Некоторые историки настаивают на том, что патриархальная община являлась доминирующей формой сельской социальной организации в киевскую эпоху. Однако представляется более вероятным, что к X–XI вв. патриархальная община превратилась или находилась в процессе превращения в территориальную общину. Члены этого нового типа организации были связаны друг с другом не кровным родством, а близостью проживания и общими социальными и экономическими интересами. Каждый общинник жил отдельно с женой и детьми в своем жилище, вел индивидуальное хозяйство, имел в собственности земледельческие орудия и животных, обладал личными правами на пользование и распоряжение обрабатываемой им земли и ее продуктов, но разделял со своими товарищами использование общих пастбищ, лесов и рек, а также выполнение общих обязательств. Поскольку прямых свидетельств об истории и внутреннем устройстве патриархальной общины не существует, о причинах ее распада можно только догадываться. В предыдущей главе было высказано предположение, что на первом этапе сельского земледелия необходимо было объединение множества рабочих рук для выполнения тяжелой работы по расчистке леса и подготовке земли к посеву. Одна семейная ячейка – супружеская семья (или малая семья) – не обладала трудовыми ресурсами, необходимыми для тяжелых работ, и предположительно должна была объединиться с родственниками в совместных усилиях.
Когда сельское общество миновало стадию подсечно-огневой обработки почвы, потребность в коллективном труде уже отпала. Можно сделать предположение, что супружеские ячейки затем вышли из большой патриархальной общины и каждая стала вести собственное хозяйство своими собственными трудовыми ресурсами.
Историку А.Я. Ефименко (первая в России женщина – почетный доктор русской истории) удалось показать, что этот переход от большой патриархальной семьи к индивидуально-семейному хозяйству произошел в более поздние века на крайнем севере Европейской России, когда крестьяне перешли к оседлому земледелию. Фактором этого распада мог послужить и естественный прирост внутри патриархальной общины. Возможно, такая форма организации прекращала действовать эффективно, когда превышался определенный размер общины. При достижении этого момента большая патриархальная семья распадалась и ее земли разделялись между составляющими ее малыми семьями. Эта предполагаемая эволюция в России аналогична тому, что произошло в других местах Европы, где земля, занимаемая патриархальной семейной общиной, разделилась на более мелкие владения, обрабатываемые малыми семьями.
Территориальная община, пришедшая на смену патриархальной, была известна как «вервь» в Поднепровье и как «мир» в Новгородской области. Эти названия, несомненно, использовались и для патриархальных общин. Но из контекста киевских сводов законов ясно, что ко времени составления этих сводов вервь и мир относились к географическим единицам с определенными границами. Например, если был убит человек князя, то «вервь, в границах которого лежало тело», должен был заплатить денежную пеню – виру или в случае обнаружения украденного имущества владелец мог потребовать вернуть его немедленно, если оно находилось в пределах его собственного «мира».
Свободные крестьяне, жившие в общинах, назывались смердами. Филологи предположили, что это слово происходит от древнего корня слова, означающего «человека», и что когда-то оно могло использоваться для определения всех людей. Однако к киевскому периоду оно применялось только к низшей группе свободных людей и стало ассоциироваться со словом «смердеть», то есть вонять. Использование слова «смерд», означавшего вонючий, красноречиво свидетельствует о презрительном отношении к крестьянам. Трудно себе представить, чтобы люди, носившие такое неприятное имя, могли считаться их современниками значимыми людьми.
Гипотеза, которую выдвигает филология, подтверждается данными, найденными в немногочисленных источниках киевских времен. Они позволяют сделать вывод о том, что новая социальная среда, созданная в эту эпоху появления княжеской свиты и бюрократии, и особенно в период роста частного землевладения среди людей высших слоев, повлекла за собой ухудшение положения свободного крестьянства. Так, самый ранний из известных сводов законов, Правда или Закон Ярослава, устанавливал виру в сорок гривен за неотомщенное убийство любого свободного человека, будь то член княжеской свиты, один из его дружинников, изгой или Словении. Этот список, по-видимому, предназначался для охвата всех свободных людей в обществе, поэтому представляется справедливым предположить, что под словенином подразумевались свободные люди, конкретно не названные. Это список включал и смердов. Правда Ярослава относится к первой половине XI в., и предположительно все свободные люди были равны перед законом в предыдущую эпоху. Однако в позднейшем Киевском своде законов это равенство было заменено на сословное деление. Правда Ярославичей (сыновей Ярослава), относящаяся к третьей четверти XI в., устанавливала штраф в 80 гривен за убийство главных сподвижников князя. В следующем своде законов, так называемой Пространной редакции, принятой предположительно в начале XII в., вира за убийство людей князя, под которыми подразумевались его главные сподвижники и дружинники, также была повышена до 80 гривен. Однако вира за убийство других свободных людей, включая и смердов, оставалась 40 гривен.
Смерды, как можно предположить, нечасто появлялись в летописях киевского периода, но некоторые из немногих упоминаний об этих людях раскрывают их скромный статус. Новгородский летописец в своей записи за 1016 г. повествует нам, что князь Ярослав, после победы над своим братом Святополком, заплатил каждому из воевавших за него мужей города Новгорода по десять гривен серебром, а смердам выдал всего лишь по гривне на человека из его войска. В 1100 г. группа враждующих князей собралась для мирных переговоров и, согласно летописным сведениям, поручила князьям-братьям Васильку и Вол одарю вернуть «холопов и смердов», которых эти двое князей захватили в плен. Киевский князь Владимир Мономах, умерший в 1125 г., в своих наставлениях писал сыновьям, что он оберегал как оставшуюся без средств вдову, так и некоего смерда от дурного обращения с ними более сильных людей.
Крестьянская община в той или иной форме сохранялась на протяжении столетий и во многом способствовала приданию русской истории особого и неповторимого характера. Но даже в то время, когда из патриархальной общины стали вырастать такие организации, как вервь и мир, появился другой способ землевладения, имевший большее значение в эволюции русской жизни. Этой новой формой стала частная собственность на большие участки земли, принадлежавшие представителям правящей элиты. Первое появление такого рода владений не может быть датировано с уверенностью ранее X в., а его прочное становление произошло лишь в XI в. Введение частной собственности на землю знаменует собой отправную точку центральной темы всей последующей – и можно сказать, трагической – истории России, порабощения крестьянства. С этого момента люди, управлявшие государством, добавили к своим полномочиям роль синьора и, тем самым, низвели крестьян, живших на земле, которую они превратили в свою частную собственность, до положения арендаторов в лучшем случае, а в худшем – до рабов.
Важнейшим и единственным источником истории становления частного землевладения (как и по всем другим разделам ранней русской истории) является летопись, которая известна под названием «Повесть временных лет». Датируемая первой половиной XII в., она основывается на более ранних летописях, сделанных в предшествующие семьдесят или восемьдесят лет. «Повесть временных лет» содержит свидетельства очевидцев или, по крайней мере, современников о периоде, начиная с последних лет правления киевского князя Ярослава (умер в 1054 г.) и на протяжении правления его сыновей и внуков. Записи о более ранних веках (летопись начинается с 852 г.), вероятно, были взяты из устных рассказов и, в меньшей степени, из византийских описаний. Многие из событий, зафиксированных в эти первые века, излагались летописцем в обычных эпических формах, которые явно позаимствованы из других, более ранних фольклорных произведений. Некоторые из повествований содержали в себе зародыши исторической правды, но большинство из них были привезены в Россию из других земель и связаны сказателями с русскими историческими персонажами и событиями. Однако в «Повести временных лет» содержатся и подлинные летописные события ранних времен, зачастую вкрапленные в легендарные сказания. Эти события изложены сухим прозаическим стилем, который резко контрастирует с поэтическим изложением литературных повествований. Летописные сообщения и терминология, используемая как в исторических, так и в художественных повествованиях, дают большую часть крайне скудных свидетельств о землевладении.
Другие источники сведений о частном землевладении подкрепляются некоторыми статьями самых ранних сводов законов – Русской Правдой. Некоторые историки полагают, что эти правовые нормы были официальными указами, но большинство исследователей согласны с тем, что дошедшая до нас версия была неофициальным правовым сборником, составленным из множества источников. И все сходятся во мнении, что они являются подлинным памятником русского законодательного права XI–XIII вв. Таким образом, сведения, которые они предоставляют о частном землевладении, были действительны в тот период, в который составлялись эти правовые нормы. Но они дают лишь скудные данные для экстраполяции знаний о более ранних условиях землевладения.
Ввиду скудости сведений трудно определить с какой-либо степенью точности, когда на Русской земле впервые появилась земельная собственность господствующего класса. Ключевский полагал, что до XI в. о частной земельной собственности не имелось никаких свидетельств, а конкретные указания на ее существование относятся лишь к XII в. К такому же заключению пришли Дьяконов и Кулишер. А.А. Экк, менее расплывчато, поместил происхождение частного землевладения в XII в., назвав первыми собственниками церковников.
Точка зрения, что частное земельное владение появилось относительно поздно, основано на воззрении, что в XII в. правящий класс, как славянский, так и скандинавский, черпал свои доходы из торговли, дани и награбленной добычи. Некоторые историки, утверждающие, что земледельческая деятельность служила главным или, по крайней мере, крайне важным источником экономической мощи высшего класса, настаивают на более раннем происхождении частного землевладения. Ключевский утверждал, что в IX–X вв. богатство уже существовало в виде земельной собственности. Хенч писал, что к IX в. представители исконно славянской аристократии были владельцами земель, на которые они имели неотъемлемое право собственности. Согласно Грекову и Юшкову, ведущим советским историкам ранней Руси, собственники земельных участков зародились в славянском обществе еще до скандинавского завоевания. Греков предполагал, что его истоки восходят к VI в. и, возможно, даже более раннему периоду.
В обычных условиях, по-видимому, политическая организация племен, на которые первоначально делились восточные славяне, была полу анархической. Отдельное племя было разбито на ряд общин или групп, каждая со своим старейшиной или старейшинами, между которыми часто возникали вооруженные конфликты, присущие межгрупповым отношениям. Местные старейшины составляли родовую аристократию, но, когда все племя или большая его часть объединялись в общем стремлении – быть может, для сопротивления вторжению или для начала захватнической войны против другого народа, – руководство объединенной группой брал на себя «властитель». Эти властители, получавшие свое высокое положение в результате выборов или по наследству, происходили из числа местных знатных людей.
Ранние источники свидетельствуют о существовании такого рода иерархии у восточных славян с начала их письменной истории. Иордан, римский историк (VI в.), в своем повествовании о войне между остготами и восточнославянским племенем антов около 375 г. н. э. рассказывает, как победившие остготы распяли «властителя» антов вместе с его сыновьями и семьюдесятью представителями знати (приматами). Менандр Протектор, византийский дипломат и историк (VI в.), писал, что после того, как анты были побеждены аварами, тюркским народом, около 560 г., антские правители (архонты) выбрали некоего Мезамера в качестве посла для переговоров с победителями. Он, должно быть, обладал выдающимися способностями, потому что Котрагеус, союзник аваров, описал его как обретшего большую власть над своим народом, чем любой другой человек до того времени. Но Мезамер повел себя не как проситель, авары убили его и стали еще более разорять земли антов.
Такой примитивный метод организации оставался до первого века киевского периода. Славянская аристократия сохраняла самостоятельную идентичность как автохтонная элита, независимая от благосклонности и щедрости правящих князей. Об этом свидетельствуют записи в «Повести временных лет», охватывающие середину и более поздние периоды X в. Например, в 945 г. киевский князь Игорь был убит в походе против древлян, славянского племени, проживавшего к западу от Киева. После чего древляне отправили двадцать своих «лучших мужей» к вдове Игоря, княгине Ольге, с просьбой выйти замуж за их боевого начальника Мала. Мстительная Ольга, по рассказу летописца, заживо похоронила этих сватов в глубокой яме. Затем она послала к древлянам известие, что приедет к ним, если они предоставят ей сопровождение из своих «знатных мужей». Древляне прислали ей «лучших людей, управлявших землей древлянской». Ольга велела сжечь их заживо, пока те мылись в бане, а затем с небольшой дружиной приехала к древлянам, дабы, по обычаю, справить тризну на могиле мужа. Опоив во время тризны древлян, Ольга велела порубить их. Летопись сообщает о пяти тысячах перебитых древлянах. В 946 г. Ольга пошла походом на древлян, завоевала их земли и разрушила главный город Искоростень, истребив часть «городских старейшин» и поработив остальных.
В 987 г. Владимир, князь Киевский, созвал совет из своих дружинников (военных начальников) и старейшин, представителей разных городов, а также бояр и посадников, дабы помочь ему принять решение, какую из основных религий надлежит принять государству. В записи за 996 г. сообщается, что «старцы, или старейшины городские, являются об руку с князем Владимиром, вместе с боярами, в делах управления, как и при всех придворных торжествах, образуя как бы земскую аристократию рядом с княжеской служилой».
Прямых свидетельств того, что представители этого славянского высшего сословия являлись землевладельцами в до-киевскую эпоху, нет. Однако Греков, используя источники киевского периода, приходит к выводу, что эти люди владели землями в более ранние века. Он обратил внимание, что источники ссылаются на крупные частные владения киевского периода без каких-либо указаний на то, что они представляли собой новшество. Из чего он сделал заключение, что собственность на землю была настолько общепринятым институтом, что летописи не считали необходимым давать особые комментарии по этому поводу. Исходя из достаточного числа свидетельств того, какую важную роль играло земледелие у оседлых восточных славян до прихода варягов, Греков делает предположение, что местные аристократы должны были получать доходы (хотя бы частично) с земли, которой они владели. Но тот факт, что в летописях ничего не говорится о том, что частная собственность на большие участки земли была чем-то новым, вряд ли может быть принят как свидетельство длительного существования подобного вида землевладения. Преобладание сельского хозяйства как образа жизни нельзя считать убедительным подтверждением предположению, что местные аристократы являлись крупными землевладельцами. Вполне возможно, что они получили свою власть и доход исключительно благодаря своей роли политического, коммерческого и военного предводительства в коммуне. Скорее всего, истина заключается в том, что на основании имеющихся сведений нельзя с уверенностью полагать, что в докиевскую эпоху частное землевладение существовало в крупных размерах.
Лишь в X в. появляются указания на единоличное владение крупными земельными комплексами, и не славянской знатью, а князьями варяжского происхождения. Когда скандинавы впервые пришли на Русскую землю, они довольствовались прибылью, получаемою от разбоя, войны и торговли. Затем знать стала смещать источник своих доходов на земельную собственность. В начальных отрывках старой Новгородской летописи, относящейся к первой половине XI в., летописец с горечью отзывается об этой перемене экономических интересов. Он пишет, что в прежние времена князья и их свита наживали свое богатство на войне с другими народами. Теперь главным средством их обогащения становится получение доходов от их владений на Новгородской земле. Летописец сетовал на лишения, которые это принесло людям.
Первым частным землевладельцем, упомянутым в летописях, была грозная вдова княгиня Ольга. После разгрома древлян в 946 г. она основала на завоеванной территории свое подворье и охотничьи угодья. Затем она отправилась на север, в Новгородскую землю, где стала собирать дань и присваивать себе новгородскую землю. «Ее охотничьи угодья, пограничные заставы, города и торговые посты до сих пор существуют по всему краю», – писал летописец. Большинство других довольно редких упоминаний в самых ранних источниках о земельной собственности князей встречается в отчетах о дарах правителей, пожалованных обычно церкви в виде земли или доходов с некоторых из их владений. Сообщается, что в 996 г. князь Владимир, входя в только что построенный собор Успения Пресвятой Богородицы в Киеве (получивший название Десятинной церкви), сказал: «Я дарую церкви Пресвятой Богородицы десятину от моей собственности и моих городов». Под имуществом Владимир подразумевал свои личные владения, в которые входили в том числе и его земли. Исландский историограф Снорри Стурлусон в своих сагах о святом Олаве Норвежском повествует, что этот самый Олав после 1028 г. отправился в изгнание к своему зятю Ярославу, тогдашнему князю Новгородскому. Ярослав тепло приветствовал Олава и предложил ему взять столько земли, сколько ему надобно для содержания людей, которых он привел с собой. Преподобный Нестор Летописец в своем Житии Феодосия Печерского, одного из основателей Киево-Печерской лавры, составленном не позднее конца XI в., сообщает, что Ярослав Ярославич (умер в 1078 г.), князь Киевский, даровал монастырю села. Сын Ярослава и наследник Ярополк (умер в 1086 г.) пожаловал этому монастырю земли, которыми он владел в трех частях своего княжества. Кроме того, он отдавал ежегодную десятину со своего имущества церкви Пресвятой Богородицы в Киеве. Более обильные источники XII в. фиксируют ряд таких княжеских даров церковным учреждениям.
Еще одно указание на существование и распространение частного землевладения среди князей дают ссылки на княжеское владение некоторыми городами и селами в «Повести временных лет». Вышгород описывается как город княгини Ольги, и летописец также упоминает «ее города» в Новгородской земле и «село ее Ольжичи». По некоторым утверждениям, князь Владимир до обращения в христианство содержал в своих городах Вышгороде, Берестове и Белгороде не менее 800 наложниц. Он основал последний названный город и заселил его людьми из других городов. Дабы защитить свое княжество от набегов печенегов, Владимир построил ряд городов по берегам рек на степной границе, заселив их жителями, привлеченными из северных и северо-восточных областей его княжества. Ярослав основал города вдоль реки Рось (правый приток Днепра), куда он поселил пленных, захваченных им во время похода на Волынь в 1031 г. Считается, что эти новые города стали укрепленными владениями, исполнявшими роль военных и государственных центров для окружающих сельских районов. Кроме того, они служили административно-хозяйственными органами управления прилегающих земельных владений князей или их наиболее важных сподвижников. Со временем в этих центрах и вокруг них, как и во многих местах Западной Европы, поселились купцы и ремесленники, и они превратились в настоящие города.
Таким образом, имеющиеся данные указывают на князей варяжской династии как на первых крупных частных землевладельцев на Руси. Они образовывали и увеличивали свои владения за счет завоеваний, пограничных заселений, внутренней экспроприации и колонизации. Княгиня Ольга воспользовалась первым способом, когда устраивала свое подворье и охотничьи угодья в земле древлян. Владимир и Ярослав основали поселения на границах своего княжества. Во время путешествия в Новгородскую землю в 947 г. Ольга, по-видимому, экспроприировала земли свободных крестьянских общин. Кроме того, вокруг имелось достаточно свободных пустующих земель, особенно на лесистой равнине, лежавшей между реками Окой и Волгой, из которых князья выкраивали себе крупные владения. Однако попытки приобрести собственность в Новгородской земле обернулись неудачей для княжеских особ. После народного восстания 1136 г. Новгородское вече постановило, что только новгородские граждане могут владеть землей на территориях, подконтрольных городу. Земли князя были переданы в вотчину Софийского собора, и собрание наложило запрет на приобретение, будь то путем покупки или дарения, недвижимого имущества князем, членами его семьи или же его приближенными.
Поскольку на своей родине норманны были знакомы с институтом частной собственности, не исключена вероятность, что они принесли его собой и в Русь. Существует предположение, что Киевская Русь была взята под скандинавское правление непосредственно из Холугаленда (самой северной провинции средневековой Норвегии) людьми, принадлежавших классу землевладельцев, и управлялась не королями, а самими землевладельцами, как части Холугаленда и другие районы Центральной и Южной Норвегии. Рассказ Снорри Стурлусона о том, как князь Ярослав предложил земли изгнанному Олаву Норвежскому, может служить тому иллюстрацией. Потерявший свои владения беженец должен был быть обеспечен такой же формой материальных богатств, которой он владел на родине. Однако самые ранние свидетельства частной собственности на большие земельные владения на Руси не могут быть датированы ранее X в., хотя скандинавы пришли как завоеватели задолго до этого. Объяснение такого отставания может заключаться в том, что создание частных владений пришлось ждать до тех пор, пока варяги окончательно не упрочили свою власть. Произошло это в последней четверти IX в. Возможно, только тогда, когда они почувствовали твердую уверенность и постоянство своей власти на завоеванной ими территории, они стали землевладельцами.
Церковное землевладение стало появляться вскоре после того, как христианство сделалось официальной религией Руси, хотя оно, вероятно, не принимало больших размеров до конца XI в. Христианство имело своих обращенных на Руси и раньше X в., но стало государственной религией только после того, как князь Владимир принял крещение (988 г. – традиционная дата его обращения). Духовники, прибывшие для становления новой государственной церкви, были византийского происхождения. Они принесли с собой методы и традиции церковного устройства и церковно-государственных отношений, существовавших в Восточной империи. Среди них была правовая автономия церкви, ее традиционная роль предоставления приюта лицам, утратившим свой социальный статус, и право церкви владеть и эксплуатировать земельную собственность.
Поскольку до обращения в христианство князя Владимира церковь на Руси не была организована, у нее не имелось возможности накопить ресурсы, с помощью которых она могла бы себя содержать. Поначалу ей приходилось полагаться на щедрость князя. Вероятно, первые несколько лет после своего крещения Владимир лично брал на себя расходы церкви, оплачивая их как бы из собственных средств. Затем, как уже упоминалось ранее, он пообещал отдавать церкви десятину со своего «имущества и со своих городов». Положение о сохранении этого источника церковных доходов было включено в так называемый Церковный устав Владимира, устанавливавший правила церковной организации и церковного права[2 - Составление Устава в конце X – начале XI в. приписывается князю Владимиру Святославичу. Устав впервые на Руси разграничил подведомственность дел между светскими и церковными судами, а также устанавливал уплату десятины со всех княжеских доходов в пользу церкви. Один из основных письменных источников русского права.]. Князь Новгородский содержал Софийский собор на доходы от своих владений, пока они не были отобраны у него и переданы собору. И вскоре после основания церковь стала получать в дар земли от князей.
Помимо приобретения земли за счет даров, владения церкви расширились за счет колонизационной деятельности монастырей. На Руси монашество появилось вместе с христианством. К XI в. известно о существовании 20 монастырей, а в следующем столетии возникло около пятидесяти новых. Большинство из них располагалось в крупных городах или вблизи них, но в XII в. некоторые из монастырей стали появляться в приграничных землях северо-востока. Многие из этих обителей начинались как скиты для монахов, искавших большего уединения, чем в своих прежних монастырях. Слухи о святости сиих отшельников привлекали других монахов в их скиты, и вскоре их усилиями там был воздвигнут новый монастырь. Общая площадь земли, принадлежавшей церкви или какому-либо отдельному церковному учреждению, неизвестна, но существующие источники дают понять, что к XII в. монахи обладали крупными владениями. На это указывают отчеты о щедрых дарах местных князей, жаловавших рабов и земли церквям, а также описание внутреннего устройства крупных земельных угодий, принадлежавших церкви.
Третий элемент в классе крупных землевладельцев составляла знать. Как и в случае с церковью, собственники высшего сословия в значительной степени были обязаны своими владениями щедротам князей. Еще одно сходство заключалось в том, что до конца XI в. встречаются лишь единичные указания на землевладения знати.
Когда варяги установили свое господство на Русской земле, возникла новая элита, отличная от местной славянской аристократии. Эта элита происходила из дружины или соратников вождей викингов – людей, которые служили ему помощниками и советниками и, прежде всего, сражались за него. Его слава, его власть и даже его жизнь зависели от их верности и храбрости. В «Слове о полку Игореве», великом эпическом произведении киевского периода, певец воспевает этих мужей, говоря, что они
…опытные воины:
под трубами повиты,
под шлемами взлелеяны,
с конца копья вскормлены,
пути им ведомы,
овраги им знаемы,
луки у них натянуты,
колчаны отворены;
сами скачут, как серые волки в поле,
ища себе чести, а князю славы[3 - Перевод Д.С. Лихачева.].
Дружинники служили своему князю на условиях взаимного и добровольного соглашения, которое могло быть расторгнуто в любое время по желанию их самих или же князя. Они могли свободно покинуть его и поступить в подчинение к другому князю, и князь мог уволить любого из них по собственному желанию. В обмен на услуги, оказанные ему соратниками, князь обеспечивал и защищал их. Первоначально они жили с ним вместе при его дворе и зависели от добычи, захваченной князем в войне, и взимаемой им дани. Летописец в своем сообщении за 945 г. повествует, как люди из дружины князя Игоря сказали своему господину: «Слуги Свенельда[4 - Новгородская летопись младшего извода говорит о участии Свенельда в завоевании уличей и сборе дани с подвластных славянских племен. Свенельд имел личную дружину и обладал значительными богатствами. Некоторые историки считают, что Свенельд контролировал часть территории Руси на западе (древляне) и юго-западе (уличи). За счет уличской и древлянской даней Свенельд и его дружина обогатились, тогда как княжеские дружинники остались «наги». Ропотом и жалобами они вынудили князя взимать дань в увеличенном размере, что вызвало возмущение древлян и убийство ими Игоря.] украшены оружием и прекрасными одеждами, а мы наги. Иди с нами, о князь, за данью, дабы и ты, и мы могли разжиться добычей». В более поздней записи летописец сообщает, что свита князя Владимира сетовала на то, что им приходилось есть деревянными ложками, а не серебряными. На что князь поспешил распорядиться насчет серебряных ложек, не преминув заметить, «что серебром и золотом он не может обеспечить дружину, но со дружиною он сможет добыть эти сокровища, как это делали дед его и отец, когда искали богатства со своими дружинами».
По мере разветвления правящей династии обострение внутренних междоусобиц и усиление борьбы с кочевниками привели к увеличению числа свиты. К концу XII в. не менее 100 князей содержали свои дружины. Кроме того, у некоторых из наиболее важных княжеских сподвижников имелись свои свиты. Произошло это еще в X в. Свенельд, дружине которого позавидовали воины князя Игоря, сам был видным представителем этой княжеской свиты. В саге об Олаве Трюггвасоне, впоследствии короле Норвегии, сообщается, что когда он был взят в дружину князя Владимира, то «он содержал большой отряд воинов на свои собственные средства, пожалованные ему королем». В более поздний период Киевского государства, когда стали возникать удельные княжества, у некоторых представителей знати имелась дружина, превосходившая по численности дружины мелких князей.
С самого начала своей истории дружина делилась на старшую и младшую. Старшая дружина состояла из избранного круга приближенных к великому князю дружинников, которые составляли военный и политический совет князя и занимали высшие посты в военных и административных организациях. Ее члены, как правило, имели собственные дружины, которые они могли предоставить в распоряжение великого князя. В качестве постоянного войска дружина служила ядром вооруженных сил и становилась во главе воев – военного ополчения. Младшая дружина (кметы) отличались от простых пеших воинов наличием коней и лучшим вооружением. Низший разряд ее составляли отроки, исполнявшие различного рода служебные обязанности при княжеском дворе; в случае надобности они вооружались и назывались тогда отроками дружинными (позже – детьми боярскими). Некоторые из них были сыновьями старших членов свиты, тогда как другие имели скромное происхождение и даже, подобно министериалам средневековой Германии, имели несвободный статус. Они могли подняться до членов старшей дружины, когда становились старше или когда они отличились на военном или административном поприще перед князем. Богатство и семейные связи также способствовали продвижению из младшей дружины в старшую.
Карьера в дружине великого правителя открывала путь к богатству и известности, независимо от национального или социального происхождения слуги. До конца X в. княжеская свита состояла в основном из варягов. В XI в. к ним стала присоединяться местная славянская аристократия. Слияние местной знати с княжескими сподвижниками породило новую аристократию, известную под общим названием «боярство» – термин, который до сих пор применялся только к главным членам княжеской свиты. Первые указания на создание нового высшего сословия появляются в «Повести временных лет» в конце X в., когда термины «бояре», «свита», «старейшины» и «знатные люди» стали употребляться взаимозаменяемо. С этого времени летописец уже не делает различия между местной и княжеской аристократией, называя боярами всех людей, составляющих верхушку киевской общественной, политической и экономической жизни. Слияние завершилось к XII в., за исключением Новгорода. Там местная знать сохраняла свою самостоятельную идентичность со своим набором интересов, которые часто сталкивались с амбициями князей и их сподвижников.
Одной из основных характеристик дружины являлось то, что ее члены жили со своим князем и полностью зависели от него в содержании. В XI в. от этой системы начали отказываться в пользу пожалований князьями земли своим сподвижникам. Это изменение, вероятно, связано с увеличением численности свиты, из-за чего князю слишком дорого стало содержать ее за счет собственного дохода, а также с тем фактом, что богатство князей все больше заключалось в земле, а не в более ликвидной форме военной добычи и дани. Князь, конечно, рассчитывал, что сподвижники, которым он даровал землю, останутся в его свите и будут выполнять все те обязанности, которые они исполняли, будучи частью его двора. Но киевский тяжеловооруженный всадник, в отличие от своего аналога в средневековой Западной Европе, не получал эту землю в феодальное владение на условии продолжения службы своему хозяину. Вместо этого он становился полноправным владельцем земельной собственности. Если же он решал покинуть княжескую службу, то сохранял за собой землю и не имел за нее никаких обязательств перед князем, который ее ему пожаловал. Таким образом, человек мог состоять в дружине одного князя и иметь землю во владениях одного или нескольких князей, в свите которых он прежде служил. После его смерти имущество разделялось в соответствии с указаниями, которые он давал в своем завещании; если он умирал, не оставив завещания, то имущество делилось поровну между его наследниками, а если он не имел сыновей, то имущество могли наследовать его дочери.
При таких условиях вассал, получивший землю, неизбежно должен был занять гораздо более независимое положение, чем он имел до сих пор, поскольку теперь его жизнь больше не зависела от постоянных щедрот князя. Его доход, его власть и его социальный статус все больше основывались на владении недвижимостью. Как и следовало ожидать, первыми от непосредственной зависимости от князя освободились члены старшей дружины. Младшим дружинникам было труднее покинуть двор, так что их заселение на землю происходило медленнее. До конца XI – начала XII в. упоминания в летописях о боярских земельных комплексах крайне редки. Затем о них стали чаще упоминать, особенно в связи с разорением боярских селений в междоусобных княжеских войнах. Кроме того, Пространная редакция Русской Правды носит информативный характер в отношении землевладения знати. В более ранней Правде Ярославичей упоминаются только имения и состав живущего при дворе княжеского персонала, а в исправленном и дополненном издании, датируемом предположительно началом XII в., боярин выступает наряду с князем как крупный частный землевладелец.
Нет оснований полагать, что к концу киевской эпохи частная собственность князей, бояр и церкви получила такое широкое распространение, что большая часть земли принадлежала им. Представляется гораздо более вероятным, что большая часть земли осталась в руках независимых крестьянских общин. Но совершенно ясно, что задолго до конца киевского периода частная собственность на крупные земельные владения стала обычным явлением среди высших слоев киевского общества; и что земля, которой они владели, либо была отнята у крестьянских общин, либо была вновь колонизированной; и что частная собственность некоторых из этих землевладельцев должна была представлять из себя обширные сельские хозяйства. Именно к обзору того, как управлялись эти крупные комплексы, а также рабочей силы, которая их обрабатывала, мы сейчас и обратимся.
Глава 3
Организация поместья и рабочая сила
Сведения о внутреннем устройстве земельных владений крупных земельных собственников скудны и косвенны. Но достаточно указать, что это были тщательно спланированные хозяйства, укомплектованные сложной управленческой иерархией и содержавшие в качестве трудовой силы большое количество закупов (зависимых крестьян), рядовичей (наемных работников), а также холопов. Принимая во внимание сложную организацию, можно предположить, что большая часть их продукции шла землевладельцам. Киевский магнат, по-видимому, предпочитал эксплуатировать большую часть своей собственности, занимаясь непосредственным производством, а не сдавать ее арендаторам и получать доход от земли в виде ренты в денежной и натуральной форме. Если бы он выбрал второй путь, ему не понадобился бы административно-хозяйственный аппарат и работники, которых он нанимал. Князья и бояре долгое время занимались торговлей, и, возможно, когда они стали землевладельцами, они воспользовались растущим спросом на сельскохозяйственные товары, которые стали сами производить для рынка. Конечно, вполне вероятно, что большая часть того, что они собирали, шла на содержание их собственного большого поместного хозяйства. Но они могли бы получить многие из необходимых им для этой цели товаров, сдавая свою землю в аренду в обмен на оплату натурой. Поскольку скудные свидетельства позволяют сделать вывод о том, что они непосредственно занимались производством, представляется вполне оправданным считать, что по крайней мере часть того, что они выращивали, а возможно, и даже большая часть предназначалась для продажи.
Частные владения князей, первых крупных землевладельцев, были хорошо организованы уже в XI в. Головной постройкой земельного комплекса, принадлежавшего князю, был усадебный дом, где жил огнищанин, управляющий княжеским хозяйством, и где князь останавливался во время своих случайных визитов. Вокруг большого дома располагались жилища слуг, среди которых были тиун (управляющий по хозяйству) и главный конюх или конюший и повар. О важности этих людей (которые, по всей вероятности, часто являлись холопами) можно судить по установленному в позднейших изданиях Русской Правды вире в 80 гривен за их убийство – высшая сумма, взимаемая по закону. Весь комплекс поместья разбивался на несколько полунезависимых единиц, каждая из которых называлась селом, что соответствовало вилле в империи Каролингов. У каждого села имелись свои поля, луга, огороды, амбары и прочее. Во главе села стоял чиновник, именуемый в Русской Правде старейшиной села, который был аналогом западного виликуса. Кроме того, за полевыми работами наблюдал ратайный староста, который руководил работой закупов, холопов и рядовичей, возделывавших господские земли в каждом селе.
Наиболее ранние данные, свидетельствующие о реальных размерах отдельных княжеских поместий, дает запись Ипатьевской летописи за 1146 г., сообщающая о разграблении двух поместий, принадлежавших двум сыновьям Олега, князя Черниговского. В одном из поместий имелось 700 холопов, а также обширные подвалы, где хранились 500 берковцев медовухи и 80 бочек вина. В другом было 900 зерновых стогов на гумнах, а также склады и подвалы с неуказанным содержимым. Летописец также сообщает, что 4000 лошадей, принадлежавших этим князьям, были захвачены мародерами.
Ранние источники содержат еще меньше сведений о собственности церкви и бояр. Их организация, по-видимому, была почти такой же, как и в поместьях князя, хотя, несомненно, не столь сложной, поскольку они, скорее всего, не были столь крупными. В жизнеописании Феодосия, игумена Киево-Печерской лавры, составленном вскоре после его смерти в 1074 г., содержатся упоминания о развитой манориальной системе эксплуатации на монастырских землях с упоминанием административных чиновников, закупов и холопов. В более поздних монастырских записях часто упоминаются относящиеся к нему деревни и усадьбы, а также иерархия управляющих этими усадьбами и работниками.
Выборочное упоминание о церковных владениях в источниках XII в. свидетельствует о том, что они должны были быть обширными. При учреждении Смоленской епархии в 1137 г. Ростислав Мстиславич, князь Смоленский, преподнес новому архиепископу в дар земельную собственность, включавшую в себя две деревни с арендаторами и холопами, огороды, луга, участок непаханой земли и озера. Киевский князь Ярослав Ярославович пожаловал Киево-Печерской лавре три округа своего княжества, а его дочь Анастасия после своей смерти в 1159 г. оставила монастырю пять деревень. Когда князь Андрей Боголюбский построил во Владимире церковь Богородицы во Владимире-на-Клязьме (1158–1161), летописец зафиксировал, что он отдал церкви «многие имения и лучшие села и наделы земли». Эти и другие намеки на щедрые дары церквям и монастырям оставляют впечатление, что уже в XII в. монахи владели большими земельными богатствами.
Несмотря на увеличение числа таких крупных частных поместий, вполне вероятно, что к концу киевской эпохи большая часть земли, как указывалось ранее, все еще находилась в руках независимых крестьянских общин.
Смерды, входившие в состав этих организаций, продолжали вести свое хозяйство либо индивидуально, либо коллективно, в зависимости от характера общины. Но когда общинная земля переходила в частную собственность князя, боярина или церкви, общины теряли вместе с землей свою экономическую автономию. Те, кому повезло, становились арендаторами. Других, по-видимому, вытесняли из их владений, чтобы освободить место для создания сеньоральных поместий. Они становились рядовичами или закупами у собственника. Третьим, должно быть, приходилось продавать себя в холопство, дабы обрести средства к существованию для себя и своих семей.
Смерды, ставшие арендаторами или рядовичами у землевладельцев, которые забрали их земли, оставались свободными людьми. Но поскольку их жизнь теперь зависела от собственников, то их правовой и экономический статус сделался более шатким, чем у смердов, которые продолжали жить в независимых общинах и их социальный статус стал ниже[5 - Не все историки, изучавшие эту эпоху, соглашались с тем, что среди смердов существовало подобное разделение. Многие, особенно более ранние авторитеты, утверждали, что статус всех смердов был одинаковый. Другие видные историки, такие как Юшков и Вернадский, настаивают на том, что термин «смерды» не был nomen generale для всего крестьянства, а относился только к зависимым крестьянам, перешедшим под контроль частного землевладельца, или же тем, чей правовой статус был ограничен властью князя. Представленная здесь интерпретация предложена рядом историков, в том числе Владимирским-Будановым, Павловым-Сильванским и Грековым. (Примеч. авт.)]. Эти выводы вытекают из анализа ряда статей в двух более поздних сводах русского права, содержащихся в Пространной редакции Правды Ярославичей. Прежний свод законов касался в основном людей, которые управляли и работали в их владениях. В статьях, рассматривавших вопрос денежного возмещения князю за нанесение ущерба его имуществу или его слугам, смерды перечислены наряду с людьми, явно относившихся к нанятым князем тиунам, огнищанам, старостами, рядовичам и холопам. Такое постановление основывалось, по-видимому, на том, что подобные правонарушения противоречили личным экономическим интересам князя, лишали его службы его работника или пользования его имуществом и, таким образом, давали ему право на возмещение убытков от виновного. Ущерб, который надлежало выплатить князю за плохое обращение со смердом, указывал на то, что крестьянин попадал под действие законодательства только по той причине, что он, как и тиуны, огнищане и прочие, работал непосредственно на князя, или потому, что он был арендатором в одном из княжеских имений.
Если эта гипотеза верна, то за правонарушения в отношении тех смердов, которые продолжали жить в своих самостоятельных общинах, князь не мог требовать возмещения ущерба, так как они не являлись ни его наемными работниками, ни его арендаторами. Нет также никаких оснований полагать, что выплата князю заменяла виру в сорок гривен, которые надлежало заплатить за убийство какого-либо смерда, будь то независимый общинник, нанятый в услужение, или арендатор князя. Видимо, эти деньги требовалось заплатить помимо этого.
Уложения о выплате контрибуции князю не только указывают на зависимое экономическое отношение арендаторов-смердов и наемных работников к князю, но и выявляют их приниженное положение. Ибо размер возмещения ущерба, взимаемого за убийство или жестокое обращение с княжескими людьми, варьировался в зависимости от их важности. За убийство княжеского тиуна, огнищанина или конюшего следовало заплатить 80 гривен; 40 гривен – полагалось за убийство одного из княжеских слуг; и 12 гривен за его сельского тиуна или за ратайного (полевого) тиуна (ст. 19–24). А вот за убийство смерда взималось всего 5 гривен (ст. 26). Именно столько пришлось бы заплатить за убийство одного из рядовых холопов. Князь ценил своих арендаторов-смердов и рядовичей не выше «смердьего холопа» или изгоя, стоявшего в самом низу киевской социальной лестницы. Если кто-нибудь без приказа князя «истязал» тиуна, огнищанина (княжеского холопа, например тиуна или конюшенного, а не простого холопа), ему должно было быть выплачено 12 гривен в качестве возмещения за «муку». Но за то же самое в отношении смерда полагалось заплатить только 3 гривны (ст. 33).
Свидетельством того, что смерды в частных поместьях обладали меньшими привилегиями, чем проживающие в самостоятельных общинах, служит статья Пространной редакции Русской Правды XII в. Она предписывала, что в случае, когда смерд умирал, не оставив наследника, его владения возвращались князю. Мне кажется, что подобное могло относиться только к крестьянам, проживавшим на частной земельной собственности князя. Князь не мог отстаивать прерогативу выморочного землевладения в отношении самостоятельных крестьянских общин. Хотя свидетельства для киевской эпохи практически отсутствуют, данные последующего периода показывают, что оставшиеся без наследника владения на таких землях, как правило, возвращались к общине и что общинник мог завещать свою собственность кому угодно, включая наследниц женского пола.
В Пространной редакции бояре выступают наравне с князьями как крупные землевладельцы. В ряде статей упоминаются их работники, инвентарь и скот, но нет прямого упоминания о том, что смерды живут или работают в их частных поместьях. Однако можно предположить, что они подразумеваются; так, в одной из статей содержится переформулировка ряда положений о возмещении ущерба, требуемого за убийство работников князя. В одной из них (ст. 14) говорится: «А за рядовича 5 гривен. Также и за боярских». Кажется очевидным, что этот последний пункт предназначался для применения к трем последующим (и, возможно, трем предыдущим) столь же кратким статьям, касающимся возмещения убытков. Статья 13 постановляла «за смердии холоп – 5, а за робу (женского полу) 6 гривен». Другие документы XI–XII вв. также показывают, что смерды действительно жили в поместьях светских и церковных владык. В некоторых случаях они упоминаются особо, как, например, в документе, изданном князем Изяславом Мстиславичем в 1148 г., в котором он заявляет, что отдает земли и смердов Пантелеймонову монастырю.
Статус смердов, проживавших на некняжеских землях, должен был быть таким же, как и у их собратьев на собственных владениях правителя. Представляется вероятным, что положения различных сводов законов Русской Правды отражали обычаи, которым следовали в отношении имущества светской и церковной знати, а также прав князя, даже когда статьи относились конкретно только к последним. Одно указание на это отмечено в предшествующем параграфе: возмещение убытков боярину за утрату службы его работников. Другие статьи Пространной версии относятся к работникам и имуществу некняжеских, а также княжеских землевладельцев. Серия статей, посвященных холопам и закупам, служит этому примером, поскольку эти категории работников были найдены в светских и церковных, а также в княжеских поместьях. Другой документ той эпохи, Церковный устав Ярослава, датируемый предположительно первой половиной XI в., содержит данные, свидетельствующие о том, что статус смердов на собственности церковных владениях был таким же, как и на княжеских. Одна из статей предписывала, чтобы владения «церковных и монастырских людей» перешли к архиепископу в случае смерти владельца, не оставившего наследника мужского пола. Это положение, очевидно, служит аналогом статьи в Пространной версии о возвращении князю владений смердов, умерших без наследников мужского пола.
Хотя статус смердов был ниже, чем у их собратьев, которые все еще жили в своих независимых общинах, нет никаких свидетельств того, что смерды, бывшие арендаторами и наемными работниками у земельных собственников, утратили личную свободу. В отсутствие каких-либо данных об обратном и ввиду тех прав, которыми люди из этих категорий пользовались в следующую эпоху русской истории, можно с уверенностью предположить, что они могли приходить и уходить, когда им заблагорассудится, при условии, что они не заключали никаких особых договоренностей с собственником. Но существовали еще две группы сельских работников, не имевшие такой свободы. Это были холопы, чей социальный статус приближался к рабам и закупам.
Рабство являлось древним институтом в Русской земле, и рабы, как показывают самые ранние греческие и арабские сведения о России, долгое время служили одним из основных предметов русского экспорта. Князья, крупнейшие купцы Киевской Руси, рассматривали продажу рабов как один из основных источников своего богатства. Когда умирающая княгиня Ольга уговаривала своего сына Святослава занять киевский престол, он сказал ей: «Не любо мне сидеть в Киеве, хочу жить в Переяславце на Дунае – ибо там середина земли моей, туда стекаются все блага: из Греческой земли – золото, паволоки, различные плоды, из Чехии и из Венгрии серебро и кони, из Руси же меха и воск, мед и рабы». Сын Святослава святой Владимир до обращения в христианство, по слухам, содержал в трех городах для своей услады 800 наложниц. Учитывая такое большое количество рабынь и торговую деятельность князей, эти женщины вполне могли быть живым товаром Владимира, который он намеревался продать (хотя летописцы изображали Владимира в его бытность язычником «как само воплощение порока»). Русские продавали рабов Византии и восточным покупателям, и, по крайней мере, уже в IX в. еврейские купцы из Южной Германии ввозили русских рабов для перепродажи в земли Западной Европы.
Но рабы ценились не только как статья экспорта. Сами русские также были рабовладельцами, и рабы имели большое значение в управлении внутренней экономикой. При составлении сводов законов Русской Правды им уделялось больше внимания, чем какому-либо другому отдельному предмету. В.О. Ключевский полагал, что в те ранние времена рабы считались столь значимой формой частного богатства, что концепция частной собственности на землю выросла непосредственно из рабской собственности. «Эта земля моя, потому что мои люди ее обработали». «Таким должен был быть диалектический процесс, посредством которого право владения недвижимой собственностью дошло до наших дней», – писал Ключевский. Закон предусматривал существенное вознаграждение поймавшему сбежавшего раба и налагал большие штрафы на любого, кто сознательно помогал беглецу.
Сведения о доле рабов в рабочей силе частных владений киевской эпохи отсутствуют, но имеющиеся скудные данные указывают на то, что они составляли существенную (а для некоторых историков и преобладающую) ее часть. В сводах законов Русской Правды имеется ряд упоминаний о рабах на землях крупных землевладельцев начиная от тиунов и других важных чиновников и заканчивая земледельческими работниками. По летописному свидетельству, в 1146 г. в одном имении черниговского князя Святослава содержалось 700 рабов, и Нестор в житии монаха Феодосия Печерского сообщал о рабах, работавших на землях этого монастыря.
Главным источником рабов являлись военнопленные, взятые на войне, ибо русские, следуя многовековому обычаю, обращали в рабство как пленных воинов, так и мирных жителей. Многие, а может быть, и большинство из этих пленников выкупались после окончания войны либо их семьями, либо друзьями, либо они сами отрабатывали свой выкуп. Правители также были заинтересованы в возвращении своих людей. Самые ранние русские договоры, заключенные с греками в 912 и 945 гг., содержали положения о выкупе военнопленных. Таким образом, рабство для многих военнопленных должно было быть лишь временным.
В Пространной редакции Русской Правды описаны и другие источники невольного рабства, то есть холопства. Закон причисляет «плод от челяди» к составу имущества наследователя, то есть объявляет их холопами. «Если по смерти отца остаются дети, прижитые с рабой, то они права наследования не имеют, а получают свободу вместе с матерью» (ст. 98). Холопом мог стать и закуп. Русская Правда постановляет, что если закуп убежит от господина, то становится через то полным (обельным) холопом; если же он отлучился явно или бежал к князю или судьям, не стерпев обиды на своего господина, не обращать его в рабство, но дать ему суд» (ст. 56, 64). Если закуп украдет что-либо, господин может поступить с ним по своей воле: либо, после того как закупа поймают, заплатит (потерпевшему) за коня ими иное (имущество), украденное закупом, и превращает его в своего холопа; либо если господин не захочет расплачиваться за закупа, то пусть продаст его, и отдав сначала потерпевшему за украденного коня или вола или за товар, остаток берет себе (ст. 54, 55). В любом случае закуп становился холопом, так же как при побеге от господина.
Кроме тех, кто становился холопами невольно, были и другие, которые попали в рабство по своей воле. Русская Правда объясняла, что они могли сделать это тремя способами: продав себя в холопство, женившись на холопке или приняв должность тиуна или ключника (ст. ПО). В двух последних случаях особым соглашением – «рядом» возможно было установить и иные отношения в отмену обычных правил. Для предотвращения злоупотреблений законом были установлены гарантии. Для человека, продавшегося в холопство, устанавливалась минимальная цена в полгривны, причем сделка должна была совершаться в присутствии свидетеля. Мужчина, собиравшийся жениться на холопке, мог сам избежать обращения в холопа, если господин его будущей жены давал на то согласие. И точно так же человек, ставший тиуном, мог избежать участи холопа, если его господин позволял ему сохранить свободу.
Холоп считался движимым имуществом своего хозяина и был совершенно бесправен. Пункт статьи Русской Правды об опеке предписывал опекуну несовершеннолетнего отчитываться за все имущество, находящееся на хранении, включая «потомство как холопов, так и скота». Статья 99 в Русской Правде гласит: «Если остаются в доме малолетние дети, которые не в состоянии заботиться о себе сами, а мать их пойдет замуж, то ближайший родственник берет их вместе с имением под опеку до совершеннолетия. А товар отдавать в присутствии посторонних людей, и что тем товаром наживет, продавая или отдавая в рост, то опекун берет себе, а самый товар полностью возвращает опекаемым; прибыль он потом берет себе, что кормил и заботился о них. Приплод от челяди и скота сдает весь в наличности детям, также в случае утраты чего-либо за все им платит». Процедура, установленная для возврата украденного раба, была такой же, как и для украденного имущества (ст. 38), хотя закон объясняет, что «холоп не скотина, про него нельзя сказать „не знаю, у кого купил“, но его указаниям должно идти до последнего ответчика – когда будет найден настоящий вор, краденого холопа возвратить его хозяину». Однако холоп уподоблялся скотине, поскольку находился во власти своего хозяина, который делал с ним все, что хотел, вплоть до убийства. За убийство холопа не налагалось штрафа, если только жертва не принадлежала другому хозяину. Это считалось преступлением против собственности, и злоумышленник должен был возместить ущерб. «За холопа нет виры; но кто убил его безвинно, должен платить господину за холопа или рабу урочную цену… а князю 12 гривен сверху» (ст. 89). Господин нес юридическую ответственность за все действия своего холопа. «Ежели воры будут холопы княжеские, боярские или монастырские, которых князь не карает продажей, потому что они не свободные люди, то за холопью кражу платить двойные урочные цены в вознаграждения за убытки» (ст. 46). Холопы могли покупать и продавать, брать взаймы и владеть имуществом, но всегда от имени своего хозяина. «Если кто дозволит своему холопу торговать и холоп тот одолжает, то господин обязан платить за него долги, но не властен от него отступиться» (ст. 116, 117).
Хотя в правовом отношении все холопы находились в одинаковом положении, на самом деле между ними существовали резкие различия. Холоп, распоряжавшийся господским имуществом, или тот, которому разрешалось заниматься торговлей и приобретать собственное имущество, или служивший в свите князя или боярина, безусловно, стоял намного выше смиренного домашнего или земледельческого холопа. Разница отражалась на штрафах, которые надлежало заплатить за убийство холопа, принадлежавшего князю. «За княжого приказчика или конюшего – 80 гривен; за убийство княжеского слуги, конюха или повара брать 40 гривен; за княжеского приказчика сельского или земледельческого – 12 гривен; за дядьку так, как и за кормилицу, – 12 гривен; за смерда и за холопа – 5 гривен, за рабу – 6 гривен» (ст. 12, 13, 16, 17).
Холоп мог купить свою свободу, если его хозяин на это соглашался, но этот путь к свободе, вероятно, был доступен лишь немногим. Чаще освобождение от холопства приобреталось по завещанию его владельца. Такая практика поощрялась церковью. В отличие от западной церкви, русская церковь мирилась с порабощением христиан. Но она изначально стремилась облегчить участь холопа, пыталась поднять моральный уровень отношений между господином и холопом и поощряла освобождение.
На основании разрозненных упоминаний в источниках подсчитано, что обычная цена раба в X–XII вв. составляла около 5 гривен. Другие источники той эпохи показывают, что овца или коза продавалась за 6 ногатов или дирхем (в 1 гривне было 20 ногатов), свинья – за 10 ногатов, а кобыла – за 60 ногатов. Во времена перенасыщения рынка цена на людской товар резко падала, и можно было заключать выгодные сделки. Так произошло, например, в 1169 г., когда Новгород выиграл крупную битву против войск суздальского князя. Победители захватили такое количество пленных, что рынок рабов был наводнен и им пришлось продавать пленных всего за 2 ногата, или одну пятую обычной цены.
Закупы составляли еще одну большую группу несвободных людей в Древней Руси. Закупами становились разорившиеся общинники, получавшие от землевладельца участок земли и сельскохозяйственный инвентарь – «купу». Закупы находились в принудительном рабстве, пока они не возвращали долг господину. Фактически работа, которую они выполняли для своего кредитора, оплачивала только проценты по их займам, так что вернуть им свободу собственными усилиями представлялось почти невозможным. По-видимому, таких закупов было немало, поскольку они частично ответственны за восстание 1113 г. в Киеве. В законодательстве, изданном после этого восстания, а затем включенном в Пространную редакцию Русской Правды, им уделялось значительное внимание.
Не все закупы были обязательно земледельческими работниками; купцы и ремесленники, которые не могли выполнить свои обязательства, могли быть отданы в залог своим кредиторам. Однако из содержания соответствующих статей Русской Правды явно следует, что многие, а может быть, и большинство из них были крестьянами.
Условия залогового договора были настолько суровыми, что только люди в крайней нужде могли согласиться брать ссуды на таких условиях. Должник вынужден был выполнять любую работу, которую ему приказал кредитор. Если он пытался уклониться от своих обязательств бегством, то становился постоянным холопом своего господина, если был пойман (ст. 46). Если он украл, его господин должен был возместить ущерб пострадавшей стороне, но после этого крестьянин становился его холопом, или, если господин хотел, он мог продать его в рабство, используя вырученные средства, чтобы возместить жертве ущерб, а остаток забрать себе (ст. 64). Закуп не мог быть свидетелем в судебном процессе, кроме мелких споров, да и то в случаях крайней необходимости его показаний (ст. 66). «На свидетельство холопа ссылаться нельзя; но если не случится свободного человека, то по нужде можно сослаться на боярского тиуна, но ни на кого более. А в малом иске и по нужде можно сослаться на закупа». С другой стороны, закон давал ему определенную степень защиты от господского произвола. Закуп мог обратиться к княжескому суду, чтобы пожаловаться на несправедливость, причиненную ему его господином, и суду поручалось оказать ему помощь (ст. 56). Господин подвергался штрафу, если он хотел продать своего закупа в рабство или бил его беспричинно. «Если же он совсем продаст его, как своего полного холопа, то наймит свободен от всех долгов, а господин платит за обиду 12 гривен продажи» (ст. 61). «Если господин бьет закупа за дело, он за то не отвечает; если же он бьет его пьяный, сам не зная за что, без вины, то должен платить за обиду закупа, как платят за оскорбление свободного» (ст. 62). Господин также подвергался штрафу, «если он отдаст своего наймита в заработок другому хозяину за взятую у последнего вперед плату, эту плату он также должен отдать назад, а за обиду заплатить 3 гривны продажи» (ст. 60), или же «если господин обидит закупа, отнимет у него данную ему ссуду или его собственное имущество, то по суду все это он обязан возвратить закупу, а за обиду заплатить 50 кун» (ст. 59).
Помимо закупов, в Русской Правде упоминается еще две категории работников, которые также были обязаны выполнять повинности у господ. Одна такая социальная группа людей, которых можно назвать полусвободными, называлась вдачи. В тяжелые для себя времена они получали ссуду хлебом или деньгами (дачу) от богатого землевладельца с условием отработки долга в течение определенного срока и попадали в кабальную зависимость к ссудодателю. Долг, взятый хлебом или деньгами, не превращал их в холопов, и, как только долг выплачивался, человек снова становился свободным. Другая группа, близкая к закупам, называлась рядовичи и служила землевладельцу по договору (ряду). Как правило, рядовичи попадали в зависимость от господина на период отработки займа, взятого деньгами, зерном или орудиями труда. Вероятнее всего, рядовичи использовались на обычных земледельческих работах, так как по Русской Правде за убийство рядовича назначалась такая же вира, как и за убийство смерда или простого холопа, – 5 гривен.
Кроме этих людей, добровольно обязавшихся работать на господина, существовала еще одна группа свободных людей, попавших в зависимое положение. Они были известны как изгои – изгнанные или ушедшие из своей среды в силу каких-то обстоятельств. Церковный устав XII в. перечисляет среди людей, находившихся под покровительством церкви, следующие категории изгоев: «Три изгоя: попов сын, не знающий грамоты; холоп, из холопства выкупившийся; одолжавший купец; к этому добавим четвертое изгойство: если князь осиротеет». Это была странная смесь, от скромного вольноотпущенника до представителя княжеской фамилии. Но у каждой из них имелась одна общая черта – всем им грозила опасность потери своей социальной функции. Духовенство, малочисленное в первые годы христианства на Руси, являлось наследственной кастой (восточная церковь разрешала своим священникам жениться). Сыновей, по-видимому, обучали следовать по стопам отцов на духовном поприще; юноша, не обучившийся грамоте, не мог следовать своему предназначению и стать служителем церкви. Так же как и освобожденный холоп, у которого не имелось средств и который продавал себя обратно в холопство или находил кого-то, кто был готов дать ему взаймы, он не мог найти себе места в обществе. Или как обанкротившийся купец, которому посчастливилось избежать продажи в рабство ради возмещения долга своим кредиторам и который не имел капитала, необходимого для продолжения своей торговли. Князем-изгоем именовался «осиротевший», лишенный удела князь, которому отец или старшие родственники не успели (из-за преждевременной смерти) передать удел. В сложной и до сих пор неясной системе престолонаследия, сложившейся после смерти Ярослава в 1054 г., киевский князь, видимо, наследовал отцовское положение по отношению к своим братьям, занимавшим престолы в меньших городах. Когда князь умирал, его старший брат наследовал киевский престол, а все остальные князья поднимались на одну ступень выше (лествичное право). Если один из братьев киевского князя умирал раньше его, то сын умершего уже не числился в линии престолонаследия при условии, что у киевского князя или его оставшихся в живых братьев имелись сыновья. Воспитанные быть правителями и теперь лишенные возможности ими стать, они не имели социальной функции и попадали в ранг изгоев. Часто князья-изгои, используя помощь кочевников, воевали с правящими князьями за тот или иной удел.
Часть вторая
Монгольский период
Глава 4
Монгольское иго: период упадка
В XII в. оживленная экономическая эпоха начала давать сбои. Основной причиной тому, по-видимому, являлась неспособность Русского государства из долины Днепра защитить себя от степных кочевников. В истории Киева их нашествия практически не прекращались. Вплоть до второй четверти XII в. киевлянам удавалось сдерживать последовательные волны набегов пацинаков (печенегов), турок и куманов, накатывавших на их земли. Затем разразившаяся в 1125 г. после смерти Владимира Святого разрушительная междоусобная война, повлекшая за собой внутренние беспорядки и анархию, практически не оставила им возможности эффективно обороняться от захватчиков, и опустошительные набеги стали происходить с небывалой частотой. Постоянная угроза и реальность вторжений в сочетании с внутренними раздорами внесли новую и пугающую нестабильность в жизнь и торговлю Днепровской долины. Все больше и больше людей бежало на северо-восток в надежде обрести безопасность в лесистой местности между Окой и Волгой. К концу XII в. значение Киева настолько уменьшилось, что теперь самым могущественным правителем на Руси признавался главный князь северо-восточных земель.
Иностранная торговля, столь важная для киевской экономической жизни, также пострадала от завоеваний кочевников. Они установили свой контроль над территорией между Доном и Дунаем и все сильнее затрудняли русским купцам торговлю с Византией и Востоком. Но окончательный крах этой ветви киевской торговли повлекли за собой успехи первых крестовых походов. Рост прямой торговли между Западной Европой и Востоком, последовавший за победами крестоносцев, отменил необходимость пользоваться окольным путем Киев— Новгород. Тем не менее эти препятствия вполне могли быть преодолены, и экономическая жизнь Киевской Руси могла, по крайней мере, сохраниться. Некоторые потери в торговле с Востоком компенсировались увеличением балтийской торговли Новгорода и Пскова, а также усилиями смоленских купцов, стремившихся развить сухопутные торговые связи с Центральной Европой. Б.А. Рыбаков в своем труде по истории древнерусского ремесленного производства установил, что в XII и начале XIII в. в Киеве и других местах действительно шло развитие важных экономических отраслей.
Однако в XIII в. Русь получила сильнейший из серии ударов, от которых ей не суждено было оправиться более 200 лет. Этим потрясением стало татаро-монгольское нашествие. Приближение опасности, предвещаемое набегами их всадников, уже давно бросало зловещую тень на Русскую землю. Наконец, в конце 1237 г. под предводительством Батыя, внука великого Чингисхана, монголы ворвались на Русь. Пройдя через Око-Волжский регион, они остановились у Новгорода и повернули на юг, в Польшу и Центральную Европу. Оставляя за собой повсюду следы смерти и разорения, они стремились сжечь дотла каждый захваченный ими город и поработить как можно больше покоренных жителей, а остальных предать мечу. «Не было тут ни стонущего, ни плачущего – ни отца и матери о чадах, ни чад об отце и матери, ни брата о брате, ни сродников о сродниках, но все вместе лежали мертвые» – так древнерусский летописец рисует трагическую картину разорения Рязани, которая первой подверглась уничтожению. Спустя шесть лет после взятия Киева Плано Карпини, папский посланник к монголам, проезжая через киевскую территорию, видел «бесчисленные черепа и кости мертвецов, валявшиеся на земле», и обнаружил, что в самом Киеве осталось едва ли две сотни домов. Город за городом встретили подобную участь. Только за февраль 1238 г. захватчики разрушили 14 городов, в том числе и несколько самых важных городов государства.
Нет никаких данных, свидетельствующих о размере общих потерь русских людей и имущества от этого первого монгольского вторжения, но они должны были быть чудовищными. Помимо многих тысяч убитых людей и уничтоженного имущества, монголы, согласно Плано Карпини, забирали с собой не менее десяти процентов всего населения и все оставшееся имущество. Однако даже после того, как монголы ускакали на запад из Руси, потери русских не закончились. Вскоре они повернули назад и расселились по евразийской степи, где возникло монгольское государство под названием Золотая Орда. Отсюда на протяжении двух с половиной веков они сохраняли свое господство над русскими землями. То была эпоха монгольского ига.
Киевская федерация, уже сильно ослабленная предшествовавшим набегами кочевников, внутренними междоусобицами князей, сокращением торговли и неуклонным падением престижа самого Киева, не смогла пережить этого последнего и величайшего из бедствий. Многие люди, которые все еще жили в некогда многолюдных днепровских княжествах, бежали на запад, в Галицию. Другие мигрировали на северо-запад, в княжества, лежавшие между Окой и верхней Волгой. Этому региону суждено было стать центром нового Русского государства. Бассейн Днепра, центр эпохи Киевской Руси, в конечном итоге оказался поглощенным правителями Литвы, а затем стал частью Польши. Так возникло тройственное деление русского народа на великороссов, живших на северо-востоке, чья история теперь стала историей России; белорусов, обосновавшихся по верховьям Днепра; и малороссов, или украинцев, чья земля находилась в средней долине Днепра.
Монголы, управлявшие русскими княжествами из своей ставки в степи, собирали ежегодную и обильную дань. Но хуже всего было то, что они совершили еще множество набегов на северо-восточные районы, в которых часто повторялись ужасы их первого нашествия. За время монгольского господства было 45 войн, не считая бесчисленных набегов. Монголы не являлись единственными иноземными врагами, против которых русским приходилось сражаться в эти столетия. Они были вынуждены вести не менее чем 41 войну с литовцами, 30 – с немецкими орденами крестоносцев и еще 44 – со шведами, булгарами и прочими врагами.
Вторжение стало лишь одной из бед, которые навалились на русские княжества. Пандемии не были неким новым явлением, как и в остальной Европе. Первая зарегистрированная вспышка чумы произошла в XI в. За время эпидемии в Смоленске в 1230 г. умерло 32 000 человек, а в Киеве за две недели в 1290 г. – 7000 человек. Но эпидемия чумы в середине XIV в. в России, как и в остальной Европе, была самой смертоносной из всех предыдущих. Черная смерть свирепствовала в деревне и городе – говорят, что в двух городах от нее умерли все жители, – и возвращалась опять и опять. В летописях за 1348–1448 гг. сообщается о двадцати вспышках чумы, из которых по крайней мере пять охватили всю или большую часть страны. После одной из таких эпидемий в Смоленске в 1387 г. в живых осталось всего пять человек, если верить летописцу, а иноземный автор утверждал, что в 1390 г. в Новгороде от чумы умерло 80 000 человек.
Еще одним бедствием на Руси в этот период времени стала практически непрекращающаяся борьба между княжествами, на которые делилось государство. Девяносто из этих междоусобных войн произошло между 1228 г. и восшествием Ивана III на московский престол в 1462 г. Неизбежно, они вызвали множество смертей и ужасных разрушений. И наконец, нередко наступали голодные годы, вызываемые непогодой, тучами саранчи, лесными пожарами, охватившими распаханные поля, а также разрушительными войнами и нашествиями. Чаще всего неурожай был локальным явлением, но иногда он охватывал целые регионы, а бывало, и всю Русь.
Последствия всех этих бедствий неминуемо подтолкнули Россию к длительному периоду экономического и политического упадка. Из-за скудости данных можно проследить лишь контуры спада экономической жизни. Но имеющиеся свидетельства, как прямые, так и косвенные, ясно указывают на то, что депрессия была продолжительной и глубокой и что она повлекла за собой значительное сокращение населения и множество пустующих крестьянских хозяйств. Примечательно, что как процветание Киева имело свою европейскую параллель, так и эта эпоха упадка с XII по XV в. Спад в России начался на столетие раньше, чем в остальной Европе, которая избежала нашествия монголов, если не считать их краткого похода в Центральную Европу. Но как только началось длительное ухудшение экономического положения в других странах, оно отметилось такими же чертами, как сокращение населения и увеличение пустующих земель, что и на Руси.
В современных российских материалах находятся лишь единичные прямые высказывания об этих событиях. Наиболее обильные свидетельства дают частые упоминания в источниках о пустошах, под которыми подразумевались заброшенные земли. В документах XIV и XV вв. многие земли и многие деревни неоднократно описываются как пустоши. Не менее существенным, хотя и косвенным, свидетельством малочисленности населения служат многочисленные грамоты, издаваемые князьями, которые предоставляли землевладельцам право предлагать крестьянам свободу от различных государственных повинностей, с тем чтобы они могли привлечь их к поселению на своих землях. Князья заботились о том, чтобы новые поселенцы не происходили из великокняжеских владений или других поместий в их владениях, а были привезены из других княжеств; арендодатели с готовностью выдавали ссуды и дотации потенциальным арендаторам; они прилагали большие усилия для ограничения свободы перехода крестьян. Малочисленность поселений произвела большое впечатление на венецианца Хосафа Барбато, одного из очень немногих европейцев, посетивших Россию в монгольскую эпоху. Описывая путешествие из Москвы в Польшу примерно в середине XV в., он писал, что «путешествовал по лесам и небольшим холмам, которые, по сути, представляли собой пустыню. Путешествуя с места на место, там, где раньше останавливались люди, вы обнаружите места, где разводили огонь… а иногда немного в стороне вы найдете несколько небольших деревень: но это редко», – писал он.
Депопуляция не ограничивалась сельской местностью. Города, занимавшие центральное место в экономической жизни Киевской Руси, лишь за немногими исключениями, потеряли свое значение. Их число сократилось почти вдвое по сравнению с тем, что было до прихода монголов. Появилось лишь несколько новых городских поселений, которые не имели большого значения. Перечень упоминаний о городах в современных документах показывает, что всего в источниках XIV в. упоминается 79 городов, из них только четыре новых, а в XV в. – 78, в том числе девять новых.
За немногими исключениями, города монгольской эпохи представляли собой не более чем административные и военные центры. Их экономические функции не выходили далеко за рамки удовлетворения некоторых потребностей князей и их дворов, а также княжеских административных лиц. Поскольку эти люди получали большую часть того, что они потребляли, из продукции своих собственных земель или, в случае должностных лиц, в виде платежей натурой от управляемых ими крестьян, рынок, который они обеспечивали, должен был быть очень ограниченным.
Новгород (который никогда не подвергался набегу татар), а также Москва были двумя выдающимися исключениями из этой картины общего упадка городов. Во многом благодаря расположенной в нем фактории Ганзейского союза Новгород стал одним из главных торговых центров Восточной Балтики. В период своего расцвета, в XIII–XV вв., его население насчитывало от пятидесяти до ста тысяч человек. Москва, в начале монгольского владычества ничем не примечательное место, неуклонно росла. В 1337 г. пожар сровнял город с землей – как и другие русские города, он был построен почти целиком из дерева, и, если верить летописи, пожаром было уничтожено 18 церквей. В 1343 г. случился очередной великий пожар – четвертый за 15 лет, и на этот раз летописи сообщают о сожжении 28 церквей. Существует предположение, что в 1382 г., когда монголы под предводительством Тохтамыша разграбили город, не менее 35 000 москвичей были убиты и еще 25 000 угнаны в плен. Но город был уже настолько велик, что смог быстро оправиться от огромной потери. Немногим более десяти лет спустя Москва занимала большую территорию, чем до прихода Тохтамыша. В 1446 г. монголы потребовали от москвичей 2000 рублей дани, из расчета 2 рубля на 100 жителей, что указывает на то, что они оценивали население города в 100 000 человек.
Если эти оценки верны, Москва и Новгород были одними из величайших городов всей Европы. В позднем Средневековье очень немногие городские центры где-либо еще насчитывали более 20 000 жителей. Единственными, кто соперничал с русскими митрополиями по размеру, были Милан и Венеция, в каждом из которых проживало более 100 000 человек (середина XIV в.), Париж с населением в 80 000 человек (1378 г.), а также Флоренция и Гент с примерно 55 000-ным населением каждый (середина XIV в.).
Помимо физических разрушений от рук монголов, города не смогли восстановить свое былое значение в экономике, ибо монголы лишили их ремесленных мастеров. Этих работников забирали на ханскую службу и увозили жить в монгольский мир. Захватчики следовали этой практике не только потому, что они нуждались в товарах, которые умели изготовлять эти ремесленники. Они также преследовали и военную цель. Они рассчитывали, что, лишив русских их мастеров, умевших изготавливать оружие и доспехи и строить крепости, они ослабят военный потенциал России. Результатом такой политики стало почти полное исчезновение городского ремесленного производства в первом веке монгольского владычества. Это отняло у города большую часть его экономических функций. Теперь, не имея возможности приобретать городские товары, крестьяне вынуждены были полагаться на собственные навыки и деревенское ремесленное производство, а землевладельцы набирали и обучали штат ремесленников для работы в барских мастерских для удовлетворения своих потребностей. Некоторые из этих мастеровых в княжеских и монастырских владениях были бывшими городскими ремесленниками, которым удалось бежать от своих похитителей или которые были выкуплены у них их нанимателями.
Другой важной причиной ухудшения городской жизни в течение этих столетий явилось снижение значения торговли. Большая степень самообеспечения, развившаяся в сельском хозяйстве, свидетельствует о низком уровне торговли. Внутренняя торговля почти полностью носила местный характер. Транспортировка товаров, всегда трудная и часто опасная до появления современного транспорта, теперь стала еще более опасной из-за татарских и русских разбойников, которые охотились на странствующих купцов. Однако существовал некоторый региональный обмен, и договоры между князьями, а также между Новгородской республикой и различными княжествами начиная с XIV в. содержали некоторые коммерческие оговорки в виде тарифных уступок и обещаний неограниченных торговых прав купцам друг другу. Новгород играл особо важную роль в межрегиональной торговле не только из-за своего превосходства в качестве торгового центра, но и потому, что город зависел от хлеба в Окско-Волжском районе.
Монголы были заинтересованы и активно принимали участие во внешней торговле, и купцы, будь то монголы или иностранцы, пользовались среди них особым уважением и высоким статусом. Но они предпочитали монополизировать торговлю, когда могли, так что прямой обмен между Русью и Востоком практически исчез в первом веке после монгольского завоевания. Со временем русские купцы стали проникать на монгольскую территорию, но иноземные купцы, кроме монголов, редко заходили в Окское Поволжье. Единственным местом, где торговля с Западной Европой сохраняла свое значение, оставался Новгород. Основными статьями экспорта этого города служили меха, шкуры, кожа, воск, пенька, лен и рыбий жир. Некоторые из этих изделий производились в княжествах Окско-Волжского региона, но большинство из них поступало из великой новгородской колониальной империи, которая простиралась по всей России от Балтики до Урала. В обмен на это сырье и полуфабрикаты ганзейские немцы, доминировавшие во внешней торговле Новгорода, привозили промышленные товары, в первую очередь ткани.
