Александр Алексеевич Смирнов "Русская идея. Бороться с мировым злом"

А. С. Пушкин, которого Достоевский называл главным славянофилом России, так писал о своеобразии национальной литературы:

«Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу». [1]

Вслед за Пушкиным Н. В. Гоголь пишет о России как о символической «птице-тройке». Размышления о судьбе России привели к возникновению трех основных направлений: западнического, славянофильского и консервативного, интенсивно развивавшихся в течение всего XIX века. В этом отношении интересны философско-публицистические труды Чаадаева П. Я., Белинского В. Г., Хомякова А. С., Грановского Т. Н., Киреевского И. В., Аксакова И.С и К.С, Данилевского Н. Я., Герцена А. И., Лаврова П. Л., Каткова М. Н., Победоносцева К. П. и др.

Однако мы ограничимся знакомством с трудами Федора Михайловича Достоевского, впервые использовавшего термин «русская идея» и много писавшего о судьбах русского народа.

Интеллектуальные и творческие искания гениального писателя и мыслителя отражены в его произведениях. И здесь следует особо отметить «Дневник писателя», ставший интереснейшим явлением русской литературы. В Дневнике Достоевский излагает свои размышления о русской душе, истории, геополитике, пытается определить, в том числе, и русскую идею.

Но и в других его произведениях мы встретим размышления писателя по поводу судеб русского народа и предназначения России. Знаток человеческих душ, он многое предвидел. Что-то из предсказанного им уже исполнилось, а что-то еще ждет своего времени. Будучи человеком верующим Достоевский, всё рассматривает через призму православного христианства.

В романе «Идиот» (время написания: 1867 – 1869 гг.) автор устами главного героя говорит о необходимости явить Европе Христа, Которого Европа потеряла, Которого она не знает. Атеизм и социализм называет порождением католицизма, его лжи, пустоты и духовного обнищания:

«Римский католицизм верует, что без всемирной государственной власти церковь не устоит на земле, и кричит: „Non possumus!“ [Не можем! Лат.] По-моему, римский католицизм даже и не вера, а решительно продолжение Западной Римской империи, и в нем всё подчинено этой мысли, начиная с веры. Папа захватил землю, земной престол и взял меч; с тех пор всё так и идет, только к мечу прибавили ложь, пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство, играли самыми святыми, правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, всё, всё променяли за деньги, за низкую земную власть. И это не учение антихристово?! Как же было не выйти от них атеизму? Атеизм от них вышел, из самого римского католичества! Атеизм прежде всего с них самих начался: могли ли они веровать себе сами? Он укрепился из отвращения к ним; он порождение их лжи и бессилия духовного!» [2]

«Католичество римское даже хуже самого атеизма, таково мое мнение! Да! таково мое мнение! Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам, уверяю вас! Это мое личное и давнишнее убеждение, и оно меня самого измучило…» [3]

В цитате, приведенной ниже, мы снова видим отсыл к фразе немецкого «железного канцлера» об объединении через насилие – «железо и кровь».

«Ведь и социализм – порождение католичества и католической сущности! Он тоже, как и брат его атеизм, вышел из отчаяния, в противоположность католичеству в смысле нравственном, чтобы заменить собой потерянную нравственную власть религии, чтоб утолить жажду духовную возжаждавшего человечества и спасти его не Христом, а тоже насилием! Это тоже свобода чрез насилие, это тоже объединение чрез меч и кровь! «Не смей веровать в Бога, не смей иметь собственности, не смей иметь личности <….> И не думайте, чтобы это было все так невинно и бесстрашно для нас; о, нам нужен отпор, и скорый, скорый! Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они и не знали! Не рабски попадаясь на крючок иезуитам, а нашу русскую цивилизацию им неся…» [4]

Герой Достоевского говорит о социализме, который, по его мнению, хоть и является порождением жажды духовной и отчаяния, зиждется на вере в действенную силу насилия, и в этом сходен с немецким национализмом. В период написания романа (1867–1869 гг.) Достоевский смотрит на европейский социализм как на гибельный путь, от которого Россия может спасти Европу. В последнем романе великого писателя слышны уже другие нотки: как будто бы у писателя меняется взгляд на социализм, а вернее, проскальзывает мысль о возможности облагородить его христианской духовностью, впрочем, это прозвучит лишь намеком. Подробнее рассмотрим это в следующей главе.

Вдумчивому и внимательному читателю становится понятно, что для Достоевского Западная идея – в самом широком понимании – связана с языческой Римской империей. Именно языческий Рим как центр силы и власти стал для Запада потерянным идеалом, который Запад стремится воссоздать в той или иной форме. И даже католичество несет на себе отпечаток этой мечты, этого Западного идеала.

По сути своей Западная идея – есть стремление к всемирной власти. В XIX веке эта мысль прозвучала в Германии, а в XX веке о национальной исключительности и своем «праве» контролировать весь мир говорят англосаксонские идеологи США.

Западный мир влюблен в языческий Рим, ставший олицетворением силы, закона, порядка и власти над окружающими народами. Не забудем, что в языческом Риме все жители делились на «сорта»: патрициев, плебеев, римских граждан, латинян, перегринов (неграждан), дедитициев (бесправных) и рабов.

Западная идея понятна, но она органически неприемлема русскому человеку, ищущему духовности, высшего идеала. Поэтому некоторые пытаются найти «крепкий берег» вне отечества, и не находят, исступленно кидаясь в крайности:

«И не нас одних, а всю Европу дивит в таких случаях русская страстность наша: у нас коль в католичество перейдет, то уж непременно иезуитом станет, да еще из самых подземных; коль атеистом станет, то непременно начнет требовать искоренения веры в Бога насилием, то есть, стало быть, и мечом! Отчего это, отчего разом такое исступление? ….Оттого, что он отечество нашел, которое здесь просмотрел… из тоски по высшему делу, по крепкому берегу, по родине, в которую веровать перестали, потому что никогда ее и не знали!» [5]

Русские никогда не отворачивались от Запада, который видит в нас лишь варваров и ждет насилия, поскольку судит по себе:

«Они ждут от нас одного лишь меча, меча и насилия, потому что они представить себе нас не могут, судя по себе, без варварства». [6]

Федор Михайлович подмечает важную черту русского человека, которую он назвал духовной жаждой, порой принимающей причудливые формы, переходя даже в атеизм:

«Не из одного ведь тщеславия, не всё ведь от одних скверных тщеславных чувств происходят русские атеисты и русские иезуиты, а и из боли духовной, из жажды духовной…. Атеистом же так легко сделаться русскому человеку, легче, чем всем остальным во всем мире! И наши не просто становятся атеистами, а непременно уверуют в атеизм, как бы в новую веру, никак и не замечая, что уверовали в нуль. Такова наша жажда!» [7]

«Откройте русскому человеку русский Свет, дайте отыскать ему это золото, это сокровище, сокрытое от него в земле! Покажите ему в будущем обновление всего человечества и воскресение его, может быть, одною только русскою мыслью, русским Богом и Христом, и увидите, какой исполин могучий и правдивый, мудрый и кроткий вырастет пред изумленным миром». [8]

Какие удивительные слова о русской исторической судьбе, поиске правды, который может привести русского человека как к богоборческому атеизму, так и к святости.

В письме цесаревичу Александру (10.02.1873 г.) по поводу романа «Бесы» Достоевский написал:

«…ибо, раз с гордостию назвав себя европейцами, мы тем самым отреклись быть русскими. В смущении и страхе перед тем, что мы так далеко отстали от Европы в умственном и научном развитии, мы забыли, что сами, в глубине и задачах русского духа, заключаем в себе, как русские, способность, может быть, принести новый свет миру, при условии самобытности нашего развития. Мы забыли, в восторге от собственного унижения нашего, непреложнейший закон исторический, состоящий в том, что без подобного высокомерия о собственном мировом значении, как нации, никогда мы не можем быть великою нациею и оставить по себе хоть что-нибудь самобытное для пользы всего человечества. Мы забыли, что все великие нации тем и проявили свои великие силы, что были так „высокомерны“ в своем самомнении и тем-то именно и пригодились миру, тем-то и внесли в него каждая хоть один луч света, что оставались сами гордо и неуклонно всегда и высокомерно самостоятельными». [9]

Здесь прозвучала важная мысль: нация, желающая сказать свое слово миру, – сделать самобытный вклад «для пользы всего человечества», – должна ощущать «собственное мировое значение».

По мысли писателя, следуя в фарватере Европы, и не имея идейной дерзости (веры в собственное мировое значение), мы рискуем потерять себя, не дав миру чего-то важного, не раскрыв «свои великие силы». А значит важно сохранить свою самобытность, иметь дерзновение, и веру в собственное мировое значение. И все это нужно не для эгоистического самолюбования, но для того, чтобы привнести нечто новое («хоть бы даже некий лучик света»).

Итак, появляются общие контуры русской идеи, которая должна иметь мировое значение и иметь целью пользу всего человечества!

Много раз Достоевский говорит, что Россия может дать нечто важное миру. Прежде всего, потому, что русский народ сохранил потерянное западным миром: «нашего Христа». По мысли писателя, западная католическая церковь, исказив христово учение, направила западный мир по гибельному пути. И это путь, ни много ни мало, антихристианский.

В легенде о великом инквизиторе Достоевский полнее раскрыл эту мысль, показав, что католичество, а если смотреть более широко, весь западный мир, стремится к мировой власти, мировому господству.

Инквизитор говорит Христу, что на самом деле, они уже служат другому, и что у людей нужно отнять свободу ради их же счастья. Ибо свобода невыносима для слабого, порочного, бунтующего и неразумного человеческого существа.

Эта легенда стала удивительным пророчеством о том пути, по которому движется Запад. Падшее человеческое естество требует либо преображения (восхождения), либо тотального контроля. И великий инквизитор сообщает нам о своем выборе, а точнее, о своем глубоком убеждении, что свобода человеку не нужна вообще. Как говорит он Христу, человек сам откажется от нее ради хлеба, зрелищ, а также возможности предаваться греху! И эту возможность инквизитор обещает предоставлять в виде награды. Ибо человек слаб! И только так, по его мнению, можно сделать человека по-настоящему счастливым!

Что это как ни пророчество о настоящем? Будто газету читаешь, настолько написанное актуально сегодня!

«…лишь советы великого страшного духа могли бы хоть сколько-нибудь устроить в сносном порядке малосильных бунтовщиков, „недоделанные пробные существа, созданные в насмешку“. И <….> он видит, что надо идти по указанию умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению, и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для того чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми». [10]

Какое нелепое, рабское, инфантильное человечество рисует инквизитор в финале! И человеческое ли это общество? Что это за существа, обретшие в итоге некое мифическое счастье несвободы? Люди ли это? Какое новое невиданное рабство пророчески описывает Достоевский?

«Но стадо вновь соберется и вновь покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы. О, мы убедим их наконец не гордиться, ибо ты вознес их и тем научил гордиться; докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого. Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке. Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволим грешить. <….> И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей – всё судя по их послушанию – и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны их совести – всё, всё понесут они нам, и мы всё разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного». [11]

Изгнание Христа из жизни низводит человека, разрушает человеческую цивилизацию. Достоевский справедливо обвинил в этом католичество, исказившее христианское учение и ставшее причиной возникновения социализма и атеизма. Для Федора Михайловича, католицизм – это антихристианство.

Сознательно ли нет, Достоевский описал будущее, создающееся сегодня идейными наследниками великого инквизитора, служащими Духу лжи и смерти, теми, кто с христианством не имеет даже формальных связей, ибо сегодня не Ватикан задает мировые тренды.

Мы, живущие в XXI веке, можем своими глазами наблюдать становление мира, описанного Достоевским, мира тотальной несвободы. И уже не католичество стоит во главе этого, а нечто более темное и зловещее.

«И я ли скрою от тебя тайну нашу? Может быть, ты именно хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: мы не с тобой (Христом), а с ним (Страшным Духом), вот наша тайна! Мы давно уже не с тобою, а с ним, уже восемь веков. Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал тебе, показав тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию». [12]

Это манифест служителей Духа смерти и разрушения, о котором говорил великий инквизитор, Духа, искушавшего Христа в пустыне. Охватывает трепет от осознания того, какие темные глубины открылись гению писателя!

В

осточный вопрос. Надежда и разочарование

В «Дневнике писателя», издававшемся с 1877 по 1880 год, Достоевский пишет о текущих политических событиях, излагает на бумаге свои мысли по философским и духовным вопросам. Дневник не является политическим обозрением, это именно заметки писателя. И здесь впервые, пожалуй, Достоевский связывает русскую идею с решением так называемого «Восточного вопроса».

Напомню, «Восточный вопрос» – условное, принятое в дипломатии и исторической литературе обозначение комплекса международных противоречий конца XVIII – начала XX веков, связанных с борьбой балканских народов за освобождение от османского ига.

Очевидно, что это термин имеет западное происхождение, поскольку для России Балканы – это запад или юго-запад, но никак не восток. Но термин прижился в русском языке, поэтому и мы будем пользоваться им.

Помимо идеи освобождения восточных славян от османского ига, зарождается идея панславизма – или объединения славянских народов. Панславизм иногда называли еще «Славянским вопросом».

И несмотря на то, что Османская империя ослабла настолько, что на нее смотрят как на государство, доживающее свой век, именуя ее не иначе как «больной человек Европы», славянские народы, находящиеся под властью осман, притесняются. Ответом на эти бесчинства становятся восстания в славянских областях на Балканах, которые турецкие войска подавляют с исключительной жестокостью. Газеты пишут о десятках тысяч убитых и нечеловеческих зверствах. Балканские события сильно повлияли на мировоззрение Достоевского и нашли свое отражение в Дневнике писателя.

Приведу небольшие выдержки из Дневника, показывающие то, что писатель связывал решение Восточного вопроса и русскую идею.

1876 июнь. «Ну вот, зачинается вновь теперь Восточный вопрос: ну, сознайтесь, много ли у нас, и кто именно – способны согласиться по этому вопросу на какое-нибудь одно общее решение? И это в таком важном, великом, в таком роковом и национальном нашем вопросе!» [13]

1876 июль – август. «Идея о Константинополе и о будущем Восточного вопроса так, как я ее изложил, – есть идея старая, и вовсе не славянофилами сочиненная. И не старая даже, а древняя русская историческая идея, а потому реальная, а не фантастическая, и началась она с Ивана III-го». [14]

1877 март. «Одним словом, этот страшный Восточный вопрос – это чуть не вся судьба наша в будущем. В нем заключаются как бы все наши задачи и, главное, единственный выход наш в полноту истории». [15]

1877 сентябрь. «Восточный вопрос (то есть и славянский вместе) вовсе не славянофилами выдуман, да и никем не выдуман, а сам родился, и уже очень давно – родился раньше славянофилов, раньше нас, раньше вас, раньше даже Петра Великого и русской империи. Родился он при первом сплочении великорусского племени в единое русское государство, то есть вместе с царством Московским. Восточный вопрос есть исконная идея Московского царства, которую Петр Великий признал в высшей степени и, оставляя Москву, перенес с собой в Петербург. Петр в высшей степени понимал ее органическую связь с русским государством и с русской душой. Вот почему идея не только не умерла в Петербурге, но прямо признана была как бы русским назначением всеми преемниками Петра. Вот почему ее нельзя оставить и нельзя ей изменить. Оставить славянскую идею и отбросить без разрешения задачу о судьбах восточного христианства – значит, всё равно, что сломать и вдребезги разбить всю Россию, а на место ее выдумать что-нибудь новое, но только уже совсем не Россию. Это было бы даже и не революцией, а просто уничтожением, а потому и немыслимо даже, потому что нельзя же уничтожить такое целое и вновь переродить его совсем в другой организм». [16]

1877 ноябрь. «Ибо, что такое Восточный вопрос? Восточный вопрос есть в сущности своей разрешение судеб православия. Судьбы православия слиты с назначением России». [17]

Мы видим, что для Достоевского русский или национальный вопрос теснейшим образом переплетается с решением Восточного вопроса – а именно с освобождением Балканских славян, и дальнейшим движением в сторону объединения славянских народов.

Именно в этом ему видится, неясно еще сформулированное, предназначение русского народа: спасти, помочь, освободить своих – славян. И, видимо, само это объединение славянских племен, которому должна способствовать освободительная и иная деятельность русского народа, будет нашим вкладом в дело всеобщего единения всего человеческого племени. Говорю «видимо», поскольку в трудах мыслителя всё еще нет ясной мысли относительно русской идеи. Но он, как бы это сказать, сам ещё находится в поиске, пытается нащупать нечто важное. Вглядывается в изменяющиеся политические контуры и записывает свои мысли, надежды, ощущения, предчувствия, размышления, которые мы выбираем из разных его трудов.

Достоевский, как и большая часть интеллигенции, захвачен балканскими событиями, предчувствием открывающихся перспектив и возможного раскрытия русским народом своей исторической миссии.

Х

ронология балканских событий

Русское общество возмущено отсутствием должной реакции «просвещенной Европы» на кровавую резню  – жестокое подавление османскими войсками апрельского восстания 1876 года, когда было убито до 30 тысяч болгар.

После апрельского восстания 1876 года бунты вспыхивают также в Боснии и Герцеговине. А в июле 1876 года Черногория и Сербия (на тот момент – автономный округ Османской империи) объявляют войну Оттоманской Порте.

В это время вся Российская империя, пристально следившая за событиями на Балканах, загорается идеей спасения «братушек» (братьев славян). Начинаются сборы пожертвований по всей стране, добровольцы тысячами уезжают на Балканы. Сербскую армию на добровольных началах возглавляет, уехавший туда окольными путями русский отставной генерал Михаил Григорьевич Черняев. Причем русское правительство, узнав о планах генерала уехать, устанавливает за ним негласный надзор и не выдает заграничный паспорт. Черняев решает эту проблему через московского предпринимателя М. А. Хлудова, который помог ему получить документы и выехать в Сербию.

Достоевский много пишет на эту тему: о нежелании Европы останавливать истребление славян, о страхе Европы перед Россией, о росте патриотических настроений, о судьбе Константинополя после того, как Османская империя исчезнет, о судьбе славянских народов.

Июнь 1876. «Но, однако, в чем выгода России? Выгода России именно, коли надо, пойти даже и на явную невыгоду, на явную жертву, лишь бы не нарушить справедливости. Не может Россия изменить великой идее, завещанной ей рядом веков и которой следовала она до сих пор неуклонно. Эта идея есть, между прочим, и всеединение славян; но всеединение это – не захват и не насилие, а ради всеслужения человечеству. … в этом самоотверженном бескорыстии России – вся ее сила, так сказать, вся ее личность и всё будущее русского назначения». [18]