и врожденная мечтательность помогали ей относиться к смерти бабушки, как к чему-то необходимому, провалу, за которым непременно последует рост.
Во дворе послышались шаги. Маша могла и не смотреть в окно, она тут же вспомнила прабабушку Ектенью, чья шаркающая походка до сих пор не стерлась временем. Как призрак, сгорбленная тень вошла в придел и оставила узловатую палку у двери.
– Здравствуйте!
Ектенья вышла на свет. За те семь лет, что Маша не видела ее, она нисколько не изменилась…
– Да, Мария, здравствуй-здравствуй… – …сохранила память и даже некую бодрость. Она села рядом с Машей и, кивнув куда-то за стену, сообщила:
– Вот дочурка, обогнала меня!
Маша захотела улыбнуться, но не стала. Она подумала, что как же это странно – баба Надя, дочь бабы Ектеньи, умерла от старости раньше собственной матери – а затем подумала о себе и своей матери.
– Леша, – продолжила Ектенья, – пустил ее к себе, а меня мой Семен не торопится… Ну… Мария… какая ты худая, господи… Жених есть?
Маша покачала головой.
– Тебе сколько уже, двадцать есть?
– Двадцать два.
– Пора уже, Машенька, пора!
Маша закивала головой, как кивает человек, остающийся со своими убеждениями.
– Танька-то, помнишь Таньку?
– Помню.
– Танька уже года два замужняя, а тебе ровесница. Дом отделали, огород новый сделали, с цветами, а лучше бы с морковью! Муж машину купил, большую, как у солдат, и черную… – Ектенья продолжила расписывать преуспевания Тани, из которых значилось, что Таня уже не живет в Брянске, а живет прямо здесь, в деревне, через два дома от них, и прямо оттуда баба Ектенья и вернулась.
– …вот, позвала их на похороны, а то они едят какую-то рыбу… суша… суши… как это называется…
Маша сказала, как, и спросила:
– А можно мне к ней? Муж ее дома?
Маше пришлось еще три раза и разными словами повторять свой вопрос, чтобы Ектенья в конце концов смогла ответить:
– Валера в городе, колеса чинит, кредит-то висит. Вечером, вроде, приедет. Таня ест свою рыбу, она знает, что вы приехали… Митя там, да, Маш?.. Пойду повидаюсь, а то мать твоя вдруг там чего… Эх, доча!.. Всех разом собрала…
Внучка и прабабка вошли в комнату, и Маша, стараясь не смотреть на то, как моют покойника, попросила у матери разрешения повидаться с Таней. Мать не отказала, и почти сразу же, как показалось Маше, ее встретила Таня, радостная и бойкая, как прежде.
Но что-то в ней, помимо возраста, изменилось – а именно глаза. Они стали бледнее и ярче. Подведенные тушью ресницы на их фоне казались грубыми овалами. Но голос, радушие и белые руки с тонкой кожей и яркой зеленью вен остались теми же. Таня усадила Марию за стол, предложила суши, налила чаю, села сама, закурила и, положив локоть на стол, а подбородок в ладонь, протянула:
– Эх, Маха, Маха!.. Сколько лет, сколько зим… Мир наш меняется…
Сквозь сигаретный дым Маша увидела рубцы на запястье у Тани. Она догадалась о чем-то нехорошем и постаралась забыть, так как знала, что ей духу не хватит спросить прямо.
– Жаль бабу Надю, – сказала Таня. – Постоянно о тебе спрашивала. Все волновалась, обижает ли тебя муж или нет. – Таня усмехнулась и бросила взгляд на правую ладонь Маши. – Была уверена, что все еще женятся в пятнадцать. Но ты, вижу, не спешишь, и правильно…
Маша кивнула. Второй раз упоминают о ее личной жизни, но в первый раз ей становится неловко от подобного упоминания. Таня смахнула пепел в свою пустую кружку и рассказала, как на своем выпускном познакомилась с Валерием, который тогда работал водителем и вез их встречать рассвет. Затем хотела сказать что-то еще, но, будто вспомнив нечто важное, спросила:
– Но парень-то есть у тебя? Или кто на примете?
– Это так важно? – улыбнулась Маша, улыбкой стремясь и отвлечь, и выгородить себя, и не обидеть Таню.
– Я поняла, что нет. Но здесь я могу тебе все обустроить.
– Помилуй, Таня, я не…
– Ты хочешь, и не думай, что нет, все хотят, и ничего постыдного нет. Понравится – хорошо. Нет – так и что ж. Я хоть и живу сейчас в деревне, но я не бабушка, я не жениться тебя заставляю, даже можно сказать, что я против этого.
Маша подумала некоторое время, ладонью прикрывая возможную краску на щеках, и сказала:
– Хорошо. Кто он?
– Рома, правнук бабы Ектеньи, брат твой троюродный. Но ты не спеши, знаю, что подумаешь! Троюродный – это и не родственник вовсе. Тем более Рома, хо-хо! – Таня со значением закивала. – Он у нас в революционеры метит.
– Многие сейчас метят.
– Но он-то парень серьезный. У него и сотоварищей программа своя есть, да! Вот только товарищи его – ммээ. Максим этот Лобов вообще кретин… Бог с ним, не о нем речь, ну ты как, Маш? Готова? Он приедет на похороны, завтра же похороны, если твоя прабабка не напутала, вот и посмотришь на него.
– Не ускоряй, пожалуйста, мне надо подумать…
– Потом думать надо. Заметила, как время быстро идет? Оно с каждым годом все быстрее будет идти, и это не я придумала, это научный факт. Туда-сюда – и нас похоронят.
Маша долго молчала, и пила чай, медленнее, чем пьет обычно. Ей было непонятно это наглое стремление Тани сходу обустроить личную жизнь подруги, с которой не было контактов и прочих косновений.
– Он интересный, много знает, и не зануда, – говорила Таня. – Не было б Валеры – за него бы вышла.
– Я же не отказываюсь, – наконец сказала Маша. – Но обещать тоже не могу.
Таня потрепала Машу по плечу и довольно протянула:
– И не надо ничего обещать! Никому и никогда.
На следующий день Маша и Таня сидели вместе за поминальным столом. Маша не понимала, во что ввязывается, а Таня, щедро наливая себе вина, говорила:
– Ты продолжаешь рисовать?
– Да, рисую, – отвечала Маша.
– Пишешь. Художники же пишут. Фигуры, пятна рисуешь или…
– Не фигуры и не пятна, – заверила ее Маша. – Натюрморты и пейзажи.
Бабу Надю похоронили утром. На ее поминки пришло так много человек, что Маша даже удивлялась, где в пустой деревне с вымирающим хозяйством могло жить столько людей. В основном были люди старших лет, незнакомые старушки и мужчины, обильно пьющие водку. Стол был накрыт как положено, овальные тарелки с похороненной под луком селедкой, грибами с зеленью, копченой закуской и огурцами в маринаде перемежались блюдами с тушеным картофелем, свиными котлетами, плавающими в собственному соку, тонко резаным салом, черносливовом в граненом стакане, водками и винами в прямоугольных бутылках, неработающим самоваром, поставленным для красоты и тем прочим, до чего уже сытая Маша не могла и не желала дотягиваться. Она плавала в ленивом томлении, подобно котлетам в жиру, даже впечатление вырытой могилы и поцелуй в остывший лоб, незримо присутствовавший на губах Маши и в ее голове многие часы, исчезли, и когда Таня напомнила ей о знакомстве с Ромой, она лишь устало отмахнулась.
– Неохота и неудобно.
– Да ты только глянь, сидит с дядь Васей.
Роман, светловолосый юноша, в очках, с тонкой бородкой, одетый по-городскому, сидел на другом конце стола и рассказывал дяде Васе что-то про охоту. Маша не слышала, что именно, но услышала ответ дяди Васи: “Здоровья нет до охоты”. Она стала думать про охоту, про убитых зверей и кровь, которую, как вино, разливают в бокалы, о “Сердце-обличителе” Эдгара По, о Таниных рубцах, в общем, думала обо всем, кроме Ромы, который просто оставил у нее впечатление умного юноши, исходя из его внешности, и только.
