Краснощекий парень подкатил к подъезду и раскланялся с Сергеем.
Сергей сел, и дрожки, ныряя в выбоинах и рытвинах, повернули за постройки, окружавшие вокзал, и покатили по гладко убитому шоссе.
Вдали, версты за три от вокзала, зеленел лес, левее, сверкая на солнце и извиваясь в прихотливых изгибах, лениво текла река.
От леса тянул прохладный ветерок и волнами катился по изумрудному ковру полей.
В безоблачном небе звенел жаворонок, а с реки несся тревожный гам вспугнутой стаи уток.
Сергей с наслаждением потянул в себя чистый весенний воздух и залюбовался расстилавшеюся перед его глазами картиной простора. Давно знакомая картина; но как она была отрадна сердцу Сергея! Всякий раз, как только ему приходилось быть на фабрике, он наслаждался ею и чувствовал себя свободным и беспечным, как птица. Он улыбался и этой сверкавшей серебром речонке с ее крутыми берегами, поросшими кустарником, и говору зеленого леса, подернутого синеватой дымкой испарений, и пению птичек, распевавших немолчно свои любовные песенки в весеннем воздухе, напоенном ароматом полевых цветов и смолистых сосен, красневших на опушке леса. В такие минуты, минуты общения с природой, он забывал всю горечь и пошлость городской жизни, с ее мелочными тревогами и заботами, и с чисто юношеским восторгом отдавался охватывавшему его волнению.
– Андрей, ведь это дикие утки кричат? – спросил он у своего кучера, улыбаясь счастливой улыбкой.
Андрей посмотрел на реку и вытянул кнутом лошадь.
– Дичь, Сергей Афанасьич, – ответил он и, повернув свою красную загорелую «лупетку», оскалил белые, как сахар, зубы. – Да тут и гуси бывают; намедни двенадцать штук вдруг, покеда за ружьем домой бегал, улетели.
– Как же ты смеешь стрелять до Петрова дня? – улыбался Сергей.
– А чего же их не стрелять, коли они сами под ружье лезут? – ответил Андрей и раскатился дробным смехом. – Не лезь!
– Ну, что у нас, все благополучно?
– Все-с слава богу. Третево дни один из Денисовки в машину рукой попал, так помяло малость, а то ничего, слава богу.
– В больнице лежит?
– Свезли. Жена уж оченно убивалась, потому руку-то у него отняли… левшой теперича стал, – добродушно добавил Андрей, подхлестывая лошадь.
– Как же это он так?
– От глупости от своей… поправить там что-то хотел, ан вон какое дело вышло – руки лишился.
– Семейный?
– Восемь ртов на его шее сидят… Жена, я тебе скажу, Сергей Афанасьич, так в голос и голосит…
– Что же директор?
– Жемс Иваныч-то? Да дилехтору что же… нехристь ведь…
– Что ты чушь болтаешь, Андрей? Он такой же христианин, как и мы с тобой.
Андрей повернулся, посмотрел недоверчиво на Сергея и тряхнул головой.
– Может, и хрестьянин, да веры жестокой… штраховать было хотел…
– Кого?
– А Никифора… которому сичас руку отняли.
– Андрей, не городи вздора! – вспыхнул Сергей.
– Сичас помереть, Сергей Афанасьич… потому в машине через эсту Никифорову руку порча произошла.
– Негодяй!..
Сергей хотел еще что-то прибавить, но смолк. Он знал отлично порядки, заведенные на фабрике его отцом и англичанином-директором, этою «ходячей машиной», как называли его все служащие на фабрике. Теперь директора играют совсем не ту роль, какую играли тридцать лет тому назад. Директора-англичане на фабрике были тем же, чем были управляющие-немцы у помещиков во времена крепостного права, то есть были полновластными хозяевами и вводили порядки по своему усмотрению, не справляясь ни с нравами, ни с обычаями фабричных, ни с их человеческими потребностями, а преследуя только одну заветную цель: не пренебрегая никакими средствами, эксплуатировать труд в пользу хозяйского кармана.
Афанасий Иванович, приезжая на фабрику, прежде всего бежал в контору и требовал штрафную книгу. Просмотрев штрафы, он шел на фабрику, где, встретив директора, или улыбался, или хмурился. Расположение духа его всецело зависело от цифры штрафов. Чем больше было штрафов, тем слаще улыбался Афанасий Иванович, и, пожимая правою рукой руку директору, левою похлопывал его по плечу и приговаривал:
– Дела у нас, кажись, того… Слава те господи!
– О, ес! – отвечал обыкновенно Джемс Иванович, рыжий весноватый мужчина, с круглой бородкой и маленькими мышиными глазками.
Но если штрафов было мало, Афанасий Иванович являлся на фабрику пасмурным, как сентябрьское утро, и, едва здороваясь с директором, цедил сквозь зубы:
– Глядеть за порядками надо больше… за порядками глядеть!
– О, ес! – отвечал также директор, а проводив хозяина в Москву, принимался штрафовать живого и мертвого.
Сергей знал эти, как он говорил, «подлости», возмущался ими, краснел перед каждым рабочим за отца, и только!
Протестовать он не мог. Да и какое мог иметь значение его протест в глазах такого отца, каким был Афанасий Иванович? Ровно никакого.
Ранее он пробовал просить отца о различных снисхождениях к рабочим, но потерпел фиаско, махнул безнадежно рукой на фабрику и, как человек, лишенный всякого авторитета и права, скорбел только о меньшем брате и, где возможно, помогал ему из своего кармана.
Путники въехали в лес, сразу обдавший их холодом и сыростью.
– А сколько соловьев у нас, Сергей Афанасьич, – прервал молчанье Андрей, – страсть!
– Много? – спросил Сергей, отрываясь от своих нерадостных дум.
– Штук восемь… новый один прилетел.
– А ты, что ж, их считал?
– Да как же! – совсем повернулся Андрей на козлах. – Я их всех наперечет знаю.
– Охотник, значит?
– Я? Страсть! – мотнул головой тот и радостно уставился на Сергея. – Да ведь и птица какая, Сергей Афанасьич, просто малина! Красота, а не птица! Вот тута, – ткнул он кнутовищем в воздух, – старый соловей поет… лет семь здесь живет… ну, только стареть начал, нету уж чистоты этой, настоящей…
Сергей улыбнулся.
– Ей-богу, – побожился Андрей, приняв, вероятно, улыбку хозяйского сына за недоверчивость к его рассказам о соловьях, – а вот в Девкином яру, Сергей Афанасьич, соловей проявился – все медные отдашь…
– Хорош?
– Вечерком беспременно сходите послухать. Ах, какой соловей! Много я ихнего брата слыхивал, а такого впервой довелось… Вот тута тоже соловушка ахтительный…
– Чем же хорош тот, что в Девкином яру живет?
– Всем-с. Регент, а не птица-с. Чисто вот по камертону поет, ей-богу… ах, да и только; в вечернюю зорю он, по-моему, хуже поет… в утреннюю не в пример… Вы любите соловьев, Сергей Афанасьич?
– Люблю.
– Завтрева утречком отправимся… И вечером хорошо поет, но утром куда!
Андрей махнул рукой и совсем перевернулся к Сергею, перекинув одну ногу через козлы.
– Ты смотри лошадь, Андрей…
– Ничего-с… Исправник наш смирный, он теперича по прохладе-то шажком и отдохнет… Я нонче утром в четыре часа к нему отправился.
– К кому?
– К соловью-с, в Девкин яр подошел, он и защелкал… уж Ефим Андреич меня ругал, ругал… вот как пужал – инда рубаха взмокла…
– За что ж он тебя ругал?
– А за соловья-с… ровно он на меня чару напустил… стою и слушаю, прихожу домой, ан десять часов… вот как бодрил меня, Ефим Андреич.
– Должно быть, соловей хорош! – рассмеялся Сергей.
– Из Девкина яру-с? Регент просто. И шут его знает, каких, каких только он колен не выкидывает… сперва, знаете, тыркать этак начнет, тырр… тырр… тырр… потом чавканье пустит со свистом, раскатит свист по лесу, конца не видать, а после на манер юлы начнет, фиу… фиу… а потом как вдарит: тр-р-р-р-р… ровно вот серебряные двугривенные по каменному полу рассыплет… тпру! Тпру!
Исправник, заслушавшись рассказов Андрея, свернул с дороги и побрел лесом.
Андрей быстро направил его на путь истинный и хлестнул кнутом.
Лес редел. Сквозь купы деревьев виднелись строения, а на безоблачном фоне неба вырезалась громадная фабричная труба.
– Погоняй, Андрей! – проговорил Сергей.
– Слушаю-с.
– Джемс Иваныч, я думаю, теперь дома, завтракает.
– Теперича? Теперича дома. К им сродственница из англичанской земли приехала в гости.
– Родственница?
– Сродственница. Когда она прибыла, дай бог памяти? Да, в субботу… Жемса Иваныча супруга стречать их на вокзал ездила.
– Ему родственница или ей?
– Доподлинно не умею сказать. Слышал, что племянница, а чья – господь их ведает, известно – нехристи, рази у них разберешь, но барышня чудесная… вчерась я ее на фабрику к Тулупову возил… к тамошнему дилехтору в гости.
Сергей молчал. Он вспомнил о Липе и вздохнул.
– А у нас, Сергей Афанасьич, – продолжал болтливый Андрей, – нехорошее затевается.
– Что такое?
– Да так это… недовольны все… штрахами… ну, и… галдят.
Сергей насторожил уши.
– Ты откуда это знаешь?
– А слышишь тоже, как рабочие говорят, ну и…
– И что же?
– Нехорошо-с. Кому что, а нехристю пуще всех достанется… уж оченно он всех штрахами доел… из долгу ведь не выходят… прямо агличанин без всякой меры орудует.
– Кто же больше всего волнуется? Ты говори мне, Андрей, без опаски, я тебя не выдам.
– Господи, да рази я что супротив вас… жалко мне только… несчастье может произойти, а больше всего ткачи галдят.
– Я так и знал…
– В воскресенье в Девкином яру собралось их человек двести… сперва это песни горланили, хороводы водили, плясали, а я тут прилунился… признаться, соловья своего слушать ходил, ну, и приткнулся… а потом вдруг, гляжу, в кружок все собрались… слышу, говорит кто-то… я через плечи глянул. Весь просто диву дался… Васька Питерец речь держит… слова от него николи не слыхал, а тут вот как рассыпался, все ткачи рот разинули…
– Я его не знаю?
– Как, чай, не знать! Он во втором корпусе под рукой Федула Ермилыча стоит.
– С черною бородой?
– Вот, вот…
– Знаю теперь… Что ж он говорил?
– Не могу знать, потому я сичас бежать вдарился… Шут их знает, влопаешься еще с ими в беду… но думаю так, что агличанину нехорошо может произойти.
Сергей задумался. Эта новость, впрочем, для него не была новостью. Он давно уже ждал этого протеста.
«Отец приедет, – думал он, – изругает рабочих и в результате последствия могут быть гораздо хуже, чем они могли бы быть… и потом Андрей… возможно, что он и переврал, и преувеличил все… надо сперва всмотреться хорошенько самому и потом уж принять какое-либо решение».
Сергея из раздумья вывел стук копыт лошади, грузно ступавшей по деревянному мосту, перекинутому через реку. Он поднял голову и увидал знакомые строения аршиновской фабрики.
Был обеденный час. На улицах, кроме возчиков, везших товар на широких полках на станцию, почти никого не было.
Возчики молча снимали шапки и кланялись Сергею.
– Куда прикажете, Сергей Афанасьич? – повернулся к нему Андрей.
