– И улица ваша называется Коллонтай или Солидарности?
– Коллонтай, – выдавил из себя мальчик, опуская голову.
– Ну, хорошо. Ты сможешь показать дом, в котором живёшь?
Мальчик кивнул головой.
– Это мы выяснили. А теперь, дружочек, расскажи мне, как получилось, что ты ночью оказался один на остановке?
Мальчик отвернулся к окну, опустив голову, тихо сказал:
–Танька мне свой «Тетрис» дала поиграть. У нас все дети игрушки в школу приносят. Я играл на перемене, а какой-то большой пацан отнял его у меня и убежал.
– А что это такое «Тетрис»?
– Это игрушка такая с кнопками. Можно в «Тетрис» играть, строить домики, или в танки воевать.
– Понятно. И что же было дальше?
Егор тяжело вздохнул. Посмотрел на него своими синими глазищами.
– А мы скоро домой поедем?
Думая: «Глаза как два озерка», Денисов ответил:
– Нужно ехать, Егор. Ты представляешь, как все волнуются из-за того, что ты пропал? Мама Наташа и папа днём дома?
–Только в магазин иногда ходят, а бабушка всегда дома, она никуда не выходит зимой.
– Хорошо. Так ты мне не досказал про этот… «Тетрис». Что ж дальше-то было?
– Я погнался за пацаном, а меня училка остановила, отругала за то, что бегаю. Танька мне «Тетрис» дала только до третьего урока. Я собрал ранец, оделся и ушёл, сказал, что у меня голова сильно болит. Домой не пошёл, гулял, по магазинам ходил. Потом к Никите пошёл. Он мой друг, у него папы нет, а мама на работе. Она очень поздно приходит, а он дома один. Мы телевизор смотрели, играли… с горки потом с Никитой покатались, с пацанами подрались ещё, потом мама Никиты пришла и меня прогнала. Опять по магазинам ходил, на трамвае ездил…
Мальчик замолчал.
– И, никто тебя ни о чём не спрашивал? – Денисов прикинул, что малыша не было дома не менее восьми-десяти часов.
– Тётя кондуктор спросила, я сказал, что домой еду от бабушки.
Денисов пододвинул мальчику вазочку с конфетами.
– Угощайся. И что же дальше?
Егор взял конфету, развернул её, откусил кусочек, разгладил обёртку на столе и стал с интересом её разглядывать. Прожёвывая конфету, не сводя глаз с обёртки, он говорил:
– Я поехал к своей бабушке на трамвае, а потом испугался и назад поехал, а в трамвай на повороте крутой джип вляпался, все вышли из трамвая и пешком пошли, и я пошёл. А потом испугался, что так долго дома не был… и устал ещё…
Мальчик замолчал. Он разгладил обёртку от конфеты, разгладил, свернул вдвое, после в четверть и ещё раз разгладил. Денисов улыбнулся: точно так делал его Егор в детстве. Немного выждав, он спросил:
– И почему же ты не пошёл домой? Ведь холодно, ты проголодался, небось. И понимал, наверное, что твои близкие волнуются. Этот «Тетрис» дорогой что ли? Тебя бы ругали за его утерю?
– Дорогой, – горько вздохнул мальчик. – Он больше чем сто рублей стоит.
– Действительно дорогой, – вздохнул Денисов, – ну, поругали бы и успокоились. На самом деле, это не очень дорогая вещь, Егор. Стоило ли из-за этого не идти домой?
Малыш поднял на него глаза и заговорил быстро, громко с нотками обиды в голосе:
– Ага, Танька-то… она любимица мамы Наташи. Она ей всегда на меня жалуется. Ей даже уборкой комнаты можно не заниматься. Она сильно болела, в больнице лежала, её жалеют. Вредная… за всеми следит и ябедничает маме Наташе. А мама Наташа папе говорит, а он… он меня может ремнём наказать. За «Тетрис» он меня точно прибьёт, наверное.
Это «прибьёт» мальчика болезненно резануло слух. Ещё ночью они с Марией обратили внимание на видимо давнишние со слабой прозеленью следы на ягодицах мальчика и спине, когда растирали его водкой. Капельки пота выступили на лбу мальчика.
– Ремнём? – спросил Денисов.
–Угу. А можно воды?
Денисов налил ему воды из графина. Мальчик, подрагивая, выпил весь стакан.
– Нам пора ехать. Отец, наверное, извёлся от того, что тебя столько времени не было дома, – устало произнёс Денисов.
– А когда папа меня бьёт, то собачка маленькая на него лает, а один раз укусила его за палец, – рассмеялся мальчик.
– Хорошая у тебя защитница. И часто папа тебя бьёт? – спросил Денисов, думая: «Как рука поднимается на такого тщедушного воробушка?».
– Не часто. Когда мама Наташа ему приказывает. А так он меня не бьёт.
– А мама… мама Наташа тебя не бьёт?
– Нет, она не бьёт. Только ругается и кричит все время, и на девчонок тоже, на меня ещё сильнее, а если я на кухню захожу, когда она курит, всегда кричит «Пшёл вон, хамса балтийская». И спать меня в девять кладут, а девчонки, когда хотят спать ложатся и телек смотрят и видео, и в «Денди» играют даже ночью. А на каникулах меня в лагерь отправляют на всё лето, а зимой в детский санаторий в Репино. Девчонкам везёт – они дома остаются. А моя мама умерла в больнице. Давно уже.
– Вот как? – сердце Денисова сжалось, – значит, мама Наташа твоя мачеха. А у вас большая квартира?
– Это не наша квартира. Мы её снимаем.
– Так вы приезжие, Егорка?
– Нет, у бабушки моей «двушка». Там всем жить невозможно. У папы квартиры нет. А у мамы Наташи «трёшка» прямо у вокзала, на Полтавской. Мама Наташа её сдаёт. Ну, а эту «трёшку» мы снимаем и у нас ещё деньги остаются.
– Ясно. Возьми яблоко, Егор, – Денисов с нежностью посмотрел на этого человечка, жизнь которого начинается с того, что ему приходится приспосабливаться и осваиваться в такой непростой для него обстановке.
«За, что же крохе такое испытание? – думал он, наблюдая, как мальчик ест яблоко, откусывает кусочек, после разглядывает яблоко, наблюдая, как оно уменьшается. – Что принесёт ему это испытание? Озлобление, хитрость, мимикрию, апатию, невроз, попытку суицида или побег из семьи, пьянство, наркомания? Вот ведь он первый росток обид, когда жизнь проходит без любви, нежности, под страхом бессмысленного наказания. Что дальше? Убежит, чтобы скитаться по вокзалам, как тысячи нынешних российских детей, чьи родители заняты или своей личной жизнью, или добычей хлеба насущного? Или он всё стерпит и станет добрейшим отзывчивым незлобивым человеком? Кто знает, как всё повернётся. Большая раздробленная семья, мачеха, отец, по-всему, подкаблучник, существование без семейного тепла и материнского надзора и ласки. В лучшем случае он выпорхнет из семьи лет в 16–17, устроится на работу, пойдёт в армию. А наш новый уклад тем временем обязательно вступит в свою новую, более жестокую фазу: ведь он, как нас учили в институте, имеет склонность к периодическим кризисам. Мы ещё только в начале нашей Голгофы».
В кухню вошла, неся на подносе пустые тарелки Мария, радостно сообщая:
– У Егора сегодня отменный аппетит. Ну, а вы как, мои дорогие?
– Беседуем.
– Спасибо, – приподнялся с табурета Егор, – можно я к тёзке пойду?
– Ну, конечно, иди, малыш, – Мария погладила его по голове. Он бегом выскочил из кухни.
– Узнал адрес? – Мария присела к столу.
Денисов кивнул головой.
– Рядом живёт. Егор сказал, что их телефон отключён за неуплату. Все не очень хорошо. Из дома дети просто так не сбегают. Мать у бедолажки умерла, у него мачеха. «Мама Наташа» – этакий, по всему, персонаж из «Золушки», у неё четверо своих детей. Девочки разного возраста, мать мачехи живёт с ними, отец – безработный водитель. С ними живёт старший брат Егора, парень призывного возраста. Свою квартиру в центре они сдают, живут в съёмной. Живут тесно и бедно. Полосы застарелые на попе видела?
– Этого нельзя было не заметить. Мы вчера с тобой уже говорили об этом. Кто палач?
– Отец. За прокурора мама Наташа.
– Такого птенчика бить! Его же ветром, наверное, сдувает, рёбрышки торчат, пальчики тонюсенькие. Жаль, что я не могу с тобой поехать. Я бы поговорила с этой «мамой Наташей» и с этим водителем с куриными мозгами!
– Успокойся, Машенька. Мы только из рассказа Егорки можем судить об атмосфере в его семье, хотя она и вырисовывается безрадосто-тёмной. Ну, поговорим, навтыкаем папаше и мачехе грозно и уедем, а ребёнок останется с ними. Как бы ему от этого ни стало хуже. Как себя поведёт эта современная мачеха? Может ещё больше. Взвинтиться в своей нелюбви к ребёнку, как это описывается в русских сказках. На месте разберусь.
– Ну, не знаю, – хрустнув пальцами, сказала Мария. – Ты должен поговорить с ней и с отцом серьёзно, может быть и жёстко, нечего либеральничать.
– Разберусь, – сказал Денисов, и немного помолчав, протянул руки через стол и взял руки Марии в свои. – Мать, а дом-то, как ожил!
– Мальчик-лучик. И наш улыбается, родной мой. Я ему рассказала, как он нашёлся. погрустнел, жалость на лице. Ну, не тяни, – посмотрела она в глаза мужу, – я же вижу, глаза у тебя горят. Что задумал?
– Мне вдруг захотелось этого чудесного малыша каким-то образом опекать, не знаю пока как. Мне так жалко его. Присох я к нему, Маша. Хочется, что бы мы его чаще видели, чтобы он с нашим Егором дружил. Он таким бесприютным мне видится. Такая чистая кроха и с такой нелёгкой жизнью! И мне за него страшно, Маша.
– Осторожней с гуманитарными идеями, Песталоцци. Не строй планов, не зная людей и ситуации внутри семьи. Они могут не понять твоих добрых намерений. Там, по-всему, жёсткий матриархат, с разделением на своих и чужих детей, при послушном муже. Иногда, когда материальной собственности у людей кот наплакал, душит безнадёга и нищета, а всю их собственность составляют дети, да ещё в таком количестве, как в Егоркином случае, они могут стать невероятно предприимчивыми, инициативными и ужасными собственниками, прикрывая свою несостоятельность нуждой и судьбой-злодейкой. Они во всём ищут выгоду, везде желают быть в выигрыше, сетуя на нищету и многодетность. Дома, возможно, поедают друг-друга, пьют, ругаются, но права свои и мелочные выгоды отстаивают нахраписто, щитом выставляя наперёд покорных их воле детей. Ищут спонсоров, требуют помощи у государства и людей, но работать – ни-ни, все обязаны их спасать. Это несчастные семьи, в которых дети вырастают не приученные к труду, к самоорганизации и культуре. Они скользят по реке жизни. За свою опеку благородную, Игорь, если ты нарвёшься на такую семью, они с тебя ещё и денег спросят, а себя благодетелями при этом выставят. И я это не от фонаря говорю, вспомни святое многодетное семейство Чижовых в нашем старом дворе в центре, все им помогали, фонды, храмы, благотворители, иностранцы, они же палец о палец не били, чтобы самим подшевелиться.
– Попытка не пытка, как любил говорить генералиссимус Иосиф Ежову. Чует моё сердце, что мачеха с удовольствием бы от лишнего рта, избавились бы. Егор мне рассказал, что его отправляют в детские оздоровительные лагеря на все летние каникулы, а зимой непременно в детский профилакторий, а девчонки при этом дома живут.
– Игорь, Игорь, ну, не фантазируй, пожалуйста. Знаешь, дети не игрушка, чтобы привязывать их к себе, не зная, что за фортели судьба тебе дальше выкинет. Времена ужасные наступили, дорогой. При нынешней пандемонии народ на такие выдумки ужасные, бессмысленные и жестокие стал горазд, и так спокоен при этом – никакой логике порой не поддаются действия нынешних граждан. Ты не мальчик уже, нужно осторожнее быть. Но идея опекать воробушка мне по душе, смотри там по обстоятельствам.
Денисов посмотрел на часы и встал.
– Время летит – уже полдень. Бежит, время, бежит. Ругают демократы проклятый СССР, всё делают, чтобы стереть память о жизни в том времени. Дерьма там было немало, но я хорошо помню часто повторяемую в те времена максиму: «Чужих детей не бывает». Взяли б нынешние критиканы того времени да отловили всех нынешних беспризорников, отмыли бы, накормили, приняли бы участие в судьбе несчастных детей. Это легко можно сделать, была бы воля. Где там! Экономическая целесообразность – вот кредо говорунов. А целесообразность эта рассчитывается только из личных и корпоративных интересов
– Знаешь, душа моя, я часто думаю о том, что сейчас происходит. Вот говорят, что у людей жизнь трудная, денег нет, дороговизна, жить трудно. Мол, надо как-то выживать, а для этого-де все способы хороши. Я и думаю: а когда было легко жить? Когда не нужно было думать человеку о хлебе насущном и в поте его не добывать? Когда это у простого человека, коих большинство, не было тягот жизни? Вот я вспоминала мою тётушку донбасскую, Царствие ей Небесное и вечная память. Ей пятнадцать было, когда умерли от голода её родители, оставив ей двух братьев и сестрёнку. Она их не бросила: выходила и вырастила. Одна! В те времена! А в войну, – я тебе рассказывала уже, – еврейских девочек спасла, рискуя жизнью и не только своей: её домочадцы тоже могли пострадать. Как это классифицировать? Что ей партия и Сталин вдолбили идеи интернационализма, наделили сердечной теплотой, неграмотную провинциальную девочку из рабочей бедной семьи, не читавшую писателей гуманистов? А может она была настолько инфантильна и не подозревала, что её братьев и сестрёнку могли повесить фашисты, которые особенно зверствовали в тех краях? Конечно, нет! Она прекрасно понимала, что могло выйти из её действий. Она людей любила и не могла допустить, чтобы невинные дети погибли. Сердце у неё чуткое было, что такое боль людская она не понаслышке знала, душа её не могла допустить мысли, что можно не помочь людям. Перекрестилась, попросила Божью Матерь о спасении и взяла девочек к себе. Между прочим, девчонок этих ещё и кормить нужно было. Кормила, выкормила, спасла от смерти. Это в крови, в генах. Только ленивый сейчас не пишет о том, что мордва, черемисы и другие маленькие народы, не были смяты и уничтожены русскими, которые расширяли свои владения. Предки наши были людьми суровыми – сама жизнь подвигала их быть такими, но не злобными мизантропами, умели находить общий язык со всеми. Теперь пишется новейшая история, всё с ног на голову ставят. Мы с тобой недавно читали, что Наполеона, оказывается, победил не русский народ с Кутузовым, а некий российский «генерал Мороз», победу нашу над фашистами принижают, все больше американцев превозносят, слышаться голоса из бывших наших прибалтийцев, поляков, что мы ничуть не лучше Гитлера – такие же варвары и оккупанты, над коллаборантами слёзы льют, про Ивана Грозного сочиняют небылицы, Евангелие кромсают, какие-то фантастические апокрифы выдумывают, на Бога злословят! Так и тянет спросить таких историков: «Ты там был, в то время и в тех местах, про которые небылицы сочиняешь?» У Андре Моруа как-то спросили журналисты: «Кто, по-вашему, больше изменил историю: Цезарь или Наполеон». «Историки», – был его замечательный ответ. А уж, что говорят о временах нашей с тобой молодости, о совсем близких временах! Мы, свидетели тех времён ещё живы, всё помним, но нас уже стирают со страниц истории, говорят, что оказывается, всё было отвратительно! И образование, и наука и одни репрессии были с голодом, и рабство, словом, тюрьма народов. Слышала я по телевизору, как одна успешная мадам, не из деревни, коренная москвичка, продвинутая писательница с именем и почётной родословной, стенала о том, что в 1977 году в магазинах куска материала на платье не найти было и, что чуть ли не в лаптях ходить приходилось. Какая бессовестность! Мы ещё живы, нас немало людей той эпохи, мы помним, что многого не было, но материалов-то в магазинах наших, индийских, и из соцстран завались! Джинсов не было в магазинах – это точно, но люди не голыми ходили, модничали, замуж выходили, театры посещали, на курорты ездили. Но вот этим вракам московской мадам вполне могут поверить юные телезрители, которые родились перед крахом СССР. У неё трибуна, с которой она смело лжёт, забыв, что поколение людей живших в семидесятые годы ещё живо, но к этой трибуне очевидцев советской жизни не подпускают. Историки придумывают всякие названия временам: смутные времена, золотой век, серебряный, застой, перестройка, оттепель. Нынешнему времени я бы дала название «заморозки» – время замерзания людских душ и сердец. Но клянусь Богом, Игорь, милый (глаза Марии заблестели), верю, что полно ещё таких людей, как моя тётя и народятся ещё такие же добрые и отважные люди, и будет этот мир освещаться святыми и светлыми душами этих простых людей. Человек не может выбрать для себя удобное для своей жизни время. Как здорово наш ленинградец, Кушнер об этом сказал: «Времена не выбирают, в них живут и умирают. Большей пошлости на свете нет, чем клянчить и пенять, будто можно те на эти, как на рынке поменять». Здорово сказано!
Денисов поедал раскрасневшееся лицо жены любящим взглядом.
Она умолкла. Потом улыбнувшись, продолжила:
– У меня есть подозрение, Игорь, что там… наверху, правители сегодняшнего мира знают об этой нашей национальной черте, доброте, терпеливости и долготерпении. И пользуются этим нагло, проделывая свои меркантильные делишки, при этом ещё имея наглость обокраденному ими народу, себя преподносить, как избавителей от рабства. Я у святых отцов прочитала недавно историю, как в нелёгкие времена некие монахи ушли на заработки. Они подрядились плести корзины для торгаша-хозяина, оплату он установил сдельную, но с некоей обязательной нормой. С молитвой да с усердием один монах как-то раз перевыполнил её. А хозяин ему не стал оплачивать переработку, но корзины взял, шельма. Монах вопросил: «Почему?» А хозяин наглый: «В вашем писании написано: хлеб свой будешь добывать в поте лица». Монах на это ему возразил: «Но в нашем Писании не написано, что я твой хлеб должен добывать в поте лица». Вот такие хозяева сейчас сплошь и рядом хозяйничают, только народ молчит, пребывает в какой-то гипнотической дрёме. Люди не должны соглашаться с рабством, в которое их втягивают мерзавцы. Эх, Игорь, дружочек мой верный, суженый мой любезный, совсем скоро мы войдём в новый молоденький, только что народившийся век. Войдём со старыми болячками, постареем ещё на год. Сколько Господь нам отпустит жизни в этом новом веке? Каким он будет этот быстрый компьютерный век? Встал бы наш сынуля на ноги в новом веке – был бы для меня он самым счастливым веком. Господи, Господи, глазами всевидящими увидь слова сердца моего и спаси мою кровиночку!
Денисов обнял жену.
– Бог милостив. Я одну цыганку недавно подвозил. Не из уличных гадалок, а оседлую, образованную у неё квартира на Ленской. Её двадцатилетний сын погибает. Героин. Она мне всё рассказывала, фотографию его показывала, плакала, безумолку говорила, как она его спасает, что делает для этого и как молится и страдает. Молюсь, говорит, за него день и ночь, но пока не слышит меня Спаситель. Знаешь, говорит, почему не слышит? Сама же и ответила. Как же, говорит, ему управиться со всеми нами грешниками, с нашим воем, что к нему идёт с земли? Как ему со всеми разобраться? У него дел посерьёзней моего невпроворот. Только, говорит, услышит он меня непременно. Дойдёт и до меня очередь и поможет он мне. Молиться нужно, чтобы просьба моя не затерялась в небесах. Ни секунды не сомневалась эта женщина в том, что её молитва будет услышана. И я подумал, что помощь ей будет послана. А по поводу грехов наших и жизни в «проклятом совке», я думаю, что мы век двадцатый не испортили, не худшими были его представителями. Нас всех впутали в сегодняшнюю историю, лучше слова, кажется, и не подобрать. Да, впутали. Но невозможно прожить свою жизнь от страны отдельно. Лишних, ненужных людей много стало: так всегда в истории бывает, они появляются, когда множество людей теряет возможность выразить своё мнение, когда его никто им не позволяет высказывать, когда меньшинство правит бал. Людей загоняют в русло выживания, лишь это делая актуальной темой, а лидеры, которые могли бы за людей этих вступиться, ещё не появились, а тем, что есть – заткнули рты. Но количество этих людей будет увеличиваться, появятся яркие личности, они откроют людям глаза на варварство, в которое их ввергают. Эти люди всегда появляются, они восполняют пустоты, становятся на место ушедших и уничтоженных. Так непременно произойдёт, обязано произойти, под вой озверевших, почуявших свой конец бесов, наступят другие времена, в которых трудно будет жить лжи, где появятся светлые водители с золотыми сияющими, согревающими сердца словами-делами, которые всем будут понятны и любы. Надеюсь, что появятся лидеры, писатели, ораторы, трибуны, голоса которых станут пробуждать людей, они обязаны появиться. Гюнтер Грасс отлично сказал: «Писатели – это люди творящие историю из одних лишь слов. И они охотно плюют в суп правителям, место которым на скамье подсудимых». А история, девочка моя, всегда непредсказуема, ею не историки управляют, а это значит, что и надежда всегда есть, Господь всё управит, он управитель. Всё у нас будет хорошо, дорогая, мы ещё внуков с тобой понянчим!
– Дай-то Бог! Как ты, Игорь, можешь убеждать!
– Мария, надо ехать. Какими бы ни были эта «маман» Наташа и отец Егорки, но они тоже человеки. И ночка эта должна была быть у них развесёлая. Я пойду машину разогрею и приду за малышом. А ты одень, пожалуйста, мальчонку, и соберите с ним в пакет машинки.
Когда он вернулся, Егор сидел на кухне с грустным видом. В который раз Денисов почувствовал прилив нежности. В голову полезли какие-то ободряющее слова, но он последовал правилу, которое перенял от своего отца: тот не уставал говорить, что с детьми нельзя сюсюкать и лукаво их жалеть – с ними нужно быть предельно откровенными, они остро чувствуют фальшь и враньё.
Он присел к столу, глядя на притихшего мальчика, сказал.
– Сейчас, Егор, трудные времена у всех. Тяжело и взрослым и детям. Ты знаешь, что случилось с моим сыном?
Мальчик широко раскрыл глаза, замер и быстро покачал головой. Мария, неестественно улыбаясь, напряглась.
– Он пошёл в армию, что бы закалить себя, стать сильнее, мужественнее, хотел быть защитником Родины. Но наши политики послали его на войну, а на войне, знаешь, стреляют по-настоящему. Двенадцать ребят, его друзей погибли, трое остались калеками, а Егор … ты сам видел. В жизни людей много чего может случиться, случаются и страшные вещи, и очень важно в такие моменты, чтобы рядом были близкие любящие люди. Люди часто встречают друзей нечаянно там, где они совсем этого не ожидают. Вот и мы с тобой встретились не в кино, не в зоопарке, а скажем так, при необычных обстоятельствах. И так бывает в жизни. Ты запомни, у тебя появились добрые друзья: моя жена, я и Егор. Ты ничего не бойся, не переживай и не волнуйся, всё будет хорошо. Мы поедем к тебе, я буду с тобой рядом. В своём дневнике ты найдёшь номер нашего телефона, будем с тобой созваниваться. К тому же, я намерен к тебе приезжать, проведывать тебя, надеюсь подружиться с твоим отцом и мачехой. А эту игрушку китайскую. Как ее…
– «Тетрис»
– Да, «Тетрис». Мы прямо сейчас и купим. Две купим. Тебе и твоей сестрёнке. Ну, а теперь нам пора.
Уже с ранцем за спиной Егор быстро проговорил:
–А я с тёзкой не попрощался.
И быстро, как это могут делать только дети, лёгким ветерком исчез за дверью комнаты Егора. Появился он через минуту. Мария присела на корточки, обняла его нежно, поцеловала в щёку, поднялась с покрасневшими глазами.
– Ну, мать, мы поехали, – обнял жену Денисов.
– С Богом, мои милые, – улыбнулась Мария.
У двери она придержала мужа. Поправляя ему воротник куртки, и заглядывая в глаза, тихо сказала:
– Приезжай быстрее домой. Что-то мне тоскливо сегодня, страхи какие-то обуревают. Не надо после никуда ездить.
– Да и у меня какое-то состояние странно-тревожное. Хорошо, дорогая, – он крепко поцеловал её в губы.
Закрыв за мужем дверь, Мария подошла к кухонному окну. Приоткрыв занавеску, она смотрела, как муж, сметая с машины снег, говорит Егору что-то весёлое. Неожиданно он остановился, поднял голову и помахал ей рукой, помахал ей и мальчик.
Когда машина тронулась, она перекрестила удаляющуюся машину и замерла у окна: её охватил липкий страх, тревога и необъяснимая тоска, полезли в голову разные страшные мысли. Они бились друг о друга, дробясь на острые, впивающиеся в сердце осколки и в каждом звучало имя мужа. Неожиданно сумбурный поток мыслей иссяк, но осталась одна страшная мысль о том, что возможно сейчас она видела самого дорогого ей человека в последний раз, что он уехал и может уже никогда не вернуться.
Она задрожала. Зажмурилась и потрясла головой, будто пыталась прогнать эту дикую мысль. Но мысль не пропала, продолжала настойчиво биться в голове: «Ты хорошо знаешь – человек смертен!» Она резко повернулась к иконам, зашептала быстро и горячо:
– Господи! Господи, будь мне милостив. Защити моего мужа Игоря, Святый и Милосердный. Помилуй и огради его от беды. Знаю, Господи, что неисчислимы милости Твои. Знаю, знаю, я знаю, что миллионы вопиют к тебе о помощи и защите, прими и мой голос, не дай беде подступить опять к моему дому. Горько, мне горько. Сердце моё кровоточит, беспокойство меня охватило, страх подступил и уныние, защити моего любимого человека. Уповаю на тебя, знаю, что ты стоял за спиной моего дитяти, спасая его. Ты, который любишь нас всех, не остави нас без твоего могущественного покровительства, спаси нас. Боже, наша Истина и Слово наше. Знаю, что твоя истина – последняя инстанция, к которой обращаемся мы, грешные. Верю, что слышишь ты меня. Услышь, увидь, помоги, прости и защити Милосердный.
Она умолкла. Долго смотрела на строгие и отрешённые лики Спасителя и Богородицы, будто ожидала от них ответа. Они смотрели на неё и молчали, по лицу Марии текли слёзы, она тихо плакала и не могла остановиться. Вздёрнувшись, она судорожно проглотила комок в горле, перекрестилась на иконы, произнеся: «Прости меня Господи за этот приступ уныния. Буди мне милостив, грешной. Всё в твоих руках, на всё будет Воля твоя святая».
Мария подошла к окну и открыла форточку. У тротуара визжа колёсами и рыча, буксовала машина, у «биржи труда» мёрзли люди, день был серый, морозный. «Нужно идти к сыну, хватит хандрить. Пора, пора, пора. Уколы, массаж, сменить памперс, подмыть его, поменять бельё, накопилось много стирки, достать ёлочные игрушки, нарядить ёлку. Поставлю её в комнате Егора, чтобы он её хорошо видел», – быстро тёк в её голове список неотложных дел. Беспокойство, возникшее после отъезда мужа, немного отступило, но остался саднящий нутро осадок. Сердце продолжало горчить.
Она прошла в комнату сына. Егор спал. «Боже мой! – с любовью глядя на родное лицо, думала она. – Мальчик мой! Какое испытание выпало на твою долю! Как ты краснеешь, когда я выполняю гигиенические процедуры. Всегда закрываешь глаза и открываешь их лишь тогда, когда я сменю бельё и укрою тебя одеялом. И краска эта ещё долго не сходит с твоего лица. Уже немного, немного, сынок потерпи. Скоро, совсем скоро ты заговоришь, будешь сам одеваться, читать книги, встречаться с друзьями. Ох, и наговоримся мы с тобой, родной! Нам есть, что сказать друг другу, ты так долго молчал. Ах, как жадно мы будем смеяться, и болтать безумолку! Как ненасытно и радостно мы станем жить, ценя каждый прожитый миг! Поспи ещё, поспи ещё, дорогой мой. Солнце моё, какой же ты красивый!»
Глаза её, лучась любовью, поедали бледное лицо сына.
Достав из комода накрахмаленные и отглаженные простыни, пододеяльник, махровое полотенце, бельё для Егора, она аккуратной стопкой сложила всё на кресло; из ванной принесла бутылочку с разведённой марганцовкой, клеёнку, мыло, губку, детский крем, тазик, «утку» и вернулась в кухню доваривать борщ.
Бульон кипел, луковица, морковь и свёкла были нарезаны. Мария работала с удовольствием, начался новый день, с его тяготами, беспокойством, заботами. Работа отвлекала, заставляла сосредоточиться, но в голове вспыхивало и вспыхивало беспокойное: «Игорь, Игорь, Игорь…»
