Александр Алексеевич Смирнов "Русская идея. Бороться с мировым злом"

1876 июнь. «С Петровской реформой явилось расширение взгляда беспримерное… Что же это за „расширение взгляда“, в чем оно и что означает? Это не просвещение в собственном смысле слова и не наука, это и не измена тоже народным русским нравственным началам, во имя европейской цивилизации; нет, это именно нечто одному лишь народу русскому свойственное, ибо подобной реформы нигде никогда и не было. Это, действительно и на самом деле, почти братская любовь наша к другим народам, выжитая нами в полтора века общения с ними; это потребность наша всеслужения человечеству, даже в ущерб иногда собственным и крупным ближайшим интересам; это примирение наше с их цивилизациями, познание и извинение их идеалов, хотя бы они и не ладили с нашими; это нажитая нами способность в каждой из европейских цивилизаций или, вернее, – в каждой из европейских личностей открывать и находить заключающуюся в ней истину, несмотря даже на многое, с чем нельзя согласиться. Это, наконец, потребность быть, прежде всего, справедливыми и искать лишь истины. Одним словом, это, может быть, и есть начало, первый шаг того деятельного приложения нашей драгоценности, нашего православия, к всеслужению человечеству, – к чему оно и предназначено и что, собственно, и составляет настоящую сущность его. Таким образом, через реформу Петра произошло расширение прежней же нашей идеи, русской московской идеи, получилось умножившееся и усиленное понимание ее: мы сознали тем самым всемирное назначение наше, личность и роль нашу в человечестве, и не могли не сознать, что назначение и роль эта не похожи на таковые же у других народов, ибо там каждая народная личность живет единственно для себя и в себя, а мы начнем теперь, когда пришло время, именно с того, что станем всем слугами, для всеобщего примирения. И это вовсе не позорно, напротив, в этом величие наше, потому что всё это ведет к окончательному единению человечества. Кто хочет быть выше всех в царствии Божием – стань всем слугой. Вот как я понимаю русское предназначение в его идеале. Сам собою после Петра обозначился и первый шаг нашей новой политики: этот первый шаг должен был состоять в единении всего славянства, так сказать, под крылом России. И не для захвата, не для насилия это единение, не для уничтожения славянских личностей перед русским колоссом, а для того, чтоб их же воссоздать и поставить в надлежащее отношение к Европе и к человечеству, дать им, наконец, возможность успокоиться и отдохнуть после их бесчисленных вековых страданий; собраться с духом и, ощутив свою новую силу, принести и свою лепту в сокровищницу духа человеческого, сказать и свое слово в цивилизации. О, конечно, вы можете смеяться над всеми предыдущими „мечтаниями“ о предназначении русском, но вот скажите, однако же: не все ли русские желают воскресения славян именно на этих основаниях, именно для их полной личной свободы и воскрешения их духа, а вовсе не для того, чтобы приобресть их России политически и усилить ими политическую мощь России, в чем, однако, подозревает нас Европа? Ведь это же так, не правда ли? А стало быть, и оправдывается уже тем самым хотя часть предыдущих „мечтаний“? Само собою и для этой же цели, Константинополь – рано ли, поздно ли, должен быть наш». [19]

Достоевский говорит о предназначении русского народа, о русской московской идее, которая якобы была расширена реформами Петра, после которых русский народ, по мысли писателя, осознал свое мировое предназначение.

Достоевский видит цель в том, чтобы послужить всеобщему единению человечества, и первым шагом называет всеславянское единение. Единение непременно на добровольной основе, без насилия и принуждения для блага народов.

1876 декабрь. «Дело для нас состоит не в одном славизме и не в политической лишь постановке вопроса в современном смысле его. Славизм, то есть единение всех славян с народом русским и между собою, и политическая сторона вопроса, то есть вопросы о границах, окраинах, морях и проливах, о Константинополе и проч. и проч., – всё это вопросы хотя, без сомнения, самой первостепенной важности для России и будущих судеб ее, но не ими лишь исчерпывается сущность Восточного вопроса для нас, то есть в смысле разрешения его в народном духе нашем. В этом смысле эти первостепенной важности вопросы отступают уже на второй план. Ибо главная сущность всего дела, по народному пониманию, заключается несомненно и всецело лишь в судьбах восточного христианства, то есть православия <….> В народе бесспорно сложилось и укрепилось даже такое понятие, что вся Россия для того только и живет, чтобы служить Христу и оберегать от неверных всё вселенское православие. Если не прямо выскажет вам эту мысль всякий из народа, то я утверждаю, что выскажут ее вполне сознательно уже весьма многие из народа, а эти очень многие имеют бесспорно влияние и на весь остальной народ. Так что прямо можно сказать, что эта мысль уже во всем народе нашем почти сознательная, а не то что таится лишь в чувстве народном. Итак, в этом лишь едином смысле Восточный вопрос и доступен народу русскому. Вот главный факт <….> Но если народ понимает славянский и вообще Восточный вопрос лишь в значении судеб православия, то отсюда ясно, что дело это уже не случайное, не временное и не внешнее лишь политическое, а касается самой сущности русского народа, стало быть, вечное и всегдашнее до самого конечного своего разрешения. Россия уже не может отказаться от движения своего на Восток в этом смысле и не может изменить его ибо она отказалась бы тогда от самой себя. И если временно, параллельно с обстоятельствами, вопрос этот и мог, и несомненно должен был принимать иногда направление иное, если даже и хотели и должны были мы уступать иногда обстоятельствам, сдерживать наши стремления, то все же в целом вопрос этот, как сущность самой жизни народа русского, непременно должен достигнуть когда-нибудь необходимо главной цели своей, то есть соединения всех православных племен во Христе и в братстве, и уже без различия славян с другими остальными православными народностями. Это единение может быть даже вовсе не политическим. Собственно же славянский, в тесном смысле этого слова, и политический, в тесном значении (то есть моря, проливы, Константинополь и проч.), вопросы разрешатся при этом, конечно, сами собою в том смысле, в котором они будут наименее противуречить решению главной и основной задачи. Таким образом, повторяем, с этой народной точки весь этот вопрос принимает вид незыблемый и всегдашний.

В этом отношении Европа, не совсем понимая наши национальные идеалы, то есть меряя их на свой аршин и приписывая нам лишь жажду захвата, насилия, покорения земель, в то же время очень хорошо понимает насущный смысл дела». [20]

Достоевский уверен, что русский народ понимает цель существования России как сохранение вселенского православия. Поэтому России не избежать движения на Балканы для освобождения славянских народов. Достоевский смотрит дальше. После освобождения, по его мнению, может начаться объединение славян, как пролог к единению вообще всех православных народностей. Конечной целью писатель видит всеобщее братство, всеобщее единение человечества.

Писатель рассуждает о возможных контурах этого всеславянского (или даже всеправославного) союза  – объединения, которое должно быть не только и не столько политическим, сколько духовным, что возможно лишь при условии свободного волеизъявления всех, готовых вступить в этот союз. Такое объединение видится ему прообразом будущего всеобщего всепримирения народов, способного послужить преображению самого человека. Россия, по мнению Достоевского, может и должна выступить движущей силой, ядром такого всепримирения. Похоже, что именно в этом Достоевский видит великую миссию русского народа.

1876 июнь. «И не тот же ли это чисто политический союз, как и все прочие подобные ему, хотя бы и на самых широких основаниях, вроде как Соединенные Американские Штаты или, пожалуй, даже еще шире? Вот вопрос, который может быть задан; отвечу и на него. Нет, это будет не то, и это не игра в слова, а тут действительно будет нечто особое и неслыханное; это будет не одно лишь политическое единение и уж совсем не для политического захвата и насилия, – как и представить не может иначе Европа; и не во имя лишь торгашества, личных выгод и вечных и всё тех же обоготворенных пороков, под видом официального христианства, которому на деле никто, кроме черни, не верит. Нет, это будет настоящее воздвижение Христовой истины, сохраняющейся на Востоке, настоящее новое воздвижение креста Христова и окончательное слово православия, во главе которого давно уже стоит Россия. Это будет именно соблазн для всех сильных мира сего и торжествовавших в мире доселе, всегда смотревших на все подобные „ожидания“ с презрением и насмешкою и даже не понимающих, что можно серьезно верить в братство людей, во всепримирение народов, в союз, основанный на началах всеслужения человечеству, и, наконец, на самое обновление людей на истинных началах Христовых. И если верить в это „новое слово“, которое может сказать во главе объединенного православия миру Россия, – есть „утопия“, достойная лишь насмешки, то пусть и меня причислят к этим утопистам, а смешное я оставляю при себе….может ли ум человеческий вполне безошибочно предсказать и судьбу Восточного Вопроса? Где действительные основания отчаиваться в воскресении и в единении славян? Кто знает пути Божии?» [21]

Хоть бы это и казалось многим утопией, Достоевский хочет верить в эту утопию и возможность её реализации, причисляет себя к утопистам, верящим в эту мечту.

Братская любовь, всепримирение народов, преображение и обновление людей на началах Христовых. Можно сказать, что это есть смелая модель коммунизма, но не атеистического, а христианского. К сожалению, писатель набросал лишь самые общие контуры желаемого.

Говоря о православии, Достоевский имеет в виду нечто большее, чем просто религию и обряды – он говорит о христианской философии, о принципах, на которых зиждется христианство: любви, самопожертвовании, служении ближним. Для него важна не церковность, не клерикализм, ни обрядоверие, а душа народная, христианское миропредставление, способное преобразить человека и человечество.

1876 июль – август. «Даже, может быть, и ничему не верующие поняли теперь у нас наконец, что значит, в сущности, для русского народа его Православие и „Православное дело“? Они поняли, что это вовсе не какая-нибудь лишь обрядная церковность, а с другой стороны, вовсе не какой-нибудь fanatisme religieux (религиозный фанатизм), как уже и начинают выражаться об этом всеобщем теперешнем движении русском в Европе, а что это именно есть прогресс человеческий и всеочеловечение человеческое, так именно понимаемое русским народом, ведущим всё от Христа, воплощающим всё будущее свое во Христе и во Христовой истине и не могущим и представить себя без Христа». [22]

1876 сентябрь. «Вникните в православие: это вовсе не одна только церковность и обрядность, это живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех основных живых сил, без которых не живут нации. В русском христианстве, по-настоящему, даже и мистицизма нет вовсе, в нем одно человеколюбие, один Христов образ, – по крайней мере, это главное. В Европе давно уже и по праву смотрят на клерикализм и церковность с опасением: там они, особенно в иных местах, мешают течению живой жизни, всякому преуспеянию жизни, и, уж конечно, мешают самой религии. Но похоже ли наше тихое, смиренное православие на предрассудочный, мрачный, заговорный, пронырливый и жестокий клерикализм Европы?» [23]

1877 год. Достоевский продолжает размышлять над русской национальной идеей, связывая её с решением Восточного вопроса и последующим всеединением.

1877 январь. «Вы верите (да и я с вами) в общечеловечность, то есть в то, что падут когда-нибудь перед светом разума и сознания, естественные преграды и предрассудки, разделяющие до сих пор свободное общение наций эгоизмом национальных требований, и что тогда только народы заживут одним духом и ладом, как братья, разумно и любовно стремясь к общей гармонии. Что ж, господа, что может быть выше и святее этой веры вашей? И главное ведь то, что веры этой вы нигде в мире более не найдете, ни у какого, например, народа в Европе, …, у нас всех, русских, – эта вера есть вера всеобщая, живая, главнейшая; все у нас этому верят и сознательно и просто, и в интеллигентном мире и живым чутьем в простом народе, которому и религия его повелевает этому самому верить. Да, господа, вы думали, что вы только одни „общечеловеки“ из всей интеллигенции русской, а остальные только славянофилы да националисты? Так вот нет же: славянофилы-то и националисты верят точь-в-точь тому же самому, как и вы, да еще крепче вашего! <….> все у нас, несмотря на всю разноголосицу, всё же сходятся и сводятся к этой одной окончательной общей мысли общечеловеческого единения. Это факт, не подлежащий сомнению и сам в себе удивительный, потому что, на степени такой живой и главнейшей потребности, этого чувства нет еще нигде ни в одном народе. Но если так, то вот и у нас, стало быть, у нас всех, есть твердая и определенная национальная идея; именно национальная. Следовательно, если национальная идея русская есть, в конце концов, лишь всемирное общечеловеческое единение, то, значит, вся наша выгода в том, чтобы всем, прекратив все раздоры до времени, стать поскорее русскими и национальными». [24]

Достоевский, похоже, окончательно решает, что русская идея заключается в стремлении ко всемирному общечеловеческому единению. Это некий идеальный финал, к которому должно прийти человечество.

1877 март. «Мы, Россия, действительно необходимы и неминуемы и для всего восточного христианства, и для всей судьбы будущего православия на земле, для единения его. Так всегда понимали это наш народ и государи его… Одним словом, этот страшный Восточный вопрос – это чуть не вся судьба наша в будущем. В нем заключаются как бы все наши задачи и, главное, единственный выход наш в полноту истории. В нем и окончательное столкновение наше с Европой, и окончательное единение с нею, но уже на новых, могучих, плодотворных началах. О, где понять теперь Европе всю ту роковую жизненную важность для нас самих в решении этого вопроса! Одним словом, чем бы ни кончились теперешние, столь необходимые, может быть, дипломатические соглашения и переговоры в Европе, но рано ли, поздно ли, а Константинополь должен быть наш, и хотя бы лишь в будущем только столетии! Это нам, русским, надо всегда иметь в виду, всем неуклонно. Вот что мне хотелось заявить, особенно в настоящий европейский момент» [25]

1877 ноябрь. «С Востока и пронесется новое слово миру навстречу грядущему социализму, которое, может, вновь спасет европейское человечество. Вот назначение Востока, вот в чем для России заключается Восточный вопрос». [26]

Федор Михайлович пишет, что с запада может прийти, и уже идет социализм (который назван «грядущим», то есть приближающимся, наступающим). Иными словами, мир стоит на пороге больших изменений. И Россия, по его мнению, может предотвратить это, и «вновь спасти Европу». Для этого России нужно решить Восточный вопрос. Возможно, он был прав. Но произошло иное.

Катастрофа 1878 года

Россия встала на защиту балканских славян и объявила войну Османской империи. Весь народ загорелся идеей помощи братьям славянам. Еще до объявления войны на Балканы отправились тысячи добровольцев. По всей России люди жертвовали на благое дело. А потому, когда царь объявил войну Османской империи, эта новость была встречена ликованием.

Русские писатели и мыслители принялись обсуждать будущие судьбы проливов и Константинополя, а также будущее устройство новых балканских славянских государств. В обществе возникло всеобщее ожидание глобальных изменений.

Достоевский, как и большая часть русской интеллигенции, как и весь русский народ, внимательно следит за происходящим. Но его увлекает не столько политика, сколько её идейная подоплека: русская идея, панславизм, решение Восточного вопроса, будущее России и человечества.

Русские, проявляя чудеса героизма, сражаются на Балканах, продвигаясь к Константинополю. Но европейские государства, не желая усиления России, начинают тайно поддерживать Османскую армию. Германия поставила туркам современные орудия, а Англия передает современные скорострельные винтовки, использование которых привело к огромным потерям русских войск при штурме Плевны (до 35 тысяч убитыми и ранеными).

В Дневнике писателя Достоевский даже пишет о необходимости изменения тактики ведения войны из-за появления многозарядных скорострельных винтовок. Но Плевна взята, вражеские войска опрокинуты, и русские доходят до Константинополя.

В это время Англия и Австро-Венгрия грозят вступить в войну на стороне Османской империи, в случае если русские зайдут в Константинополь. И царь дает приказ остановиться.

Русские войска останавливаются под стенами Константинополя.

По итогам войны в местечке Сан-Стефан Россия и Османская империя подписывают мирный договор. Однако европейские державы требуют пересмотра мирного договора! Удивительная дерзость. Но ещё удивительнее то, что власть соглашается на это и идет на пересмотр итогов войны. Как? Почему? Откуда такая покладистость?

В июне 1878 года в Берлине собираются страны, не участвовавшие в войне, которые фактически навязывают России новый мирный договор, постаравшись максимально умалить результаты нашей победы. А некоторые страны даже приобрели новые территории! Так Англия получила право оккупировать Кипр, а Австро-Венгрия – Боснию и Герцеговину!

По итогам нового мирного договора урезана сумма контрибуции, которую должна выплатить побежденная сторона. Но, пожалуй, обиднее всего было то, что Болгария не получила независимость, оставшись данником Османской империи.

Катастрофа! Унижение! Позор! Многие в России видели это именно так.

Вот что писали Московские ведомости в 1878 году:

7 июля. «Наши противники торжествуют великую победу. Английские министры возвращаются с конгресса триумфаторами и в упоении своего торжества забыли всякое приличие». [27]

8 июля. «Лондонская публика узнала о содержании Берлинского трактата ранее других… Английская печать радуется безмерно, что заключенный конгрессом трактат устраняет опасность для мира. … Но кому бы вы думали обязана Европа сохранением мира? России? О нет! … князю Бисмарку, затем французским уполномоченным потом графу Андраши… наконец, всех более самому лорду Беконсфильду. А Россию не благодарят даже ради приличия…. Что касается немногих неблагоприятных суждений в английских газетах о Берлинском трактате, то они двоякого рода. Одни недовольны, что еще слишком мало сделано против России». [28]

10 июля. «Лорд Солсбери потешается и над нашим военным вознаграждением [которое было снижено с почти 1,5 миллиарда до 300 миллионов рублей. – А.С.]. В силу специальных английских деклараций, занесенных в протокол, Порте де вовсе нечего беспокоиться об уплате контрибуции <….> лорд впадает в тон игривой иронии, говоря о „бесконечно отдаленном периоде“ в течение коего России придется ожидать уплаты этого вознаграждения». [29]

12 июля. «Лорд Беконсфильд <….> досадует на то, что за Россией все-таки остались Батум и Карс; «но что же было делать? Воевать? Но это крайне убыточно, да, пожалуй, и не отвоевали бы. А мы лучше приняли меры, чтобы впредь Россия более не воевала с Турцией, заключив с султаном оборонительную конвенцию. Уступив России.. мы крикнули ей: «До сих пор, и ни шагу далее». [30]

Наши противники понимают, что главная цель России, ради которой мы и начали эту компанию, – освобождение славян, освобождение Болгарии. И они прилагают максимум усилий, чтобы именно это достижение отнять у России.

20 июля. «Единственный по важности вопрос, от коего зависело всё остальное соглашение, был именно вопрос о Болгарии… Россия могла бы без ущерба своему достоинству и интересам отказаться от всех прочих своих приобретений, если бы в этом вопросе она вполне достигла предложенной цели. Россия имеет в нем интерес, пред которым ничтожны все оставшиеся за нею приобретения. Не для них и начала Россия войну, а за „святое дело“ с которым отождествлялась традиционная цель русской политики, за освобождение родственного и единовернаго ей племени. Это отлично понимал и главный враг наш, Англия, предвидя как достижением той цели должно было возвыситься значение России. На уничтожение именно этого результата нашей войны и были направлены все ея усилия. Мы видели, что с нашими приобретениями Англия легко примирилась, а из-за оставления забалканской Болгарии под властью султана она будто бы готова была на войну. … Торгуясь с нами по всем пунктам, Англия более всего заботилась уничтожить главную цель бывшей войны и закрепить лучшую часть Болгарии более чем прежде под турецким владычеством». [31]

У нас отнимают победу. Россию показательно и принародно унижают. Одновременно с этим территориальные приобретения получили страны, не участвовавшие в войне.

Общественность обращается к царю с просьбой: не подписывать унизительный мир. И.С.Аксаков, выступая (22 июня 1878) в Московском Славянском Благотворительном Обществе, произнес пронзительную речь.

И. С. Аксаков: «Скажите вы все, здесь собравшиеся: неужели все это не сон, не просто страшныя грёзы, хотябы и наяву? Неужели и впрямь на каждом из нас уже горит неизгладимое клеймо позора?… Не мерещится ли нам все то, что мы будто видим, слышим, читаем? … Ужели хоть долю правды должны мы признать во всех этих корреспонденциях и телеграммах, которыя ежедневно, ежечасно, на всех языках, во все концы света разносят теперь из Берлина позорныя вести о наших уступках и, передаваясь в ведение всего народа, ни разу не опровергнутыя русскою властью, то жгут его стыдом и жалят совесть, то давят недоумением? <….> Ты ли это, Русь-победительница, сама добровольно разжаловавшая себя в побежденную? Ты ли на скамье подсудимых как преступница, каешься в святых, подъятых тобою трудах, молишь простить тебе твои победы?… Едва сдерживая веселый смех, с презрительной иронией, похваляя твою политическую мудрость, Западныя державы, с Германией впереди, нагло срывают с тебя победный венец, преподносят тебе взамен шутовскую с гремушками шапку, а ты послушно, чуть ли не с выражением чувствительнейшей признательности, подклоняешь под нее свою многострадальную голову!» [32]

И в отчаянии обращается Аксаков к царю: неужели этот позорный мир будет подписан? Не может быть, чтобы власть пошла на это:

И. С. Аксаков: «Но каких бы щедрых уступок, во вред России и к выгоде наших врагов, ни натворили русские дипломаты, – разве Россия, в лице своего Верховного Представителя, сказала свое последнее слово? Не верим, что все эти щедроты на счет русской крови и чести были одобрены Высшею властью; не верим и не поверим, пока не появится о том официальное правительственное извещение. Но даже и предположить подобное извещение было бы преступлением против достоинства власти! <….>

И в самом деле, мыслимо ли, чтобы весь этот колоссальный абсурд, эта ошеломляющая нелепость решений конгресса, это сплошное надругательство над Россией могло когда-либо стать совершившимся фактом?

<….>

Из-за чего возгорелась война, из-за какого ближайшего повода? Из-за турецкой повальной резни, совершенной над населением Южной Болгарии. Какая главная возвышенная задача войны? Вырвать Болгарское племя из-под турецкого ига. Никогда никакая война не возбудила такого всеобщего на Руси сочувствия и одушевления, не вызвала столько жертвоприношений любви, не заслужила в такой полной мере названия «народной», как именно эта война, благодаря именно этой священной задаче. По переходе наших войск через Дунай, Императорская прокламация объявляет Болгар свободными <….> После исполинских усилий, русские войска преодолевают Балканы; русские власти водворяют новый строй и по всей Южной Болгарии. Сан-Стефанским договором, скрепленным подписью Императора России и подписью самого Турецкого падишаха, вся Болгария <….> возводится в княжество <….> Поверила наконец несчастная страдалица-страна своему избавлению… и вдруг… с соизволения той же самой… избавительницы России, как по живому телу распиливается Болгария на две части, и лучшая, плодороднейшая ее часть, Забалканская, та именно которая наиболее истерзана, изъязвлена, осрамлена турецкими зверствами, возвращается в турецкое рабство!… вновь закрепостить их побежденному извергу <….> на лютую турецкую месть за то, что верили в русскую власть, за братское сочувствие к русским!

<….>

И осмелится кто-нибудь поверить, чтобы такие результаты конгресса были освящены согласием русской власти!… Да, что же такое случилось? Не потерпели ли мы поражения, страшного, поголовного…? Ничего не случилось, никаких боев не было. Только притопнул лорд Биконсфильд, да Австрия пригрозила пальцем… Русская дипломатия, пожалуй и могла испугаться, но только она одна, и никто больше.

<….>

Одним словом, что весь конгресс ничто иное как открытый заговор против русского народа. Заговор с участием самих представителей России!!… И мы отважимся поверить, что на все это последовало одобрение Верховной Власти? <….> Никогда!

<….>

Австрийские войска вступят в Боснию и Герцеговину. С умилительным единодушием все державы, исключая Турции, но не исключая России, благословили Австрию на оккупацию, …двух славянских земель, а потом на подчинение себе, в той или другой благовидной форме <….> и независимой Сербии и независимой Черногории, и всей продольной полосы Балканского полуострова вдоль западных границ Болгарии, плоть до Эгейского моря!

<….>

Нет таких и слов, чтобы заклеймить по достоинству это предательство, эту измену историческому завету, призванию и долгу России. Согласиться на такое решение – значит подписать свое самоотречение, как Главы и Верховной Представительницы Славянского и всего Восточно-Христианского мира, – значит утратить не только свое обаяние, не только сочувствие, но и уважение славянских племен <….> Русский народ <….> для того только и пролил ты свою драгоценную кровь, принес в жертву сотни тысяч твоих сынов, для того ты и разорялся и временно обнищал, стяжал себе поистине венец страстотерпца и мученика, чтобы собственными победами унизить себя как славянскую державу, расширить владения, умножить силу врагов твоих и всего славянства, и подчинить православных славян господству немецкой и католической стихий! Напрасный мученик, одураченный победитель, полюбуйся на свое дело!

<….>

Нет, что ни происходило бы там на конгрессе, как бы ни распиналась русская честь, но жив и властен её венчанный Оберегатель, Он же и Мститель! Если в нас, при одном чтении газет, кровь закипает в жилах, что же должен испытывать царь России, несущий за нее ответственность перед Историей? Не Он ли сам назвал дело нашей войны «святым»? Не Он ли, по возвращении из-за Дуная, объяснил торжественно приветствовавшим его депутатам Москвы и других русских городов, что «святое дело будет доведено до конца»?

…

Несокрушим и непобедим русский царь, если только Он, с ясностью исторического сознания, с твердой верою в предназначение своего народа, отложив в сторону попечение об интересах Западноевропейских держав, интересах своекорыстных и нам враждебных, возденет, по выражению наших древних грамот, «высоко, грозно и честно» в своей длани знамя России – оно же знамя славян и всего восточного христианства!» [33]

Сколько боли в этих словах! Без сомнения, Аксаков стал выразителем чувств, боли всего многомиллионного русского народа. Но, несмотря на приходившие из Берлина известия, сохранялась надежда на царя, который всё понимает и не согласится с этим позорным договором. Увы, чуда не произошло. Все решения Берлинского конгресса были приняты Россией.

Это стало позором, но одновременно и приговором власти. Некоторые историки полагают, что именно после так бесславно закончившейся Русско-Османской войны в стране усилились бунтарские настроения и историческая судьба России была решена. Не использовав свой пусть зыбкий и неясный, исторический шанс, как писал Достоевский, «войти в полноту истории», страна погружается в полусонное состояние апатии, которое Александр Блок позже назовет «безвременьем». Российская история разворачивается в сторону революции.

События, происходившие в Берлине, воспринимаются как предательство, унижение, катастрофа. Именно как о катастрофе стали говорить о событиях 1878 года. Ниже приводится выдержка из политико-этнографического очерка «Восточный вопрос», изданного в 1898 году.

«Отступление от Константинополя и эта боязнь пред Англиею чрезвычайно повредили России в нравственном отношении, доказав всему миру ея безсилие и своего рода неуверенность бороться, отстоять свое дело. И, в сущности, что могла бы сделать Англия со своим флотом только? Он ведь рисковал быть запертым в проливах и достаться целиком русским, как приз, и это вполне вознаградило бы те потери по берегу Чернаго моря, которыя могли случиться при бомбардировке англичанами некоторых русских городов, что также не обошлось бы даром англичанам…

Итак, Россия, благодаря своей же политике внутри и извне, развиваясь не в меру с ростом своего населения, не веря в себя и боясь катастроф 1856 и 1878 годов, утратила идею Петра и Екатерины II и, судя по тому, как теперь двигается ея дело, она едва ли может помышлять об обладании проливами и Константинополем и тем более о каком бы то ни было клочке земли на Балканском полуострове». [34]

Хочется верить, что Россия помнит историю и крепко выучила её уроки. Враги-то помнят наверняка.

Катастрофа 1878 года стала крахом и для Достоевского. В январе 1881 года, за месяц до своей смерти, Достоевский говорит о Восточном вопросе в прошедшем времени. Хотя еще недавно (сентябрь 1877) он писал, что отказаться от него равносильно гибели России («Оставить славянскую идею и отбросить без разрешения задачу о судьбах восточного христианства – значит всё равно, что сломать и вдребезги разбить всю Россию, а на место ее выдумать что-нибудь новое, но только уже совсем не Россию»).

28 января 1881 года по старому стилю, или 9 февраля по новому – григорианскому стилю – в возрасте 59 лет ушел из жизни великий русский писатель и философ Федор Михайлович Достоевский. Диагноз: туберкулёз лёгких, хронический бронхит.

В марте 1881 года членами тайной революционной организации «Народная воля» убит Александр II.

Источники

[1] Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 17 т. М.: Воскресенье, 1996. Т.11. С.40.

[2] Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского изд.6 том 7 «Идиот». С. Пб. 1904 С.524—525 https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003975973?page=527