Маленькие люди великой империи
Алина Сергеевна Ефремова
История семьи, верности, предательства, веры, долга, любви к своей стране. Всё переплетается и встаёт с ног на голову как в семье Веселович, так и в Великой хазарской империи. Настоящее и прошлое, разум и дух, добро и зло, вера и атеизм, капитализм и социализм – всё смешивается в диком коктейле правды и вымысла. Зазеркалье, фантасмагория, постирония или реальность? В этой книге много вопросов, много ответов, много пищи для размышлений, много осмысления современности. Совершенно точно одно: каждый читатель найдёт в ней то, что откликнется его душе.
Алина Ефремова
Маленькие люди великой империи
Глава 1. С ног на голову
Ноябрьское утро… скользкое, словно слизень, попавший в дачный тапок, – тебя передёргивает, невольно вскрикиваешь, рывком стряхиваешь обувь, едва сдерживая рвотные позывы, стараешься сковырнуть его маленькие холодные останки со стельки. Ноябрьское утро: промозглое и серое. Липкая влага, пробирающая до костей. Безысходность смерти, пусть и кратковременной для природы, но такой всепоглощающей.
Ты знаешь, что будет за этой смертью новая жизнь: ослепительная, оживляющая весна и беззаботное лето, но сейчас, в ноябре, смерть кажется вечностью. Обмороженные прелые листья, словно панцири улиток, хрустят под ногами. Туман, стелющийся по земле, и бесконечные сумерки – будто сама зима начала медленно плести свой белёсый полупрозрачный кокон.
Нет ничего хуже, чем ноябрь в Хазарии. Отвратительное время.
Вот и Катарина, стоя на кухне у раковины, с чашкой горячего кофе, глядя в окно на свой сад, окутанный серой дымкой, с ковром безжизненных листьев на уставшей тёмно-зелёной траве, думала: «Отвратительное время». Думала она так и про этот ноябрь, и про то, во что превратилась её жизнь за последние годы. Да что уж там… всё, чем она жила уже много лет, сейчас казалось ей растянувшейся серебристой полоской слизи на влажном деревянном заборе, а в противовес вокруг летали пушистые мотыльки, божьи коровки и пёстрые бабочки.
Слова подруг о том, что всё ещё поменяется, наладится, устаканится, казались лживыми. Они говорили, что будет что-то новое, не менее прекрасное, чем всё старое. Что будет ещё влюблённость весны, томление лета, очарование ранней осени. Нет! Ничего больше не будет! Ей казалось, что отныне жизнь её погрузилась в вечный ноябрь; всё, что ей остаётся, – ждать забвения вечной зимы.
Катарина Веселович – мать семейства, жизнь которого последние несколько лет была перевёрнута с ног на голову. Высокая статная блондинка с кожей цвета мрамора, тонкими полосками губ, лёгким тремором, подёрнувшим длинные угловатые пальцы, на которых красовались кольца с крупными бриллиантами: они были ей слегка велики и прибавляли годы своим чопорным блеском. «Во мне текут голубые крови», – обозначала Катарина каждому новому знакомому, вальяжно вытягивая руку, лишённую даже намёка на волосяной покров, демонстрируя одновременно и белизну кожи, и внушительную россыпь камней. «Древний славийский род», – прибавляла она.
Женщина закончила мыть посуду после завтрака детей и села за стол. Она любила завтракать в тишине и одиночестве: муж уехал на работу, старшие дети – в школу, а младшую дочку няня забрала на прогулку. Большая гостиная, стол из красного дерева с белоснежной скатертью, чашечка ставшего ритуальным утреннего кофе – фарфоровая, расписанная цветами и птичками, с таким маленьким ушком, что его можно было держать только между указательным и большим пальцами, обязательно при этом оттопырив мизинец (так, по мнению Катарины, делали все женщины из благородных каст, к которым она себя причисляла).
Всегда аккуратная и ухоженная, начинающая свой день с часа в уборной – укладка волос, патчи под глаза, массаж лица, лёгкий макияж… сейчас она сидела с нечёсаными и сальными волосами, похожими на соломенное гнездо, отёкшая, с глубокими синеватыми мешками под глазами. Шёлковая пижама с характерными цветами и птичками была смята от длительного и беспокойного сна, которым обычно мучается человек, не желающий возвращаться в неприятную для него реальность. Взгляд её был безразличный и блуждающий, весь внешний вид выдавал растрёпанность чувств.
Мгла за окном обвивала голые ветки кустарника, проникала в каждый уголок высокого забора, по периметру которого угрюмо зеленели плотно высаженные туи, стелилась по тропинкам, земле, траве. Она навалилась на ещё неубранные, жухлые, коричневые листья, опавшие с яблонь, последних «одетых» деревьев сада, и словно стекала по покатой влажной крыше прямо Катарине за шиворот, от чего та периодически ёжилась. «Камин, что ли, растопить?» – подумала она. Конечно, легче просто прибавить отопление, но камин бы согрел и тело, и душу.
Женщина покосилась на камин, покрытый пылью внутри и снаружи. «Как давно мы его не топили… и зачем вообще построили, если не пользуемся?» – в голове начали крутиться воспоминания. Старшие дети ещё совсем маленькие, спят наверху в своих спальнях, а они с мужем страстно тра*аются прямо на меховом ковре перед камином. «Как давно это было… Кажется, тогда мы и топили его в последний раз… Уже и ковра-то того нет, даже не помню, куда я его убрала, эта медвежья шкура меня всегда пугала, но что-то в ней такое было… дикое, что ли. Как не хватает мне сейчас той дикости…»
Воспоминания эти причиняли боль, но так и лезли сами в голову. Катарина отвернулась от камина и снова уставилась в окно. «На душе так же, как на улице…» – не успела эта мысль встать привычным комом в горле, как в кухню вбежала младшая дочка Адель.
– Мама, мама, мамочка, доброе утро! – вскричала она и кинулась обнимать материны колени. – А мы поедем сегодня в игровую комнату?
– Господи, Ади, полвосьмого утра, ты что подскочила?! И где Тамара Радифовна?
– Она ещё спит, – пролепетала девочка нежным голосочком.
«Отлично!» – сердито произнесла Катарина про себя и, резким движением оторвав дочурку от коленей, строго велела:
– Ну вот и ты иди досыпай. Про торговый центр не знаю, у меня могут быть дела.
– Ну ма-а-а-а-а-ам! Какие ещё дела, ты же никогда ничего не делаешь! – заявила девочка.
– Ишь какая! А ну в комнату быстро! – строго велела мать, поворачивая малышку за плечико прочь от себя.
Девочка состроила обиженную мордочку и покинула столовую, обернувшись на выходе, показала матери язык, что, впрочем, не вызвало никакой ответной реакции Катарины, безразлично глядящей сквозь дочь.
В глубине души Ката винила себя за холодное обращение с дочерью. Со старшими – Инной и Тимуром – она была другой. Буквально купалась в их нежном младенчестве, стараясь запечатлеть на негативе памяти каждый момент. Ложилась спать и просыпалась в одной кровати с ними, долго держала на груди, наслаждаясь единением. Кормила фруктами из своих рук, и сердце её плавилось от любви, когда белые зубки вгрызались в плод, которого только что касались её губы, а сладкий сок стекал по их подбородкам, капая на дорогие скатерти или простыни, от чего дети смешно морщились и неуклюже вытирались ручками, лишь ещё больше размазывая всё по лицу.
Тысячи подобных моментов – все они хранились глубоко в сундуках памяти. Катарина доставала их по желанию и любовалась с ностальгической печалью по былому времени, когда жизнь её была прекрасным мгновением, взмахом крыла бабочки, она была безмерно счастлива. Только бабочки живут неделю, а слизни – долгие годы.
С младшенькой Аделькой всё было по-другому. Ката решилась на третьего ребёнка в надежде удержать мужа Зорана, безнадёжно влюбившегося в молодую девку-секретаршу. Господи, до чего же банальная и отвратительная история! Больше всего её передёргивало от мысли, что эта девица была секретаршей в компании мужа: «Как пошло! Как же это пошло! До тошноты!»
Катарина была строга к дочери. Начала кормить грудным молоком, но быстро отказалась. Требовала послушания, внимательности и аккуратности. «Сядь ровно, не вертись, держи ложку правильно, посмотри, какую грязь ты развела вокруг!» – говорила она мало что понимающему двухлетнему ребёнку, размазывающему кашу по столешнице.
Адельке сразу наняли няню. Катарина предпочла как можно реже касаться руками, словами, взглядами, мыслями своей дочери, не из жестокости, нет, по-другому она просто не могла. Девочка была чертовски похожа на отца, и иногда маме казалось, что даже похожа на его любовницу: «Ну и глупость, это же мой ребёнок!» Каждый раз при взгляде на дочку предательство мужа вновь всплывало перед ней, словно впервые: голая громадная отвратительная правда, в которую она долго отказывалась верить, на которую закрывала глаза в надежде, что лёгкая интрижка закончится и жизнь семьи вернётся в прежнее русло.
Время шло, Адель поползла, села, встала, пошла, побежала, заговорила словами, фразами, предложениями, научилась быть наглой, обманывать, отстаивать своё мнение, – муж всё равно был с секретаршей, а Катарина всё знала и продолжала терпеть.
Дочь была не виновата в том, что не спасла брак, но Катарина не могла не винить её, как бы ни старалась скрыть и подавить в себе это чувство. Вроде бы она любила ребёнка, но любовь её была чем-то механическим, обязательным, не таким самозабвенным, как была в своё время к старшим детям, – просто животный инстинкт, которому она не могла противостоять, но изо всех сил старалась не поддаваться. Катарина мучилась чувством вины. Груз ответственности за неудачу, которую Ката возлагала на плечи малышки, приравняв её к весу своей боли, казалось, был слишком тяжёл для них обеих.
Так и получилось, что Адель была нянечкина. Вот уже как три года Тамара Радифовна заменяла ей холодную мать, отсутствующего отца, несуществующих бабушек и дарила безусловную любовь, которая так необходима маленьким детям. Лишь в моменты, когда мать охватывало сожаление, сострадание и одиночество, Ката приходила к мысли: «Ребёнок же ни в чём не виноват!» – и подпускала девочку к себе. В силу характера своего как притянуть, так и оттолкнуть дитя давалось ей с одинаковой лёгкостью.
А характер у Катарины был ох какой непростой. Многие знакомые и друзья семьи за глаза, не сговариваясь, называли Кату одинаково: «Снежная королева». Каждая её улыбка сквозила холодом, каждый взгляд был оценивающим, мила она могла быть лишь с равными себе или превосходящими по социальному статусу, а с остальными обходилась в лучшем случае с надменной сдержанностью, в худшем – с жестокостью. Жестокой она могла быть с обслуживающим персоналом и всеми людьми, которые, как она считала, занимали положение ниже, чем она, – официанты, мастера маникюра и парикмахеры, её домашние работники, заправщики, кассиры… со всеми она была высокомерна и груба.
С домашним персоналом – домработницей Лилей и водителем Слободаном (которого все в семье называли просто Боба, Бобби на английский манер), как и с несколькими десятками предшествующих им людей, которые обычно бежали от «хозяйки» без оглядки, продержавшись максимум год, – Катарина всегда была излишне требовательна, придирчива, обращалась уничижительно. Дети неосознанно брали с неё пример.
– Лиля, почему не готова моя одежда?! – утром перед школой кричала на весь дом Инна, обращаясь к домработнице. – Я же вчера вечером сказала, что хочу надеть эту чёрную юбку и рубашку, а их тут нет!
– Инна Зорановна, но они не высохли, я только вчера постирала!
– Ну, значит, надо было на сушку повесить, а не просто на сушилку!
Или:
– Боба, после тенниса я хочу заехать за Дамиром и поехать в торговый центр, а ты будешь ждать на парковке, понятно? – заявлял маленький Тимур.
– Обойдёшься, недоросток! Я маме уже сказала, что Боба нас повезёт с девочками в кино! – вмешалась старшая сестра.
– Это с чего это ещё? Как бы не так! Ты вчера уже ездила к подруге, сегодня Боба везёт меня, понятно?
Дети начали припираться, а потом драться на заднем сиденье.
– Дядь Боб, ну скажи, что мама тебе приказала?
– Катарина сказала мне везти Инну, но мне без разницы, позвоните ей и договоритесь сами, – холодно ответил Слободан, возведя глаза к низенькому потолку мерседеса, обшитому тканью молочного цвета.
Если честно, он жутко ненавидит всё семейство, этих наглых невоспитанных детей. Особенно в минуты, когда Тимур в пробке назло стучит ногами в спинку его кресла, рядом сидит его мать и молчит, глядя в окно; с каждым ударом этот маленький говнюк бьёт всё сильнее, а на виске у Слободана вздувается венка. Когда он просит Инну отряхнуть ноги от снега и грязи, а она фыркает и садится, специально не отряхнув. Мать её постоянно орёт, если машина грязная, но при этом на мойку денег жлобит, шипит по-змеиному: «Потому что чистоту надо поддерживать!» – злобно сузив глаза и сжав и без того маленькие губы до размера куриной задницы. Ага, поддерживать. Знает он, как она «поддерживает» чистоту. «Если бы не Лилия Рамильевна, этот дом зарос бы мхом за неделю», – злобно думает водитель Боба, но молчит, потому что молчать – по большей части его работа. Ехать и молчать. Он ненавидит этот грёбаный пыльный город, в котором восемьдесят процентов времени плохая погода, грязь на дорогах, бесконечные пробки и нескончаемые стройки, от которых ещё больше грязи, пыли и пробок. Даже летом вся машина серая от бесконечных строек. Он ненавидит это семейство, но они платят хорошие деньги, которые он отправляет своей семье в небольшой городок на севере Славии.
Единственное, что спасало Лилю и Слободана, – это их начальник Зоран Михайлович, муж Катарины. Он умел сглаживать ситуацию. Он всегда держался на равных, входил в положение, давал премии, мог искренне поболтать, улыбнуться, подбодрить, всегда благодарил. Наверное, потому что он сам поднялся с низов. Наверное, потому что он знал, что такое тяжёлый труд, что такое ответственность за всю семью. Он единственный из всех Веселовичей понимал, что деньги не падают с неба. Иногда даже защищал персонал. «Хэй, хэй, повежливей, пожалуйста», – говорил он детям. Или: «Катарина, успокойся, ничего страшного не случилось, Лиля освободится и всё доделает»; «Бобби, не переживай, опоздаешь – ничего страшного, подождут» и всё в таком духе. Правда, каждый раз как-то нетвёрдо, с глуповатой извиняющейся улыбкой (то ли перед работниками, то ли перед семьёй), от чего ситуация в моменте сглаживалась, но в целом не менялась.
С ног на голову… Где голова, а где ноги? Домработница Лиля уехала на три недели на малую родину повидать сына и мать, дома царил бардак. Водитель Слободан заболел. Дети не посещали дополнительных занятий уже почти неделю, вечерами сводя Катарина с ума своим мельтешением и вечными ссорами. Хорошо, что хоть в школу ходят!
Мать семейства совершенно не могла организовать быт. Только Аделькина няня Томочка была гарантом того, что дети будут хоть чем-нибудь накормлены и хоть как-то умыты. Нечищеные туалеты, горы грязного белья, слой пыли, немытая посуда. Лиля по приезде лишь горько вздохнёт и примется за трёхнедельный разбор трёхнедельного завала (или вообще уволится, потому что Катарина вновь будет по-хански, повелительно тыкать на грязь по углам и отрывать её придирками и приказами от запланированного хода работы).
Все эти дни Тамара Радифовна пыталась хоть как-то сдержать лавину хаоса, с каждым днём всё больше и больше накрывающую дом, но все силы забирали дети, целиком оставленные на её попечение. Помимо Адель, теперь у неё были Инна и Тимур – вроде бы взрослые, но всё-таки ещё дети, к тому же привыкшие к тому, что всё в их быту происходит само собой.
Тамара привыкла к семье, наверное, она была единственной из всего нанятого персонала, к которому относились с уважением, но даже она каждый раз была в ступоре от их наглости, упрямства, хамства и неряшливости. Тимур совершенно не считал нужным смывать за собой в туалете; Инна – где разделась, там и бросила; посуда всегда оставалась на столе и так далее до бесконечности. «Да без меня тут бы все померли!» – в сердцах говорила Тома, разбирая очередную гору грязного белья и загружая тарелки в посудомойку.
Катарина Тамару Радифовну, тётю Тому, как её называли все домашние, действительно «подпустила к себе», позволяя ей нравоучения и долгие бабьи рассуждения о жизни, которые Катарина вроде как на дух не выносила, но почему-то из уст Тамары они звучали успокаивающе.
– Ну ничего, Каточка, ничего, мужики – они такие: побегает, побегает – и успокоится! Мужчина никогда не уйдёт из своего дома, пока его не погонят метлой!.. Зоран Михайлович – кобель, конечно! Только вы ему не говорите, пожалуйста! Я на вашей стороне, вы же знаете, я здесь только ради вас, не могу я уйти в такое время, а так бы ноги моей не было рядом с таким подлым человеком!.. Вы, Катарина, ангел, ангел неземной! Он ещё поймёт, что сотворил и кого на грани потерять!
Тамара пела как соловей, а Катарина лишь молча кивала, не подозревая, что с такой же страстью Тома пела домработнице Лиле, какая Катарина глупая, трусливая и зависимая женщина без самоуважения. Водителю Бобу она пела, как её тут все достали, что остаётся она только из жалости к малышке Адель, постоянно спрашивая, не собирается ли Слободан уходить. На что простой лысый мужик, никогда ни во что не влезающий, молчаливый и тихий, лишь пожимал плечами. Отцу семейства Зорану в отсутствие жены Тома пела, какой он надёжный мужчина, что вся семья как за каменной стеной, любая женщина должна быть счастлива рядом с ним.
* * *
В тот ноябрьский день Зоран приехал в двенадцатом часу. Дети уже спали, Катарина молча сидела в столовой с чашкой остывшего чая в руках и открытой баночкой её любимого итальянского абрикосового джема с косточкой, разбавляющей сладость пикантной горчинкой, хотя горчинки в жизни сейчас было хоть отбавляй. Стоил этот джем в четыре раза больше хазарского, но хозяйка любила наполнять дом мелочами, намекающими на материальное положение семьи. Подобные мелочи сразу бросались в глаза всякому гостю, ибо мало кто мог позволить себе итальянские джемы, даже в элитном коттеджном посёлке Предитилья[1 - Предитилье – область вокруг города Итиль, столицы Хазарии]. Муж (а он всё ещё был мужем Катарины) зашёл совсем не так, как он заходил раньше, когда-то давно, когда между ними всё было хорошо.
Есть что-то похожее между супружескими отношениями и отношениями между родителем и ребёнком. Ты с трудом помнишь прошлое, погружаясь в настоящее. Всё забывается – и плохое, и хорошее. Ребёнок для тебя всегда такой, какой он сейчас. Отношения для тебя всегда такие, какие они сейчас. Браки длиною в множество лет перечёркиваются за пару месяцев, самые страшные предательства прощаются за один день. Это как смотреть на своего первоклассника и не верить, что когда-то качал его на руках. Это как окончательно потерять связь со своим подростком, который будто бы только что прижимался к тебе всем телом и шептал: «Мамочка, ты самое лучшее, что есть в моей жизни». Прошлое – лишь призрачная тень воспоминаний, заслонённых настоящим.
В былые времена дверь открывалась резко, ключи с размаху летели на тумбу, звеня и громко ударяясь о дерево, слышался топот детских ног по лестнице, бегущих навстречу отцу, пока тот впопыхах неуклюже стягивал обувь: левый лакированный ботинок правым ботинком, а правый ботинок – левой ногой с мокрым и почерневшим от слякоти носком (потому что снег, принесённый с улицы, быстро стал грязной лужей у входной двери). Каждый раз Зоран чертыхается, мысленно обещая себе впредь не портить обувь и носки и снимать ботинки руками, но всё равно каждый раз делает одно и то же движение, потому что все мы – заложники больших привычек и маленьких ритуалов.
Отец бросится им навстречу, весело крича что-то приветственное, подхватывая на руки, кружа, смачно целуя, смеясь и приветствуя жену.
– Опять ты наследил! – скажет она. – Сколько можно просить отряхивать ноги перед домом?
– Опять ты ворчишь! – с улыбкой ответит он и поцелует супругу в губы, щёку, лоб.
Сейчас же Ката всем видом давала понять, что ей глубоко наплевать и на его возвращение, и на лужу в прихожей. Хоть теперь она ждала его намного больше, чем раньше, и каждый раз готова была взорваться от смешения двух чувств: ненависти и облегчения. «Лучше бы он вообще не приходил» и «Слава богу, что сегодня ночует дома» – будто последнее что-то изменит. Ей было плевать на долбаный коврик и светлую плитку прихожей: «Пусть хоть потонут в грязи!» Она ликовала, что и дети уже перестали так счастливо встречать его. Мрачные подростки, ушедшие в себя, поддавшиеся влиянию общей атмосферы в семье. Так ему и надо, пусть понимает, что его тут никто не ждёт!
Дверь отворилась так, как открывается, когда входящий старается проникнуть в дом незаметно: ручка опустилась вниз, тихонько щёлкнула собачка, так же медленно ручка поднялась в исходное положение, очевидно придерживаемая входившим с обратной стороны. Тихий неуверенный шаг в прихожую. Едва различимо брякнула связка ключей, быстро убранная в карман куртки. Долгий процесс снятия ботинок на входном пуфике. (Катарина поставит их аккуратно и ровно – два прижавшихся друг к другу свидетеля его вины.)
В былые времена на пуф сразу летели: борсетка, телефон, кошелёк и всё содержимое карманов, что-то непременно падало на грязный входной коврик. Теперь же всё добро было припрятано поглубже в портфель, который Зоран всегда носил с собой, не оставляя нигде, кроме своего кабинета на мансардном этаже. Словно чемоданчик человека со дня на день ожидающего, что его повяжут спецслужбы и увезут на долгие годы: набитый до отказа, плотно застёгнутый и вечно к чему-то готовый, как и его обладатель с вечно пугливо-виноватым взглядом. «Небось запасные трусы с собой таскает», – как же Катарина ненавидела этот его портфель и его самого.
Женщина очень живо представляла себе весь этот процесс, хоть и сидела за стенкой в гостиной, не в силах унять свой гнев, подступивший к горлу и мешающий куску бутерброда быть проглоченным. Она так и видела виноватое лицо (оно всегда теперь было таким), представляла неуверенные шаги от машины к входной двери, то, как Зоран поджал губы и весь подтянулся, словно пловец перед прыжком с вышки, перед тем как встретиться с «любимой женой». И хоть всего этого Ката не видела воочию, ей стало тошно до такой степени, что захотелось выплюнуть злополучно застрявший кусок бутерброда обратно на блюдце с золотой каёмочкой. С цветами и птичками, конечно же, потому что в её жизни все детальки должны были идеально подходить друг другу, будто она собирала долбаный пазл с картинкой о счастливой семье. Старательно собирала, всю свою жизнь.
На картинке непременно должны были быть: лужайка у дома, сад с розами, туями и яблонями… Из раза в раз, когда выпадала богатая на яблоки осень, их некуда было девать: у соседей и своих полно, домашние толком не едят, печь Катарина не любила, не на рынок же идти? Но яблони хозяйка берегла. У каждого уважающего себя хазарина должна была быть яблоня в саду – привычка с голодных лет демократии, когда собственное хозяйство имело большое значение и могло стать спасительным, а яблоки да груши были чуть ли не единственным фруктом, способным вынести холодный итильский климат.
На картинке должны были быть шёлковые пижамы и белые банные халаты, фарфор, машина вишнёвого цвета, дети в гольфиках и с аккуратными проборами на головах, кровать с балдахином, уборная с двумя раковинами – для него и для неё. Всё так, как в американских фильмах. Американская мечта, воплощённая в далёкой Хазарии. Что там будет за этой картинкой на самом деле – никогда Кату особо не волновало. Форма всегда приводила в восторг, а над содержанием она никогда не задумывалась.
Зоран тихо зашёл в гостиную и тихо сказал:
– Привет.
– Привет, – сухо ответила жена.
Последние месяцы Ката тратила все свои душевные силы на то, чтобы выглядеть как можно более безразличной к происходящему.
– Как дела? Как дети?
Вопрос о детях всегда уместен. Общий интерес, очищающий совесть. Типа Зоран всё-таки хороший отец. Как же она его ненавидела…
– Нормально дети. Впрочем, какая тебе разница?
– Катарина, умоляю, перестань… Мы взрослые люди.
«Мы взрослые люди», – фраза, в последнее время наиболее часто звучащая из его уст.
– Ладно. Опустим. Ты обещал приехать пораньше, отвезти мою машину в сервис и оставить мне свою. Ты же знаешь, Лили нет, Слободана нет, я совсем одна.
– Есть Тамара, Катарина! Боже мой, ты же взрослый человек! Дети тоже уже взрослые! Делегируй! – Зоран, на самом деле вошедший с твёрдым намерением не ссориться с женой (она всё-таки по-прежнему была его женой), начинал закипать.
– Я тут совсем одна, пока ты там с ней, неужели это не ясно? Неужели нельзя выполнить одно элементарное обещание?
«Господи, да она сейчас ядом прыснет, как же я ненавижу эту гадюку!» – подумал про себя Зоран.
– Катарина, я сказал – значит, я сделаю!
