Предновогодние хлопоты III
Игорь Иванович Бахтин
Комментарий поэта Александра Стреле на "Предновогодние хлопоты." "Лопнули струны нормытреснули гусли смыслов,И в искажённой формеБолью вопросы виснут…Речь современников лаюУподобляется сочно:Доктор Бахтин? Не знаю…Но диагностик – точно!Словно в такси Денисов,Он приглашает в тексты,Буквы в которых – выси,Буквам в которых – тесно…Скажет таксист – что свято,Скажет таксист, чего мало,И не взимает платыС бедного провинциала…{Александр Стреле, Зилаир}
Игорь Бахтин
Предновогодние хлопоты III
12. Суходольские
Когда он вышел на свободу, отсидев свой второй срок, этот сон на долгое время стал его мукой. Он преследовал его, приходил почти каждую ночь, заставляя подскакивать на кровати и просыпаться в холодном поту с колотящимся сердцем. Сон был удивительно живым и реальным, вынуждая, против его воли, раз за разом проживать один и тот же кусок лагерной жизни. Это было до того невыносимо, что всегда включался какой-то внутренний защитный механизм, принуждая его просыпаться, не досмотрев продолжение страшной хроники бесцельно потерянных годов, в которой не ожидалось ничего светлого и радостного.
Однако пробуждение не приносило облегчения. Ещё долго им владело тягостно-тоскливое чувство безысходности, точно такое же, какое он испытывал от тех однообразных побудок в лагерных бараках, растянувшихся на многие годы. Со временем, эти «киносеансы» приходили реже. Фильм «постарел», чёрно-белое изображение, стало похоже на исполосованные полосками и сыпью подрагивающие кадры старой чёрно-белой кинохроники, словно плёнка памяти обветшала и осыпалась.
Но сюжет оставался прежним. Камера невидимого оператора плавно и бесстрастно фиксировала лагерную побудку: замедленное движение плотной массы сонных людей с понурыми серыми лицами в плохо освещённом, холодном бараке, затем её вытекание с толкотнёй и руганью на плац, где шло хаотичное построение. Мирон слышал окрики охраны, невнятный гул человеческих голосов, лай собак, и даже ощущал ни с чем несравнимый, особый тюремный запах, исходящий от монолита человеческих тел в одинаковой чёрной одежде. Восприятие увиденного во сне, даже по прошествии многих лет, всё так же повергало в ужас и заставляло просыпаться, чтобы убедиться, что это иллюзия. Несколько последних лет сон, наконец, перестал приходить к нему, но, однако, он никуда не исчез. Оказалось, что «плёнка памяти» всё ещё жива, и она неожиданно включилась в его первую ночь в квартире сестры.
Он долго не мог уснуть. Забылся только под утро и «тот» сон вернулся. И как всегда он, судорожно дёрнувшись, очнулся с оглушительно колотящимся сердцем.
Но по пробуждению в этот раз произошло нечто странное и пугающее. Он ясно осознавал, что проснулся и лежит в комнате, где прошло его детство, глаза фиксировали тусклый свет за окном, за которым периодически проезжали машины, однако это не приносило ему успокоения. Фантомы сна кружили рядом, сковывали страхом и причиной тому были звуки: он явно слышал приглушённый шум массы людей, окрики: «Живей! Живей! Стройся! Пошевеливайтесь!»
Было такое ощущение, что исчезло «изображение», но звуки из сна застряли в реальности. Проехавший за окном троллейбус, с треском разбросал по проводам трескучий сноп искр и вернул его к жизни, но людской гомон не исчез. Он встал, раздвинул занавески и замер: на противоположной стороне улицы, у проходной воинской части под окрики командиров шло построение шеренги солдат. Мирон расслабленно рассмеялся и стал одеваться.
За полуприкрытой дверью слышались приглушённые голоса. Опираясь на трость, он вышел из комнаты. Сдавленный полукрик, полустон сестры за кухонной дверью: «Да, отпусти ж ты меня, наконец, супостат! Ты ж меня задушишь. Ой, мамочка, мамочка родная, Юра, Юра, что ты делаешь? Юра, я задыхаюсь!» – остановил его – голос Нины заглушило рычание и пыхтение.
Мирон толкнул кухонную дверь и на мгновенье оторопело застыл, переваривая увиденное: Юрий прижал мать к кухонному пеналу, руки его были на её шее. Оцепенение было коротким, в следующий миг Мирон, перехватив свою трость за концы, шагнул вперёд, прокинул её через голову Юрия, и, потянув на себя, отступил назад. Юрий, заклекотав, как раздражённый индюк, от неожиданности отпустил мать. Судорожно дёргаясь, он пытался вырваться, хватаясь руками за трость, но поняв, что это бесполезно (трость надёжно лежала под его подбородком), а сам он был крепко прижат к Мирону, просипел:
– Пусти, гад.
Растирая шею и плача, Нина жалобно попросила:
– Пожалуйста, отпусти его, ради Бога, Мирон. Я всё тебе объясню…
Заколебавшись на мгновенье, Мирон оттолкнул от себя Юрия, а тот, зайдясь в кашле, захлёбываясь от ярости, взвопил:
–Ты, что, козёл, совсем охринел? Ты кто такой вообще? Пошёл вон из нашей квартиры! Собирай шмотки и мотай, откуда прибыл, старый пень!
Разделяя слова, Мирон тихо произнёс:
– Слушай меня внимательно, щенок, и постарайся не пропустить ни слова. Руку на мать, Юрий «долгорукий», ты поднял последний раз в жизни. Последний, понял? Повторяю для глухих и тупых, последний. Ни голоса, ни руку ты на мать больше не поднимешь. Никогда! И не дай бог, забудешь мой наказ – убью.
– Ты, калека, ты меня убьёшь?! Да я сейчас пацанам позвоню, тебя отсюда ногами вперёд вынесут, – уже визжал Юрий. – Убьёшь? Ты, дед-сто лет, меня убьёшь?
Нина простонала, схватившись за голову:
– Прекрати, прекрати! Замолчи, Юра! Сынок, пожалуйста, успокойся, выпей таблетку. Мирон, Мирон, я всё объясню…
Мирон бросил быстрый и слепой взгляд на сестру и повторил, белея лицом:
– Убью, Юрчик! Я словами не бросаюсь. Сказал – сделаю.
– Ну, всё – достал! – Юрий выскочил за дверь и через минуту вбежал назад, уже с ножом. Поигрывая им, он, ощерившись, закричал:
– Ну, давай, убивай. Попробуй, гад!
– Юра! – приглушённо вскрикнула Нина, закрывая рот руками.
Юрий хотел сделать шаг вперёд, но не успел этого сделать. Трость Мирона стремительно взлетела и села точно в межключичную впадину Юрия. От неожиданности он выронил нож, вскинул руки, выпучив глаза, схватился за трость, а Мирон, слегка надавливая на неё, двинулся вперёд. Юрий, как привязанный к трости, попятился и оказался прижатым к двери, прохрипев: «Больно».
Нина зарыдала.
–Миронушка, Миронушка, Миронушка, пожалуйста, остановись, остановись. Пощади дурачка! Господи, Господи, что же это делается, позорище!
Рука Мирона дрожала, вены на висках набрякли, на лбу блестели капельки пота. Он резко опустил трость.
– Да ты ж мне чуть горло не проткнул! – прохрипел с выпученными глазами Юрий, держась за горло и кашляя. Мирон посмотрел на него, как на пустое место и повернулся к сестре:
– Как ты, Нина?
Ответом ему были рыдания. Он повернулся к Юрию, который с болезненным видом растирал шею, растерянно глядя на мать.
– Мужчина, который поднимает руку на женщину – подонок, на мать – подонок в кубе, – сказал он.
Усадив сестру за стол, он налил ей воды из графина и сел с ней рядом.
– Юра, принеси мне корвалол из аптечки и сам таблетку свою успокоительную выпей, – всхлипывая, произнесла Нина.
Мирон обернулся к Юрию и удивился его виду: он разительно изменился. Сейчас это был растерянный, дрожащий, усталый и жалкий человек, на его бледном лице бегали угасшие, тревожные глаза. Юрий быстро исчез за дверью, так же быстро вбежал назад, поставил пузырёк с лекарством на стол, затоптался, с опаской поглядывая на Мирона, и проговорил дрожащим голосом:
– Давай, мам, я накапаю, сколько капель, мам?
– Спасибо, Юра, я сама. Возьми в холодильнике йогурт и покорми Алёшеньку. Посиди с ним, сынок. Ему легче, когда с ним рядом люди, – сказала Нина, капая корвалол в стакан, пузырёк стучал о стакан.
Юрий опустил голову и покорно вышел из кухни со стаканчиком йогурта.
– Прости, прости, Мирон, прости нас за такое гостеприимство, – Нина взяла руки брата в свои. – Я тебе всего ещё не успела рассказать. Беда у нас с Юрой, братишка, беда. Разом находит на него помутнение, сам не свой становится. После приходит в себя, плачет, на коленях просит прощения. Недели за две до твоего приезда он из психдиспансера вернулся, второй уже раз там побывал. Чуть дом не взорвал в последний раз, хорошо, что я не спала и запах газа учуяла. Забежала на кухню – все конфорки открыты, шипят, а он со спичками стоит, чиркает. Бог спас – спички отсыревшие были. Еле отняли у него с Полинушкой. Буянил. Бегал, посуду бил, кричал, бесновался, мол, черти в доме. Пришлось неотложку вызывать. Летом чуть не утонул, с прогулочного катера спрыгнул в Неву.
– Белая горячка? – Мирон устало потирал пальцами виски.
Нина опустила голову.
– Если бы. Хотя, хрен редьки не слаще, я этого «счастья» с муженьком вторым нахлебалась. Про Юру другое врачи сказали. Наркотики. Не героин ещё, а всякое курительное, забыла, как называется, и таблетки ещё какие-то наркотические. Да он и от спиртного не отказывается. А всё вместе, – водка, пиво, таблетки и курево – это проклятое, ничуть не лучше героина врачи объяснили. Периодически отходит, подолгу нормально себя ведёт, ничего не употребляет, но после опять за старое может взяться.
Она закрыла лицо руками.
– Ничего такого не случилось бы, если Саша мой был жив. Он детей любил, они ему в рот заглядывали. Прости меня, Господи, другой раз так тяжко бывает, что думаю: может, не нужно было детей рожать? Второй-то, подлец, Юрке наливал, а ребёнок учился хорошо, в математике успевал, помощником мне был. К десятому классу с катушек съехал, нашёл себе деваху-растеряху, а той без пива жизнь не в жизнь была, он туда же. Подсадила она его на бутылку окончательно и на курево это бесовское, проклятое. Сама не жила, и другим жизнь портила. Родила от Юры, а может быть и не от него ребёнка, распутная девица была.
– Была? Где ж она сама и ребёнок?
– Ребёнок у её родителей. Не знаются они с нами. А Катю убили, – быстро перекрестилась Нина, – колоться она стала, задолжала, обворовала кого-то.
Мирон низко опустил голову, долго молчал. Замолчала и Нина.
– И что же сегодня случилось, что долгорукого подвигло с катушек съехать? Вчера, по всему, парень абсолютно нормальным был. Обкурился? – спросил Мирон, вскинувшись.
– Деньги. Он вчера доллары, те, что ты мне дал, увидел. Когда ты заснул, он канудить стал, приставать ко мне: дай да дай денег, а дай – напьётся или накурится. А утром, прямо осатанел, накинулся на меня…
– Понятно. Ты прости меня, пожалуйста, сестричка, – Мирон обвёл пространство кухни рукой, – но что ж вы так живёте? Я не о достатке – о порядке. Ты, наверное, ещё помнишь, что наша мама всегда говорила? Напомню, порядок в избе – порядок в голове. Помнишь, как мы перед большими праздниками генералили квартиру, обязательно с влажной уборкой, ковры на снегу чистили зимой, красили окна, двери, потолки, клеили обои, какое наказание было за невымытую посуду, за незаправленную постель, нечищеную обувь, помнишь? А мама с папой работали, приходили домой поздно, мы со всем сами управлялись. У тебя здесь теперь перевалочная база, целая артель бездельников. Дети научные труды пишут, в командировках долговременных находятся? Убраться в квартире – не пианино на восьмой этаж тащить. Почему не собраться, не помочь матери, да и себе, в конце концов? Ведь святое – это место – дом! Жильё – маленькое государство. Когда в нём чисто и уютно в него хочется возвращаться. Не понимаю, не понимаю! В чём дело, сестра? Что с вами происходит? Взрослый лоб Юрка палец о палец не бьёт, ходит, наступая на разбросанные вещи, не удосуживаясь их поднять. Больной? Поесть – святое дело, про сигареты и пиво не забывает, магнитофон знает, как включать. Герань в горшке засыхает некому полить, розетки вывалились из гнёзд, унитаз… промолчу об этом. Ангел Лёшенька в духоте лежит, кругом хлам какой-то валяется, посуда со вчерашнего дня горой в мойке, поели и разбежались. Полина только о велосипеде думает? Где Виктория с Юлией, внук твой Эрик? Для чего ты горбатишься, Нина?
Нина с красным лицом, выдавила из себя:
– Времена, вон какие, Мирошенька, безденежье, безработица. Да я ж весь день в бегах, дети вечно заняты, Виктория на двух работах, Юрка – сам видел. Был бы жив Саша… да и деньги… пенсия на инвалида, дежурю сутки через двое, бегаю по социальным службам, храмам, Юля беременная ещё, к ней мотаюсь в Озерки…
Мирон покачал головой, устало вздохнул.
– Времена, говоришь не те? Юлия беременная? Вот же новость-то и невидаль! Она, что ж, всю жизнь беременная? Так жить нельзя. Ты детей на шею посадила, а они и ножки свесили. Нет, не то, Нина, не то. Плывёте по течению, а сейчас время, когда вперёд смотреть нужно, блюсти себя, доказывать свою состоятельность, не гнуться под этот свихнувшийся, с катушек слетевший мир. Порядок в доме и в голове наводить, это тоже должно входить в личную конституцию простого человека – целое из мелочей состоит. И, пожалуйста, не уговаривай меня, Нина, на «плохие времена»! Надо же! Все тут занятые, деловые, беременные, всех жалко и во всём, оказывается, времена виноваты. Юрка мне тут с усмешечкой в первый же день преамбулу вашей конституции разъяснил: у нас-де всё можно. Перефразируя одного хорошего писателя, скажу: когда всё можно, то и Бог не нужен. На Юрке вашем, извини, Нина, дрова возить можно, а он бока отлёживает. Мне довелось немного в монастыре поработать. Если бы монахи там только молились, так сказать, одни молитвы своим занятьем сделали, они бы с голоду умерли. А там нужно и за скотинкой смотреть, огород обихаживать, запасы делать, стирать, кельи, двор убирать. Работы хватает. Порядок в избе – порядок в голове. Мудрые это были мамины слова.
Нина опустила голову.
Мирон встал.
– Ладно, будем исправлять кривую. У меня ещё со вчерашнего вечера план созревал, а планы я привык в жизнь претворять. Зайду-ка я к этому тунеядцу. Выясню, за какие такие заслуги ему особые преференции выданы в вашей скорбной обители ничего не делать, спать, пить, жрать, да на мать кидаться.
– Мирон! – умоляюще прижала руки к груди Нина.
Мирон улыбнулся.
– Я миротворец, но меч всегда со мной.
Он приостановился у двери.
– Нина, такси, можно будет вызвать?
Нина приложила руки к груди, в глазах её сверкнули слёзы.
– Ты уехать решил? Прошу, не уезжай! Мироша, не уезжай. Прости нас…
– С какой стати? Новый год и Рождество, Бог даст, отпразднуем вместе.
Стукнув разок кулаком в дверь, он тут же вошёл в комнату Юрия. Тот лежал на кровати и курил, глядя в потолок. Мирон обвёл взглядом комнату, усмехнулся тому, что секции чугунной батареи выкрашены в цвета радуги, но в неправильной последовательности.
Комната освещалась слабой лампочкой под красным зонтичным абажуром, пол был застелен паласом, тоже красным, красными были и занавески на окнах. Одну стену занимали плакаты Виктора Цоя, каких-то западных рок-групп, афиша фильма «Брат», плакат с красоткой в бикини; в посудном шкафу пылились пустые бутылки из-под импортного алкоголя и пустые пачки от сигарет, на подоконнике стояли большие звуковые колонки.
– Неплохо устроился, – сказал Мирон, усаживаясь в кресло, – прямо-таки комната отдыха пожарной части Адмиралтейского района.
Юрий не услышал сарказма в его словах, он перевернулся на бок лицом к стене, глухо проворчав:
– Чего тебе надо? Не привязывайся. Пришёл проколоть меня своей палкой? На ней, наверное, ещё и выскакивающая игла с ядом есть. Неплохо вооружился, дядя, дедушка Джеймс Бонд, блин.
Мирон рассмеялся.
– Кстати, неплохая идея вделать в трость выскакивающий шприц с успокоительным для буйных товарищей. Нет, трость не механизированная, работает от импульсов мозга. Ты мне лучше расскажи, чего вы тут такой бардак развели? Не противно так жить? Неужели трудно разгрести эти конюшни! Ты да Полина, братья и сёстры, друзья ваши – целая бригада. Братишка твой несчастный дышит спёртым воздухом, ты тридцать раз за день заходишь в его комнату и тебе это безразлично? Купить тебе, Юра, молоток стамеску и пилу? Проблема форточку вернуть в рабочее положение?
– У меня всё есть…
– Понимаю. Большие и важные дела, бизнес, встречи с партнёрами, учёба, тусовки, семинары, глобальные проблемы.
– Слушай, чего тебе надо, чего привязываешься, а? – Юрий резко повернулся к Мирону. – Свалился с неба и командуешь, палками в горло тычешь. Не хочу тебя слушать. Мы сами разберёмся в своём доме. У нас всё нормально.
– И всё можно, – усмехнулся Мирон, – а цветы некому полить. Мать душить – это нормально? Вот, что, Юрий. Нам нужно с тобой прогуляться по родному городу. Я вообще-то знаю его, как содержимое своих карманов, но многое тут изменилось. Мне гид понадобиться. Нам нужно попасть в магазин строительных товаров.
– Позвони в справочную, – желчно процедил Юрий.
Мирон встал.
– Минут через десять выходим. Я зайду за тобой. Даю десять минут, благородный идальго Юрий, – приостановился он у двери. Юрий промолчал.
Когда одетый Мирон вошёл к нему, он всё ещё лежал в кровати.
