– Что ты ломаешься, как красна девица. Вставай. Такси через пару минут подъедет.
Юрий демонстративно перевернулся лицом к стене. В комнате повисла тяжёлая пауза. Мирон сел в кресло.
– Юра, рассуди трезво, без обид. Вот так бы на улице, какой-нибудь вахлак накинулся бы на твою мать, Полинушку или твою девушку и стал бы их душить, ты, что ж мимо бы прошёл, спрятался бы? Не думаю, что ты так подло мог поступить. А я, знаешь, с детства приучен женщин и слабых в обиду не давать, а сестра – святое.
Мирон помолчал.
– Нина мне рассказала о твоих, г-мм, проблемах. Это может быть и объясняет твоё поведение, но не может оправдать твои опасные для окружающих выходки. А у меня реакция, жизнь научила. Ты уж извини, но на такие опасные для окружающего мира выходки у меня всегда одна реакция. На внезапную опасность для живых существ, я механически, по какому-то внутреннему импульсу, как пёс натренированный действую. Лучше вовремя предотвратить беду, чем после локти кусать. Ты же себя не контролировал, мог мать задушить. Как бы ты жил после этого? Как бы я жил, если бы не предотвратил это?
– Можно было и без палки обойтись, – обиженно пробурчал Юрий.
– Но мне старику, с молодым и крепким, и прости, брат, неадекватным парнем, справиться было бы трудновато, время поджимало, а сестра у меня одна. Вставай, вставай, не выделывайся – на обиженных воду возят. Позавтракаем в каком-нибудь кафе. До Нового года всего ничего осталось, а у меня мысля возникла Лёшенькину комнату в порядок привести, хотя бы косметически.
В комнату заглянула Нина.
– Такси у подъезда, Миронушка.
Мирон тяжело поднялся.
– Юра. Я в машине тебя подожду.
13. Денисов
Говорящий китайский будильник куковал пискляво и простужено: «Ку-ку, ку-ку, ку-ку…». Веки Денисова дёрнулись, но глаз он открыть не смог, лежал обессилено, сил нажать на кнопку не было. Сквозь дрёму пробилась вялая мысль: «Интересно, а в Китае кукушки тоже кукуют, как у нас, или как-то по-другому страшная птица-предсказатель пугает людей?» И ещё ему подумалось о том, что этот дешёвенький будильничек проработал на одной батарейке уже больше двух лет. Будильник «откуковал» положенные тридцать секунд и, когда замолк, Денисов безо всякой надежды обессилено пошарил рукой рядом с собой – Марии не было. Он не удивился, только уже в который раз с нежностью подумал о неиссякаемой неутомимости жены, о резервах, открывающихся у человека в экстремальных условиях, о терпеливой материнской заботе и любви к своему ребёнку.
Хотелось ещё понежиться в постели, но вспомнив о порвавшемся ремне генератора, он, полежав ещё минуту, решительно встал и сразу прошёл к иконам. Минут десять он стоял у иконостаса, опустив расслаблено голову, пытаясь отрешится от реальности. Сделать это всегда было не просто. Отринуть внешний мир, отключиться от посторонних мыслей, звуков, остаться наедине со святыми словами перед образом Спасителя, получалось не всегда.
Когда это выходило, тогда и молитва сама просилась вдохновенно из сердца, и казалось, что окошко в небо приоткрывается и после день ладился. Но суета, невидимая, внутренняя, мирская и вездесущая всегда была рядом. Из ниоткуда являлись шальные, пустые мысли, они микшировались в голове со словами молитвы, перебивали, пытались вернуть в суетное мирское состояние. Они забирали к себе с таким трудом добытую сосредоточенность, отрешённость, мешали.
Подключались и другие ощущения: уши подмешивали к мыслям шумы и звуки, от которых в большом городе не спрятаться, и вся эта мешанина порождала тогда слова механические, не дающие чувства благостного единения с Богом.
В такие минуты он очень остро понимал слова Бог тишину любит. Понимал, что внутреннее состояние во время молитвы, к которому он всегда стремился, можно было добыть только годами кропотливого душевного труда и бессмысленно и даже не безвредно для души заигрывать с Богом, молиться ради галочки, без искренней веры в сказанные слова. Поэтому он всегда расстраивался, когда у него не получалось отрешиться от суетности во время молитвы. Но чётко знал он и о том, что без молитвы нет и молитвенного подвига, а его можно добыть только душевным трудом. Много раз с огорчением и досадой ему думалось о том, как много потеряно лет на пустую суету в те годы, когда у него ещё был огромный запас сил, когда нужно было встретиться с Богом.
Размышляя над этим, он записал однажды в своём дневнике: «Кто мешал мне это делать? Разве кто-то мог мне это запретить? Что это за силы, которые могут из сердца изъять веру? Это всё равно, что изъять само сердце. Комсомольские и партийные вожаки? Директора и руководители? Милиция с КГБ? Они, конечно, могли подпортить человеку карьеру, подвергнуть обструкции, надсмеяться, «вразумить» атеистической беседой, испоганить настроение. Какие ужасные наказания! Первым христианам вырывали языки, распинали, четвертовали, бросали на растерзание диким зверям, забивали камнями, вливали во рты расплавленный металл! Каков результат? «Ты победил, Галилеянин», – сказал гонитель христиан Юстиниан отступник, умирая. Мучения христиан, их мужество во время казней, на которые собирались толпы, заставляли зрителей этих жестокостей сострадать, думать, и вера давала новые благодатные всходы. Бесстрашные неофиты пополняли ряды мучеников, отважно продолжая проповедь Благой Вести. Итог: две тысячи лет живёт светлое учение. Приходили инквизиции, они остались в веках, им на смену пришли красные инквизиторы. Только бороться они стали не с колдунами и ведьмами, оракулами и еретиками, а так же, как их римские предшественники, с ненавистными верующими. Они разрушали храмы, топили кровью верующих и священников свои адские печи, строили свой безбожный мир. И вновь осечка – сгинули сами. «Гонимы будете», – говорил Спаситель, и думаю, не о временах только Римского владычества сказано это было. Взор Его проникал в грядущие века. Возможно ли, приказом запретить верить? Приказ-то издать можно, бумага всё терпит, но как проконтролировать невидимое – мысли человека? К тому же, известно, что запреты часто создают обратный эффект – люди начинают принципиально их нарушать. Перед гонителями-материалистами стояла трудная задача сломать тысячелетнюю традицию, создать нового человека. Они понимали, что указы в таких делах бессмысленны, но всё же пошли по пути Юстиана, почему-то забыв, чем закончились его репрессии. Увязли они в этой борьбе на долгие годы. Бывший семинарист Сталин был вынужден сменить тактику, когда случилась война, он даже открыл храмы. А в самых верхних эшелонах власти, несмотря на показное декларирование горячечного атеизма, ещё оставались люди, которые до вступления в ряды КПСС были крещены своими родителями в младенчестве, многие имели роды намоленные и их внутреннее, спрятанное от людей, не коммунистическое «Я» вполне осознавало своё единение с русскостью и противилось разрушению нашей корневой системы. Маршал Победы Георгий Жуков, к слову, родился в православной стране и успел послужить Царю и Отечеству. И таких людей было немало. Это поколение проредили основательно, но до конца вырубить не смогли: связь мысленная, родовая, генная не была разрушена, несмотря на гонения. Упёртый Хрущёв пообещал стране окончательную победу, заявив, что при его правлении советский народ увидит последнего попа. Да только при упрямом безмолвии народа не получил его любви и не смог добиться отречения людей от своей идентичности. «Кукурузник» дёшево отделался: сместили его бывшие соратники по-тихому, оставив за ним дачу и кое-какие привилегии. В некоторых странах другие истории происходят. Пол Пота, например, народ сжёг, обложив покрышками в каком-то грязном дворе, а в газетах написали: сожгли, как мусор. Суд людской скор и жесток, – суд небесный беспристрастен, сказано: «Мне отмщение и аз воздам». А у народа, у стержневой его массы, мнение по поводу того или иного правителя всегда бывает согласованным, правильным и единодушным, без референдума рождаются анекдоты, в которых и выражено мнение народа, его резюме. Оттепель хрущёвская обернулась рождением болтливого диссидентства, заморозками, в виде «холодной войны», позже застоем. Слышался уже кое-где в хребте империи треск, но властители упорно талдычили о развитом социализме, о победном курсе на пути к близкому коммунизму. Обеднела земля русская: не нашлось пассионарных личностей, которые бы попытались вывести народ из этого болота, дать какой-то вдохновенный импульс, новые идеи, зажечь сердца людей, объединить. Загнивание, депрессия, фальшиво-воодушевлённые рапорты с мест, подковёрная борьба, безмолвие народа, необдуманные проекты, упорное нежелание прислушаться к уже слышимым толчкам будущего землетрясения, «дом престарелых» в Кремле – вот виды того времени. И это при наличии в стране невероятного количества талантливейших людей во всех сферах жизни, отличного образования и науки, побед на Олимпиадах, покорении космоса, улучшения бытовой жизни людей, и множества других замечательных вещей, которые, увы, сейчас похерены и даже осмеяны либералами, пришедшими к власти, между прочим, получивших то самое «ужасное совковое» образование. «Дорогому» Леониду Ильичу некого было после себя оставить, со скамейки запасных выпустили в проигрываемую игру больных стариков Андропова и Черненко. Порулили по году и умерли. Но пришёл-таки «пассионарий»! Да какой! Молодой, выпускник МГУ, юрист. Правда с русским языком у него нелады были: ударения делал в словах неправильные, но это простительно – народ у нас терпимо относится к южному говору. И процесс пошёл! Затеял генсек перестройку, или, «катастройку», как остроумно назвал то время Зиновьев. Очередной страшный слом – сломал генсек построенное другими, построить ничего не построил, перестройка застопорилась, но перестрелка началась повсеместно, за что и получил «меченый» Нобелевскую премию Мира. Этому не до религии было, всё рассыпалось, в стране была сплошная говорильня, а он красовался перед западными журналистами. Да и хорошо, что не лез в то, о чём понятия не имел, не дай Бог ещё и в Церкви перестройку затеял бы, кудесник. А храмы выстояли, пережили войну, правителей-перестройщиков. Храмы… перейди Театральную площадь и вот он красавец-храм! Да какой! Храм Святителя Николая! Или среди моряков – храм Николы морского. Даже во время блокады он работал! Мне говорили, что митрополит Алексий Симанский всю блокаду прожил в нём, не боясь бомбёжек. Забегал я в него ещё школьником – жил-то в двух шагах от храма, тянул неведомый магнит. Застывал в непонятном смущении, проникаясь странным ощущением тишины веков, чего-то большого, вечного, недоступного моему разумению, далёкого, родного, но забытого, спрятанного, что непременно нужно вспомнить, найти. А время бежало. Жизнь обещала быть долгой, радостной и прекрасной. Ещё не было болезней – так мелочь обыденная: простуды да ангины; сын бегает в школу, ты не просыпаешься ещё раньше всех в доме, с тяжёлыми думами в голове, но незаметно и упрямо подкрадываться новые мысли. И не спится уже сладко, и тревожат эти мысли, мысли о времени, которое, кажется, утекать стало гораздо быстрее и наглядней. Ещё не проводили Егорку на армейский сборный пункт, не появились у Марии скорбные морщинки у глаз, но ты уже с тоскою ощущал, что две трети твоей жизни уже невозвратно остались в прошлом. Они остались в воспоминаниях, фотографиях и на плёнке. А всё острей и острей осознаёшь, что ты на той самой финишной прямой и бессмысленно оттягивать время, «притормаживать»: ленточку пересечь придётся, а за ней будет другой мир, в который ты придёшь со своим скорбным багажом. Но бежишь, бежишь, бежишь, будто второе дыхание открылось, а бег времени всё убыстряется и убыстряется! Вот уже твои родители пересекли свои финишные ленточки, а ещё вчера ты гнал прочь от себя мысли об их уходе и дни были длинными, длинными, ночи короткими, и ты всё откладывал на завтра какие-то очень важные несделанные дела, а утлая лодка твоей жизни продолжала плыть к последнему причалу земной жизни. Вёл тебя небесный лоцман по этой, то пенной и бешеной реке, то по тихим заводям, то между мрачных скал и отмелей, то бросал тебя в пучину с крутого водопада, а ты всё плыл и плыл, как Одиссей к своей родной Итаке. Тебя обгоняли лодки, призванные пристать к своей последней пристани, и люди, среди которых было много дорогих тебе лиц, прощально махали тебе руками. И среди этих печальных лиц было немало людей моложе тебя, совсем юных и даже младенцев. А утро, твоё утро, приходило, и ты уже знал и любил заветные слова, которые произносил с радостью: «Слава Богу за всё».
Мария
Когда они стали встречаться, она частенько затаскивала его в храмы, а он, очарованный и влюблённый, не сопротивлялся, готов был выполнить любое её желание. Они побывали почти во всех храмах тогдашнего Ленинграда.
Входя в храм, она неизменно покрывала голову платком, который всегда был в её сумочке. Платок этот очень ей шёл, усиливал и без того сквозившую в её облике «русскость», Денисову она нравилась такой, он поглядывал на неё с восхищением и нежностью. В храме она преображалась, ходила тихо, говорила шёпотом, лицо её становилось строгим, глаза светились, подолгу задерживалась у икон, ставила свечки, шептала молитвы. Если видела священника, то непременно подходила к нему, о чём-то говорила с ним, просила благословения. А он отмечал про себя, что батюшки во время общения с его Машей, у которой тогда была прекрасная коса, всегда оживали и начинали улыбаться, он даже слегка ревновал её в такие моменты к священникам.
Беззлобно подшучивая над Марией, он дразнил её комсомолкой-богомолкой, на что она ему однажды горячо высказалась, в том смысле, что, конечно, верить двум Богам невозможно, потому что Истина только одна, но быть комсомолкой не такой уж страшный грех, и она твёрдо уверена, что Бог её за это простит, поскольку польза от её членства в этом союзе тоже имеется, так как две её копеечки ежемесячных взносов могут пойти на благие дела: образование, медицину, на помощь детям сиротам. Он долго хохотал.
Мария не обиделась. Дождалась, когда он успокоится, и спросила: а ты, что-нибудь слышал о хирурге Войно-Ясенецком? – Первый раз слышу, – пожал он плечами. – Неуч. Хемингуэя знаем, Бодлера читали, Вийона цитируем, а доктора медицинских наук, лауреата Сталинской премии при этом епископа и доктора богословия, не знаем. Оксюморон, да? Великий хирург и духовный учитель в полной мере хлебнул горя в годы репрессий и гонений. И он, оставаясь христианином, не отрицал идеи коммунизма, работал и спасал советских людей, он только оспаривал безбожие, но советский строй считал совершеннейшим и справедливым.
Она много знала такого, чем он тогда не интересовался. Без устали Мария просвещала его, пересказывала Евангелие, разъясняла притчи, восхищалась духовными подвигами Святых Отцов Церкви, говорила с горечью и о том, что нынешнее время – это время забвения истинных ценностей, что вновь процветает язычество, но это время непременно пройдёт и всё вернётся на круги свои.
Наверное, в ней были сильны её деревенские и семейные корни. Несколько поколений её предков прожили свои жизни в Тверской губернии, пока бабушка с дедушкой незадолго до войны не переселились в Ленинградскую область. Она родилась и выросла в посёлке Сусанино, что недалеко от Вырицы. Когда была маленькой, её отец, работавший экскаваторщиком, погиб в результате несчастного случая, мать больше замуж не вышла. Растили девочку мать с бабушкой. Жили они просто и скромно, своим хозяйством: были у них две козочки, куры, сад и огород, рядом были замечательные ягодные и грибные леса. Мария рассказывала, что они с бабушкой часто ездили на службы в храм, в котором когда-то служил святитель Серафим Вырицкий. Школу она закончила с золотой медалью и кучей похвальных листов, участвовала в олимпиадах по английскому языку, из института вышла с красным дипломом.
У Денисова же были революционные корни. Дед участвовал в событиях 1905 года, сидел при Николае II на каторге, воевал в Гражданскую, естественно, на стороне «красных», но за «чрезмерную» веру в идеалы коммунизма, по злой иронии тех времён был расстрелян во времена больших репрессий. Отец добровольцем ушёл на войну, был дважды ранен, вернулся с войны орденоносцем, всю жизнь проработал на «Электросиле». У матери была похожая биография. Пятнадцатилетней девочкой встретила войну, отец погиб под Курском, окончила техникум, работала библиотекарем, на пенсию вышла заведующей библиотекой, в которой протрудилась тридцать пять лет.
Денисов рос в обычной советской семье. Учился, ездил в пионерские лагеря, занимался спортом, ходил в музыкальную школу, в кружки и в различные студии, праздновал советские праздники, ходил на демонстрации, субботники, ездил на маёвки и на «свёклу». Таких биографий, как у его родителей, и таких семей в стране были миллионы.
Горожанином юноша Денисов был продвинутым. В семнадцать лет ходил с длинными хайрами, как тогда говорили, слушал рок-группы, носил клешённые и узкие брюки, вельветовый пиджак без воротника а-ля Битлз. Случались стычки с дружинниками и приводы в милицию, были подвалы, где молодёжь собиралась с гитарами, друзья, горячие поклонники новой музыки и страстные коллекционеры записей западных групп. Это была особая общность питерской молодёжи с полуслова понимающая друг друга и, наверное, не самая худшая её общность.
Марией он очаровался с первой их встречи. На долгий срок были забыты друзья-товарищи, тусовки в своей среде. Все его мысли теперь занимала одна Мария, а поскольку девушкой она была строгой, обязательной и на первом месте у неё стояла учёба, встречались они поначалу редко
Он поджидал её у института, провожал до общежития, несколько раз сходил с ней в кино. На выходные почти всегда она уезжала в родной посёлок и однажды Денисов, для которого жизнь в разлуке с Марией стала тяжёлым испытанием, увязался за ней и поехал её провожать на электричке. Он довёл её до бревенчатого дома с резными наличниками на окнах и ставнями, и она пригласила его в дом. Мать и бабушка встретили его радушно, накормили вкусными домашними пельменями, грибами и чаем с черничным вареньем. А он мгновенно обжился в новой среде, чувствовал себя здесь легко и непринуждённо, разболтался, веселил женщин городскими байками, а, прощаясь, устроил неожиданный «форс-мажор». Смело глядя в глаза матери Марии, бухнулся перед ней на колени, и приложив руки к сердцу, сказал, что любит Машу и просит её руки!
Нужно было видеть изумление Марии от этого неожиданного пафосного монолога! Она вспыхнула: слыханное ли дело – парень, ещё ничего не говоривший ей о своих чувствах, делает вдруг такое заявление её матери, которую видит в первый раз! Мать Марии, улыбаясь, глядела на покрасневшую, с выступившими на глазах слезами дочь: «Доченька, а ты, что нам скажешь на это заявление жениха?»
Никогда ещё он не видел такой Марию! Покрасневшая от возмущения, всплеснув руками, она выкрикнула: «Вы представляете! Оказывается он мой жених?! Надо же, да я вот только сейчас, мамуля, вместе с вами узнала об этой всех нас заинтриговавшей и, шокирующей новости! Я, мамуля, и знать не знала, что он себя в женихи записал и свататься приехал». Она повернулась к улыбающемуся Денисову, и быстро проговорив: «Надо было, сперва о приданном спросить, сударь. Возьмёшь ли меня в жёны с живым приданым, моей любимой козочкой?» – и со слезами на глазах выскочила в другую комнату, захлопнув за собой дверь.
Старенькая бабушка, погладив обескураженного Денисова по плечу, перекрестила его, сказав: «Хороший ты паренёк. Глаза у тебя чистые и, видать, и вправду влюбился в нашу Машку. Поезжай домой с Богом, всё в его руках». А потом, лукаво улыбаясь, добавила: «А погулять на свадьбе, да внучков понянчить, ох, как мне хочется. Потом и умереть спокойно можно было бы».
За дверью, за которой скрылась Мария, раздался раздосадованный голос: «Бабушка, что ты городишь, какие внуки?!»
Она недолго дулась. При встрече стала приветствовать Денисова ироническим: «Наше почтение завидному жениху». «Привет, бесприданница», – отвечал он ей, улыбаясь. У него к тому времени уже был короткий опыт отношений с девушками, но никаких попыток сдвинуть отношения с любимой к обычной в таких случаях практике общения городской молодёжи он не предпринимал: не было, ни объятий, ни поцелуев, она позволяла ему брать себя за руку, и они ходили со счастливыми улыбками на лицах, держась за руки.
Денисов понимал, что Мария не из тех городских «вольняшек-хохотушек», с которыми ему приходилось встречаться раньше. Он боялся её потерять, держал себя в установившихся рамках, но естество, конечно же, волновалось, и новая ступень развития отношений обязана была наступить. Он дал себе слово, что не будет форсировать события, и будет ждать первого шага к сближению от самой Марии, да и нравились ему такие отношения, в которых живёт сладкое предчувствие непременного счастья. В этом был какой-то особый шарм.
Небесный стрелочник, однако, уже продумал продолжение этой истории любви. В начале лета они не виделись больше недели: у Марии была первая летняя сессия, у Денисова – госэкзамены. Эта вынужденная разлука переносилась тяжело, как оказалось позже обоими. Обычно звонил в общежитие Марии Денисов, но тут неожиданно позвонила она сама. Голос у неё дрожал, у него было ощущение, что она сейчас расплачется. Она жалобно и сбивчиво сказала, что им нужно увидеться, что ей очень одиноко и плохо.
Бросив конспекты, он рванул к любимой. Его поразило, что Мария увидев его, побежала к нему с восхитительной, радостной улыбкой. Сердце его застучало гулко, дыханье сбилось. «Любит, любит, любит», – торжествовал голос внутри него.
Это было время белых ночей, воскресенье, они загулялись. Говорили о многом, «проворонили» развод мостов и им пришлось ждать, когда мосты сомкнут свои мощные руки в крепком рукопожатии. Они спустились к воде у Сфинксов и Мария, улыбаясь, спросила у него: «Свет Игорь, а ты не передумал ещё на мне жениться?» В ответ он обнял её и поцеловал. Она не противилась.
Свадьба состоялась нескоро. Его забрали в армию, когда вернулся, Мария училась на третьем курсе, свадьбу планировали провести летом, бабушка Марии просила их обвенчаться, но как-то всё спустилось на тормозах, был обычный загс и свадьба в кафе. Через полтора года Мария, которая за это время не забеременела, взбунтовалась. Она потребовала в жёсткой форме венчания. Некрещёный Денисов крестился, впрочем, он и не противился, заявив тогда Марии: «Я, в конце концов, русич и пора возвращаться к родным истокам». Венчались они в Николо-Богоявленском Соборе. Через год после венчания Мария родила Егора.
Когда в их дом пришла беда, жалкие материальные запасы быстро иссякли. Запасы были и впрямь жалкими: лихолетье девяностых принесло потерю стабильной жизни. Деньги на книжках были заморожены, «добрые» приватизаторы и банкиры подгребли народные сбережения, в стране происходили стремительные непредсказуемые изменения, порядок и спокойствие остались в воспоминаниях. Да и какие материальные запасы могли быть у педагога и переводчицы?
Первое время им денежно помогали кумовья, крёстные Егора: близкий друг Денисова, у которого были успешные дела в строительном бизнесе и подруга Марии, занимавшаяся челночной торговлей. Деньги требовались теперь постоянно и немалые. Мария вначале пришлось находиться длительное время в Ростове рядом с Егором, а Денисов метался между Питером и Ростовом. С работы ему пришлось уволиться. Жить в долг они не хотели и очень скоро их прекрасная двухкомнатная квартира на Площади Труда, была продана какому-то заезжему нуворишу.
Грузный мужчина в спортивном костюме, по-хозяйски пройдясь по их квартире, прикупил понравившуюся ему настольную лампу 19-го века невесть, когда и как попавшую в семью Денисовых. Остановившись у портрета Марии, он возжелал купить и его. Портрет этот написала Машина подруга, впоследствии ставшая известной художницей; тогда Марии было девятнадцать лет, и художница очень точно схватила Машино внутренне свечение и её красоту. Богатый покупатель долго рассматривал портрет, а потом брякнул: «Так. Девушку тоже беру. Сколько хочешь за неё?»
Денисову пришлось долго и терпеливо объяснять, что портрет его жены не продаётся, но покупатель, по всему, уже впитавший постулат новых времён – «всё продаётся и всё покупается», повторял, ухмыляясь: «Я, что ж не понимаю? Дураку ясно, что всё дело не в цифрах, а в деньгах», – и увеличивал сумму. От предложений покупателя с трудом удалось отвязаться, а он ужасно помрачнел после того, как понял, что картину ему не отдают. Расплатившись пухлыми пачками долларов, он наорал на своего охранника и ушёл не попрощавшись.
Они переселились в хрущёвку недалеко от метро Новочеркасская. К тому времени Егору в Ростове сделали две операции. Когда состояние его стало стабильным, появилась возможность забрать сына. Они перевезли сына на самолёте домой, в госпиталь военно-медицинской академии Петербурга. Здесь ему сделали ещё одну операцию. Когда наступило «время надежд», как выразился их лечащий врач, они перевезли сына домой. Он остался под наблюдение добрейшего человека врача Валентина Александровича, который стал другом их семьи. Были врачи, которые советовали поехать лечиться в Германию, но доктор сказал Марии: «Бог он везде. И в Германии и в России. Дома, милая моя, в родных стенах, да с матерью и с отцом, дух куда как пользительней для дитяти, да и обдерут там вас, как липку, у них капитализм устоявшийся. Молитесь, Маша, у вас один Врач теперь остался. Уповайте на его милость».
Нужно было добывать пропитание. Поиски работы, собеседования, резюме не принесли успеха. Он мог вернуться в школу, но тогда бы у него совсем не было времени на помощь Марии, а она ей была нужна, да и деньги в школе тогда платили смешные. Нужна была работа со скользящим графиком. Пооббивав пороги агентств, многие из которых оказались, (он не сразу в этом разобрался), аферистическими однодневками, собирающими с людей деньги, Денисов на время отставил поиски работы.
«Бомбить» его надоумил новый сосед, разбитной пожилой мужчина, много лет, ещё с ленинградских времён занимающийся извозом. Он пространно объяснил ему «за жизнь» и Денисов сделал несколько пробных поездок. Он тушевался и стеснялся вначале. В голове всё время вертелось противное и стыдное «халтурщик», но его пассажиры, кажется, совсем так не думали, к частному извозу относились, как к естественной ситуации нынешних нелёгких времён, принесших безработицу, небольшие зарплаты, мизерные пенсии и сумашедшие цены на продукты. Практичные питерцы предпочитали ездить с частными «извозчиками» – это в большинстве случаев было дешевле.
Ему доводилось возить вполне респектабельных, интеллигентных людей, которые даже с какой-то ностальгией рассказывали ему о том, что и им пришлось «бомбить», чтобы выжить. Однажды ночью, на Фонтанке его остановил пожилой мужчина, стоявший у «Волги» с включённой аварийкой. Он попросил поменять пробитое колесо. На асфальте уже лежали домкрат и ключ. Когда Денисов сделал работу, мужчина попросил его положить пробитое колесо в багажник, а после настойчиво пытался дать ему пятьдесят рублей. Он отказался от денег, пожелал мужчине удачи на дорогах, хотел уехать, и тут только обратил внимание на то, что из првого рукава куртки торчит красноватая культя. Старик увидел изумление на его лице и разъяснил: «Да, да, к несчастью это так, товарищ, несчастный случай, кисть потерял на работе, кручу баранку правой, левой помогаю. Приходится бомбить, на лекарства не хватает». Хотелось спросить человека о том, как он ухитряется переключать передачи, но он не спросил, только ещё раз пожелал удачи.
Он влился в ряды питерских частных извозчиков, держа в голове установку, что это временный выход из ситуации. В этой «работе» было немало минусов, но были и весомые плюсы: можно было выезжать «работать», когда захочешь, можно было не выезжать вовсе, если у тебя образовывались дела, характер заработков был лотерейный, но большей частью выигрышный, нежели проигрышный. Главным минусом было рискованность, непредсказуемость и постоянная забота о старой машине, которая, естественно, разбивалась быстрее при интенсивной езде по питерским колдобинам и разбитым трамвайным путям, которые в Собчаковские времена не ремонтировали.
Он был страстным автолюбителем, с немалым водительским стажем. Ещё на отцовском «Москвиче» он с семьёй выезжал и на Чёрное море и на Кавказ, ну, а город свой он знал великолепно. Знал не только удобные маршруты, но и историю улиц, по которым ему приходилось ездить, знал историю этого каменного исполина с его великолепной архитектурой, дворцами, музеями; любил свой город с человеческой биографией полной радостных и горьких событий, город построенный волей сильного упрямого царя, город познавший блеск и роскошь, разрушительную силу всё сметающей революции и гражданской войны; город, перенёсший немыслимые страдания в кольце блокады, город, – воскресший и обновлённый, сберёгший своё былое величие, принявший своё исконное имя, о котором напоминают сохранившиеся дворцы, мосты, каналы, набережные, храмы, творения скульпторов и зодчих, мемориальные доски гениев на старых домах, живших в этом городе и воспевших его.
Окончив молиться, он ещё некоторое время постоял у икон расслабленно, и, перекрестившись, вышел из комнаты. Тихо приоткрыв дверь комнаты Егора, заглянул в неё. Лампадка, бросая блики на иконы, едва освещала комнату. Мария пристроилась рядом с кроватью Егора на раскладном кресле. Она лежала лицом к сыну, рот её был приоткрыт, веки подёргивались.
«Вымоталась, душенька моя», – с нежностью смотрел он на жену. – Уходит от меня к Егору бесшумно, как кошка, чтобы не разбудить».
На кухне он стал у окна. Сумрак уже уползал, но фонари ещё не выключили, они горели молочным рассеянным светом. На градуснике было пять градусов мороза.
«Вынесу мусор, после поменяю ремешок генератора», – решил он.
Быстро одевшись, захватив пакет с мусором и отдельный пакет с остатками хлеба и каши для птиц, он тихо прикрыл за собой дверь. Быстро шагая к мусорным контейнерам, он жадно закурил. Воздух был липок, насыщен влагой, поддувал противный ветерок, развиднелось. Не доходя до мусорных контейнеров, он высыпал на бетонную площадку еду для птиц. Голуби мигом слетели с деревьев и соседних крыш, над площадкой закружились чайки. Этой зимой они прописались в их дворе, Нева была рядом, а год, видимо, голодный. Чайки были крупные, крикливые и агрессивные, они кидались на еду хищно и жадно, выхватывая крупные куски. Вороны, голуби и воробушки, прежде существовавшие мирно, теперь вынуждены были ждать, когда насытятся их более сильные агрессивные сородичи. Чайки кричали истерично, кидались на птиц, отгоняли их, клевали своими большими кривыми носами и махоньким воробушкам доставались крохи.
Людей чайки остерегались и Денисов, высыпав еду птицам, не уходил сразу, с тем, чтобы что-то досталось голубям и воробьям, которые людей не очень боялись. После того, как он отходил, чайки с визгом планировали к остаткам еды, разгоняя птиц, хитрые воробьишки, из-под носа больших братьев ухитрялись урвать кусочки.
Оглядываясь на суетящихся у еды птиц, он двинулся к контейнерам. Дойдя до них, он замер: у контейнера, прижавшись к нему грудью, стоял человек в грязном, чёрном пальто, по плечи погрузившийся в его холодное, зловонное нутро. Когда он высунулся из контейнера, в его руках был прозрачный полиэтиленовый пакет, наполненный селёдочными головами и рыбьими внутренности. Что-то, бормоча, он, порывшись в пакете разбитой опухшей рукой, достал из него селёдочную голову и принялся её грызть.
Денисов почувствовал быстро подступающую тошноту. Он не мог оторвать взгляда от этого человека. Борода его торчала в разные стороны, разбитый нос был провален, а из-под вязанной шапки выбивался колтун нечёсаных свалявшихся волос. Не замечая его, он жевал рыбью голову пеньками обломанных зубов.
Денисов кашлянул. Человек заторможено поднял голову, их глаза встретились. Несколько секунд бездомный стоял, глядя на него безжизненным взглядом светлых глаз, и сообразив, наконец, что он загораживает проход, отступил шага на три назад, не выпуская из рук пакет.
Денисов швырнул мусор в бак и хотел, было, уйти, но почему-то не ушёл. Он смотрел на человека, равнодушно жевавшего рыбью голову, и горячая жалость обожгла горло, сбив дыхание. Торопливо расстегнув молнию на кармане куртки, он залез в карман, вытащил из кармана две сотенные бумажки, порывисто шагнул к человеку. Тушуясь и краснея, он протянул их ему со словами: «Возьмите, пожалуйста, купите еды».
Человек перестал жевать, оторопело уставился на него. В следующее мгновенье пакет с отбросами и селёдочная голова были отброшены в сторону, он выхватил из его рук деньги. Глаза несчастного на мгновенье ожили, в них появилось что-то осмысленное. Не сказав ни слова, он, припадая на левую ногу, быстро засеменил в сторону торгового комплекса. Денисов провожал его взглядом до тех пор, пока он не исчез из поля зрения. Нервно закурив, он пошёл домой.
В кухне шумела вода, бормотал телевизор. «Встала сразу, как я вышел», – улыбнулся он, и вымыв в ванной руки, вошёл в кухню. На столе стояли две чашки только что сваренного кофе, Мария улыбнулась, улыбка вышла печальной.
Со сжавшимся от нежности сердцем он порывисто шагнул к ней, притянул к себе, целуя в шею. Задержав его голову в своих руках, она погладила его по волосам и тихо спросила:
– Холодно там?
– Терпимо. Машенька. Я сегодня опять не слышал, как ты встала и ушла к Егору. Он плохо спал?
– Ох, Игорёк, такая ночка выпала неспокойная. Проснулась в три ночи, будто кто-то меня подкинул на кровати, и буквально побежала к сынуле. Потрогала лоб – горит! Отпаивала чаем с малиной, сбила температуру, но он до шести утра не спал. Лежал с открытыми глазами с таким жалким, постаревшим лицом, а мне так страшно было, так страшно, такая боль душевная накатывала! Сменила ему памперс. Он таким несчастным становится, когда я это делаю. Мальчик мой! Вспомни, Игорь, как в пять лет он стал вдруг стесняться и просить, чтобы он сам купался в ванной, он ведь и тебя стеснялся…
Денисов кивнул.
– Вот. А представь, каково ему теперь. Взрослому, обездвиженному, беспомощному парню выдерживать всё это. Он же всё чувствует, переживает, стесняется, понимаешь. Потом он стал холодным, Матерь Божья! Его знобило, как в лихорадке, пот катился холодный. Я его обтирала, грелки к ногам соорудила. Легла рядом, гладила, гладила его и молилась вслух. Он заснул и теперь спит крепко. И выражение лица у него такое счастливое: ему что-то хорошее снится. Боже мой! Ему всегда так мало нужно было, что бы развеселится, я часто вспоминаю его звонкий смех. Как заразительно он мог смеяться! Игорёша, когда мы вновь услышим его смех? Когда уже и мы рассмеёмся вместе с ним заразительно?
– Мы ещё посмеёмся, Мария, мы ещё поживём, – выдохнул Денисов, с повлажневшими глазами.
Бледное лицо Марии вдруг стало покрываться красными пятнами, она быстро опёрлась руками о стол, будто боясь, что упадёт. Денисов быстро обнял её, осторожно усадил на табурет. Заглядывая в глаза, спросил с тревогой в голосе:
– Ты что, Машенька?
В глазах жены стояли слёзы. Она вытерла их платком, посмотрела на мужа с виноватой улыбкой, произнесла дрожащими губами:
– Вспомнилось.
– Что вспомнилось? – спросил Денисов, и тут же понял, что вспомнилось жене.
Так и с ним случалось, когда он вспоминал первую встречу с обездвиженным сыном в ростовском госпитале.
– Маша, тебе накапать валокордина?
Мария отрицательно качнула головой.
– Вспомнила, как врач в Ростове монотонно перечислял страшные латинские термины, я их слышала, но не понимала, о чём он говорит. Я не могла отвести глаз от лица Егора! Живого лица нашего первенца! А он лежал, не шевелясь, с закрытыми глазами, с белым безжизненным лицом, со всеми этими трубками, аппаратами. И мне было безразлично, что там бубнит врач, я думала только о том, что мой мальчик жив, что он будет жить, я верила, что все эти мудрёные медицинские слова исчезнут через некоторое время и мальчик мой поднимется на ноги.
Денисов хорошо помнил, как ростовский врач, совсем молоденький, с мягким южным говорком, заглядывая в бумаги, говорил: «Перелом ключицы и двух рёбер, глубокие осколочные поражения мягких тканей в количестве девяти, семь изъяты, перелом голени, касательное пулевое ранение левой височной части черепа, ожоги…». Денисов смотрел на ожившее лицо Марии с сияющими глазами и ему эти слова врача казались словами прекрасной баллады, между каждым словом которой звучали прекрасные восклицательные знаки после слова «жив»!
Кома, реанимация принесли новые страшные слова: амнезия, тетрапарез, нарушения функций таза, по-простому это означало, что мочеиспускание будет выполняться через катетер, а для опорожнения нужно будет длительное время делать клизмы, всё это отягощалось несахарным мочеиспусканием, и это было не всё: было ещё одно «красивое» слово, звучавшее, как имя прекрасного цветка – афазия. Врачи говорили, что шансы хорошие, что Егор заговорит, и он заговорил. Это произошло через полтора года. Он ясно и отчётливо сказал: «У Пашки Привалова в тот день был день рождения, ему снесло полчерепа». Сказал и замолчал надолго. Молчал он и теперь.
Денисов погладил жену по волосам.
– Всё будет хорошо. Большая часть страшных латинских словечек уже вернулась на свои места в медицинские словари. У Егора всё время шевелятся губы, будто он пробует сказать что-то. Врач сказал, что нам скоро придётся учить его ходить, Мария, готовься к этому, всё говорит о выздоровлении.
– А с тобой мне кажется, что-то не так, – внимательно поглядела на него Мария. – Говоришь со мной, а сам о чём-то думаешь. Ты какой-то не такой. Сердце? Ты, дорогой мой, хотя бы натощак не курил. И вообще, почему ты куришь эти невыносимо крепкие сигареты? Сейчас же много лёгких сигарет в продаже. Наверное, перейдя на них, ты смог бы быстрее бросить это гиблое дело?
– Не могу я их курить, лёгкие эти сигареты с бумагой пропитанной селитрой. После них ещё больше хочется курить, а от рабоче-крестьянских накуриваешься с меньшей дозы. А сердце… да, разболелось, но это не физическая боль. Я сейчас на помойке встретил бездомного, и это видение зацепило меня за живое, осталось жить во мне, застряло болезненной занозой и сердце загорчило. Я вообще стал не в меру чувствительным и долго отхожу после встрясок душевных. Бывает иногда со мной такое, Маша, увижу, что-нибудь и это видение, как вспышка фотокамеры на секунду ослепляет меня. После долгое время в голове проявляется виденное, застревает в голове, мучает. Вот и сейчас, представь себе, этот мужчина, крепкий ещё, не потерявший былую стать в фигуре, ему, наверное, не больше сорока лет, а может и моложе – такая жизнь, которую эти люди ведут, накладывает старческие черты на лица не старых ещё людей. И вот этот человек, по-всему, русский, голубоглазый и не старый, в России, стране великих свершений и побед, самой читающей, самой богатой природными богатствами на земле, где можно расселить безбедно ещё миллионов сто народа, этот человек в конце прогрессивного двадцатого века залез с головой в мусорный бак, достал оттуда пакет с селёдочными головами, рыбьими потрохами и… (Денисов тряхнул сокрушённо головой), принялся грызть селёдочную голову. Стоял с пустыми глазами, отстранённым видом, задумавшись, и грыз эту голову. Где он, бедолага, провёл эту ночь? В каком холодном подвале? Каким длинным будет его сегодняшний день, доживёт ли он до следующего утра? Мы, Мария, возвращаемся в свои тёплые дома, обнимаем близких, моемся, едим, а тут… и вот, что я вспомнил… Помнишь, как мы, отдыхая в Сухуми, ходили в обезьяний питомник?
– Как же, – ответила Мария, – хорошо помню. После мы пошли на пляж, рядом с нами загорал кавказец настолько волосатый, что наш мальчик схохмил, шёпотом меня спросив: «Мама, дядя сбежал из питомника?»
– Да, да, – сказал Денисов, рассеянно потирая лоб. – Я вот о чём. Обезьяны в этом питомнике не обращали никакого внимания на туристов, жили своей обезьяньей жизнью. Одни еду клянчили, другие искали блох, ублажали вожака и даже занимались продолжением рода. Так называемые предки наши дарвиновские, оставшиеся почему-то обезьянами не обращали на туристов никакого внимания. Никак не могу сосредоточиться… да … вот… этот человек ел эти селёдочные головы с помойки и не обращал на меня никакого внимания, понимаешь? Ясное дело – голод не тётка – это я понимаю! Но ведь он не обезьяна – он человек, Божье творение! Не в клетке живёт, а среди людей. У него лицо было такое… без эмоций вообще… резиновое! Эволюция назад в обезьянье стадо? Инволюция?! Бывшие люди? А мы, так называемые люди, очень быстро привыкли к этим изгоям, брошенных в новый эволюционный виток на выживание. Люди проходят мимо, считая это явление неизбежным, данностью времени, привыкают к их появлениям, как привыкают к бродячим собакам, кошкам или лужам после дождя. Только животных они ещё жалеют: пуси-муси, бедненькие мои, какая кошечка хорошенькая, что за злыдни выбросили тебя на улицу! Бабушки наши, сердобольные ленинградки, килограммами скармливают дорогие сардельки кошечкам и собакам, – сам неоднократно видел, но видел и другое: как они, прошедшие блокаду, познавшие голод и холод кривятся и нос воротят, когда сталкиваются с бомжами. На прилавках во многих магазинах коты жирные отдыхают, все умиляются, а этих… себе подобных, гонят подальше. Одни люди проходят, стесняясь, головы опуская, другие брезгливо лица кривят, третьи обзовут даже как-нибудь. По радио слышал, новая молодецкая забава появилась: дети стали убивать этих несчастных ради развлечения, бензином обливают и поджигают. Помнишь в нашем старом дворе на Площади Труда, что было, когда этот пацан, как его… Стеклов Лёнька, да Стеклов, кошку поджёг? Весь двор тогда восстал против него. А тут людей убивают и шепоток только, мол, времена такие, а по телевизору подслащают пилюлю красивой жизнью наших шоу звёзд. Запудривают людям мозги, но не дай Бог у какой-нибудь звезды случится что: обокрадут, насморк появится или с очередной женой разводиться будет – тут вселенское горе! Воем выть начинают по «ящику» и в журналах.
Денисов отодвинул чашку в сторону. Руки его, лежащие на столе, подрагивали.
– Бедные, бедные, несчастные люди, – сказала Мария, – когда-то Митрополит Филарет сказал: «Глубоко несчастно то время, когда о злоупотреблениях говорят все, а победить их никто не хочет».
Она открыла пухлую старую книгу, лежащую на столе, из которой торчали закладки – это было «Житие всех Святых», и достала из неё газетную вырезку.
– Вот, – сказала она, – потрясающее стихотворение обнаружила в газете. Автор Владимир Костров. Послушай:
Сварен суп… пора делить приварок…
…Весь заросший, чёрный, словно морж,
На скамейке возле иномарок,
Холодея, помирает бомж.
Над скамейкою стоит ужасный
Липкий запах грязи и мочи.
И взывать к кому-нибудь напрасно:
Потеряли жалость москвичи.
Телевизор учит выть по-волчьи -
