Теперь взвился Шкляров, с побагровевшим от злости лицом. Выпалил в три приема:
– Сотник! Майор! По-вашему!
Бедная дамочка за соседним столиком… Не успела освободиться от русских варваров, а они тут как тут, в военной форме. Устраивают дебош в приличном заведении с немецкой, польской и французской кухней. И зазвал их в Варшаву сам глава независимого государства.
– Прошу прощения, мосье… – произнес Анджей громче прежнего. – Мне плевать на вашу фиктивную державу и на ее фиктивные чины.
Спутники дамы на всякий случай приподнялись. Сотниковы товарищи недоуменно переглянулись. Сам сотник, только что багровый, побледнел.
– Я этого не оставлю, штабс-капитан.
Развернулся. Так стремительно, что чуть было не упал. Зацепился рукою за стул, выпрямился. Под недовольными взглядами публики медленно добрался до своих. К Анджею приблизился официант, спросил. Анджей повертел головой. Заказал вина, бутылку.
– Анджей, зачем? Я же только по бокальчику хотела.
– Не хочешь, не пей. Но учти, у тебя еще больше полшницеля. И у меня. Прости меня, Аська, я больше не буду.
* * *
Развязка наступила на улице. Пятеро «украинцев», вышедших получасом ранее, терпеливо дожидались в тени, подальше от фонаря. Анджей с Асей не сделали и нескольких шагов, как в их сторону качнулись темные фигуры. Трое приближались спереди, двое заходили с фланга. Высоцкий с любопытством ждал. На «украинцах» были занятные фуражки, вроде бы русские, а вроде бы… черт их знает. За последние три года штабс-капитан перевидал так много мундирных нововведений, что полностью утратил интерес.
Ощущая спокойствие брата, оставалась спокойной и Ася. Завтра она расскажет обо всем Марысе. Приключение обещало быть потрясающим. «Зловещие тени вынырнули из мрака на Мокотовской. Неровное дыхание, сиплые голоса, возбужденная, с сельским акцентом речь».
Голос Шклярова, хотя и возбужденный, начисто лишен был акцента. Подойдя вплотную к Высоцкому, бывший прапорщик процедил:
– Милостивый государь, вы позволили себе быть со мною невежливым. Между тем я не частное лицо, а представитель союзной державы.
Две фигуры встали сзади, чем весьма рассмешили Асю. «Хотят отсечь нас от дверей? Вот ведь идиоты. Мы дома – в отличие от них».
– Не частное? – переспросил Высоцкий. – Представитель?
– Представитель, – проговорил представитель.
– И мне следует с вами говорить как с представителем? То есть не как с особою приватною?
– Вот именно, господин бывший штабс-капитан. Не как с особою приватною. Советую извиниться. Из уважения к международному праву.
Давно Асе не было так весело. Представитель державы в гневе начисто забыл о схожем месте из «Потопа». Если, конечно, читал. Получался смешной перевертыш.
– Стало быть, представитель, – подытожил брат. – Ну что же… Именно как представителю этой вашей бывшей державы мне, господин бывший прапорщик, и хочется заехать в ваше подлое пьяное рыло. То есть не вам, а тебе. В эпоху Иуды на «вы» еще не обращались.
Ася отчетливо поняла, что братец ее не шутит и что «Пино Нуар» не только греет, но и горячит. Успела выкрикнуть: «Анджей!» Поздно – представитель державы, вопреки законам международного права, потрясенно ойкнув, отлетел к стене строения.
На Высоцкого кинулись четверо. «Тримай його, Кравчук! Вломи ему, Гындало! Родченко, бей! Гусев!»
…В сердце вскипела ярость. Как тогда, в семнадцатом, в захваченном вагоне, в потерявшей человеческий облик несчастной, обманутой серошинельной толпе – когда, сжимая в левой руке револьвер, он правой прокладывал путь к тамбуру – а потом уходил под пулями в черневший за полосой отчуждения лес.
Высоцкий сбил Гусева с ног, смазал по скуле Родченко. Пропустил удар от Кравчука, и сразу же что-то обрушилось сзади. Ноги подкосились, в уши вонзился отчаянный вопль. Взметнулся кверху, ударив в лицо, тротуар. Непонятный хруст… крик боли… мрак.
* * *
– Почему вы не в армии, господин Высоцкий? Нет, не нужно повторять старых шуточек на тему штабс-капитанства. – Трудно сказать, чего было больше в голосе комиссара Савицкого, укоризны или насмешки. – А вы, сударыня? Вашими бы ручками на рояле играть. Вы же ими…
Высоцкий с опаской поглядел на руки Аси. Сестра опустила голову. Комиссар вернулся к делу.
– Составляем протокол. – Обратился к сидевшему за бюро плотному, немолодому уже полицейскому мастеру[42 - Унтер-офицерский чин в полиции (по-польски – przodownik). Ср. нем. Polizeimeister.]. – Давайте, пан Пепшик, у вас хороший почерк. Только ради бога без ошибок.
С улицы в окно пробивался фонарный свет. Голова гудела. Лицо и фамилия полицейского мастера показались Анджею знакомыми. Не много ли гостей из прошлого в один день, вернее вечер и ночь? Пепшик, Пепшик – неужели тот самый Алоизий Пепшик, про которого со смехом рассказывала Бася? Местная достопримечательность наряду со знаменитым котом. Он по-прежнему служит на Мокотовской? И все еще младший унтер?
Комиссар, монотонно диктуя, добрался наконец до интересного, того чего Высоцкий помнить не мог.
– В этот момент госпожа Иоанна Гринфельд… В документах следует писать «Гринфельдова», мастер.
Наученная опытом Ася, вытянув шею, заглянула Пепшику через плечо.
– Через «у умляут», пожалуйста. «У» с точечками.
Пепшик, что-то промычав, исправил i на ?. Комиссар продолжил.
– Гражданка Иоанна Гринфельдова, урожденная Высоцкая, увидев, что гражданину Высоцкому угрожает серьезная опасность, пустила в действие зонтик, каковой переломила о голову напавшего на ее брата… Он напал со спины, пани Гринфельд, не помните?
Ася молча пожала плечами. Все происходило так стремительно…
– Напавшего на ее брата со спины хорунжего армии бывшей Украинской… Черт. Мастер, зачеркните «бывшей», все равно перебеливать. Хорунжего армии Украинской Народной Республики Гындало, после чего была сбита хорунжим Гындало с ног. Зонтик прилагается.
Комиссар указал на безнадежно сломанный зонтик. Гражданка Гринфельд странно всхлипнула.
– Мой любимый. Мама подарила на день рождения, в четырнадцатом.
– Добротная вещь. Благодарите бога, что хорунжему Гындало не угрожает сотрясение мозга, иначе б так легко замять не удалось. Оцените формулировку: «увидев, что гражданину Высоцкому угрожает серьезная опасность». И скажите спасибо студентам, а то бы пан Гындало действительно сбил вас с ног.
Ася кивнула. Не вполне пришедший в себя Анджей силился понять, к чему тут какие-то студенты. Мастер озабоченно приподнял голову.
– А если хорунжий Гындало покажет, что он пани Гринфельдову с ног не сбивал?
– Он долго теперь ничего никому не покажет, – успокоил его Савицкий. – Берите еще один лист, будем выгораживать студентов. Сколько их было, девять?
Пепшик подтвердил. Девять оболтусов, сидят в соседнем помещении, пьяные вдрызг. На фронт бы таких боевитых, в ряды.
– А кто в итоге будет виновным? – осведомился Анджей. Любовь к истине понемногу брала в нем верх. Прапорщик Шкляров, безусловно, подлец, но драку затеял не прапорщик, а напившийся штабс-капитан.
– Виновных не будет, – заверил Савицкий. – Только пострадавшие. Двое с нашей стороны, пятеро со стороны УНР.
Мастер неуверенно предположил:
– Может, большевики? Я это, про виновных.
– Где я вам возьму большевиков на Мокотовской в десять вечера? Рок, фатум, судьба. Главное, наша взяла. Всё, пан Высоцкий и пани Гринфельд, finis. Постарайтесь больше уличных побоищ не устраивать.
Смущенные Высоцкие уехали на вызванном извозчике. Комиссар поглядел на часы. За полночь, а он все еще здесь. Если бы не задержался из-за пары старых дел, не пришлось бы тратить время на дурацкую историю, заставлять Паулинку и златокудрую Моню ждать. Но в целом получилось хорошо. Доверять деликатную миссию держимордам вроде Пепшика не стоило. Повезло всем – Высоцкому, Гринфельдше, студентам-патриотам, избитым патриотами союзным офицерам. Если брать выше, повезло Республике. Но ведь истории могло и не случиться. Высоцкий, Высоцкий…
– Да, мастер, не хватает нам культуры. Чуть что не так – сразу в морду. Из приличного семейства, обер-лейтенант. – Прибывший из Галиции Савицкий в сомнительных случаях прибегал к привычной немецкой терминологии. – Замужняя дама. Студенты.
– Молодежь, – поддакнул Пепшик.
– Я их понимаю, мастер, у меня у самого после Львова руки чешутся. Но интеллигентнее надо, деликатнее, мягче. Все же Варшава. Не Ровно, не Минск.
– Точно. Вон как год назад большевичков из русского Красного Креста оприходовали. Вывезли в лесок, чики-пуки, воздух чист.
Комиссар затосковал.
– Мастер, что вы несете? Это совсем другое. И вообще всё было не так. Этого просто не было. А хорунжий Гындало и сотник Шкляров, они… так сказать… наши союзники.
– Ага. – Пепшик вытер стальное перо. – Пан Гринфельд тоже молодчина, не прогадал.
– Что?
– Я к тому, говорю, что не прогадал жидяра. Жидки ж они, известно, любят светленьких.
– Что-о?
– Ну, чтобы жиденята ихние побелели чуток. Не черные были бы совсем, а хотя бы рыжие.
Комиссар ужаснулся, который уже раз. Почему в полиции служит столько остолопов? Что на уме, то и на языке, а на уме всё та же антиобщественная муть. И это в стране, не знавшей костров инквизиции, принявшей в год Варфоломеевкой ночи акт о веротерпимости, с ее древнейшими синагогами, с братством населявших ее народов. Не потому ли, что Пепшик из русских городовых? О, не столь уж сизифов был труд по русификации Королевства. Не лишив его польского языка, царизм отравил в нем воздух. В новой Польше полицейские будут иными. Блюдущими государственный интерес и не допускающими дискредитации высокого звания.
– Заметьте, мастер, не все поляки Пепшики, – сказал Савицкий как можно спокойнее. – И не всякий обладатель немецкой фамилии еврей. Господин Гринфельд поляк евангелического исповедания. Борется за польскую Силезию, готовит в Катовицах плебисцит. Вы газеты-то читаете? Слыхали про Войтеха Корфантия, Константия Вольного, Мечислава Гринфельда?
Пепшик пожевал губами. Его непредсказуемые мысли моментально приняли иное направление.
– То-то она по ресторациям с братцем психическим шляется. Муженек в Силезии орудует, а женщине тоска. Завела бы хахаля, зонтики б целее были.
Комиссар схватился за голову, мысленно. Спровадить бы его куда-нибудь – на Волю, Прагу, Жолибож, в Радзымин, Воломин. Припомнилось: жлоб обитает где-то на Мокотове. Если постараться перевести его туда, наверняка окажется доволен – а здесь на Мокотовской, в центре города станет чуть легче дышать. Заняться этим, завтра же.
Всё же Савицкий счел необходимым поставить бывшего городового на место.
– Много себе позволяете, мастер. В стране война. Вам доводилось бывать на фронте? А то вы так ненавидите большевиков…
Комиссар всего лишь пошутил, но Пепшик сразу ощутил нытье в желудке. Такое случалось – чаще прочего с пятого по седьмой и с четырнадцатого по восемнадцатый. Подскочив со стула, вытянулся в струнку. Могучий живот сам собою исчез, из пересохшего горло вырвалось:
– Виноват-с!
Комиссар помрачнел еще сильнее. Царизм не просизифил и с языком.
4. Смягчение нравов
Граф Толстой – Революции Франции и Брабанта – Проклятые вопросы современности – Реомюр и Цельсий
Больше месяца они были вместе, а наговориться всё не получалось. Можно было иногда и помолчать, но что-то опять находилось, и они говорили, говорили, говорили. Гуляя по улицам, сидя над Тетеревом, оставаясь наедине в своей маленькой уютной комнате.
Порой разговоры бывали горячими. Слишком много накопилось на душе. Басю поразило, как сильно Костя раздражен против Толстого – которого часто вольно или невольно цитировал, а значит знал и, вероятно, любил.
– Спору нет, в «Войне и мире» он нащупал некую идею, бесспорно мудрую, ценную, если угодно великую, но постепенно довел до абсурда. И чем более абсурдные вещи проповедовал, тем убедительнее выходило. Напоминает развитие идей социализма.
– О чем ты? – не поняла она.
– О «Воскресении», конечно. Хотя такие мысли у него рассеяны повсюду.
– Ты против социальной критики? – не впервые погрустнела Бася. Костя, погрязший в римских классиках, оставался неисправим.
– Я против разрушения, прости за выражение, основ современной цивилизации. В частности, такой как государство. «Воскресение» же представляет собой пространный и крайне убедительный в деталях, для простецов конечно, призыв к такому разрушению – то есть к тому, что мы видим сегодня вокруг.
Это был перехлест. Признаться, Бася прочитала историю Катюши Масловой едва до середины, не успела, утонула в море специальной литературы. Тем не менее… И что еще за простецы? Можно подумать, Толстого читают необразованные люди.
– Он ведь не мог предвидеть, что получится.
– Следовательно, не такой он мудрый. Он что, не знал европейской истории? Древнегреческой, римской? Не понимал причин и следствий? Можно и нужно критиковать несовершенства институтов, если угодно – обличать. Но желать их уничтожения – это желать уничтожения России и Европы в целом. Толстой не желал. Но фактически призывал. Для человека его уровня, его авторитета – вопиющая безответственность. Все же не Ульянов, не Ленин, не Свердлов.
«Да вы государственник, господин Ерошенко. Римское право, Вергилий, Августин», – приуныла Бася.
Отчаявшись защитить величайшего из великих, она перевела разговор на современных сочинителей. Суждения о Мережковском у них совпали – занудство, история для институток, если не считать пары пьес, про Петра и про Павла. При имени Арцыбашева оба синхронно поморщились, от Андреева отмахнулась, вспомнив Куприна, поделились впечатлениями. Горького Барбара благоразумно обошла. На подводные камни напоролись в заливе поэзии, после того как в согласии пробежались по символистам.
– А Николай Гумилев?
Бася была уверена, что Костя разделит восторги.
– Стихотворения милы, – промямлил Ерошенко. – Даже о конкистадоре, которого он называет конквистадором. Однако записки кавалериста…
Бася сникла – из-за нелепейшей придирки. Известно, классики ужасные зануды, но надобно и меру знать. Конквистадор – вполне латинское ударение, ничуть не режет слух. Русской публике теперь еще испанский надо изучать?
– Чем же плохи записки кавалериста? Мне казалось, тебе как военному…
– Именно как военному. Странно читать человека, для которого война приключение. Я, конечно, не кадровый и не кавалерист, чего-то могу не улавливать.
Бася смутилась. Поэт был тоже не из кадровых. Как и Костя, военного времени.
– Вероятно, у него другой тип личности. Зато какая пластика, какие яркие детали. Мне говорили, очень верные.
– Верные, верные. И про тип личности верно. И любимое слово у автора «весело». Я ведь запомнил, почти наизусть. «Мы подожгли деревню, а потом весело отступали. Поджигали деревни, стога и мосты. В благословенной кавалерийской службе даже отход бывает веселым».
– Ну… – опять растерялась Барбара.
– Вот именно – ну. Баська, даже если это в самом деле необходимо, что тут может быть веселого? Разорять собственную страну. Да и чужую. Обрекать людей на холод, голод, нищету. – Разгорячившись, Костя начал запинаться. – Наш полк не спалил ни одной убогой вёски, ни хутора, ни фольварка, а ведь тоже получали идиотские приказы. Мы отступали по Королевству и слышали от крестьян, от польских: «Только возвращайтесь поскорее». Уверен, твоему Гумилеву так не сказали бы и в нашей Гродненской губернии. Или где он там весело жег?
