Борис Цейтлин "Архитекторы будок"

Архитекторы будок
Борис Цейтлин

Воздушные замки, птицы, старая цыганка, пираты, политика, жизнь – все в этой книге перемешано в густую ткань повествования, главной темой которого является, конечно, любовь.

Архитекторы будок

Борис Цейтлин

© Борис Цейтлин, 2024

ISBN 978-5-0062-5590-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

АРХИТЕКТОРЫ БУДОК

(перевод с дельфиньего)

0

Прорытые временем лабиринты – исчезли. Пустыня – осталась. Немолчное сердце – источник желаний – иссякло. Пустыня – осталась. Закатное марево и поцелуи – пропали. Пустыня – осталась. Умолкло, заглохло, остыло, иссякло, исчезло. Пустыня – осталась.*

1

Архитектор Михаил Гоженко считал себя молодым и тайком красился каштаном. Как-то, рассматривая в парикмахерской только что срезанные мокрые волосы, он обнаружил серебристую нить. Михаил сгреб прядь в кулак и поднес к глазам.

– Это старость, – констатировал он.

Пухленькая парикмахерша, которая работала с его головой уже давно и знала все ее особенности, пощелкала ножницами за ухом и безапелляционно заявила:

– Глупости! Это вторая молодость.

– Кажется, такими словами женщины утешают стареющих мужчин, – пробормотал Гоженко и больше эту парикмахерскую не посещал, хотя здесь оказывали качественные услуги по сносной цене, и располагалась она недалеко от дома.

Он имел репутацию правдоискателя, но, когда арестовали двух друзей-оппозиционеров, понял, что иссяк и больше не стремится к справедливости, до которой был прежде охоч. После бурных политических событий Михаил и вовсе старался вести жизнь тихую, не ввязываясь в словесные и тем более физические баталии, хотя в молодости их не чурался. Впечатления о себе Гоженко умел поддерживать благодаря очаровательной манере рявкать по телефону: «Мне это не интересно!»

Друзья его побаивались и считали уважительно чудаком, женщины смотрели на ястребиный профиль с восхищением, а враги – или те, кого Михаил считал врагами – не замечали.

Своими работами он хвастался и носил в кошельке несколько визиток, которые пожелтели и обтрепались на углах. Он принимал участие в нескольких проектах; один из них выиграл тендер. Здание возвели и Гоженко старался мимо не ходить.

В юности Михаил женился на девушке, которая возвышалась над ним на голову, прожил с ней много лет и возненавидел навсегда. Но девушек он с тех пор предпочитал рослых, с крепким задом и четким шагом – а то попадаются, говаривал Михаил, такие, знаете ли, расхлябанные: идет рядом и шаркает, шаркает, волочится по плитке, будто с вечного похмелья – и голову повесила; но больше всего после развода Гоженко боялся, что его опять окольцует какая-нибудь дива.

При этом женщин он не сторонился и недостатка в любви не испытывал, обладая привлекательностью и хорошо подвешенным языком; имел значение также тот факт, что Михаил обладал кое-какой недвижимостью: отдельная квартира в центре – вещь, достойная внимания.

Кроме того, он обожал книги, собрал библиотеку, служившую многим предметом зависти и острот, и мог часами возиться с изданиями, каталогизируя их и сдувая пыль. В его отношении к женщинам и к литературе было что-то общее: архитектор возвел в правило встречаться только с одной девушкой и читать только одну книгу за раз, что давало повод считать себя порядочным, нравственным человеком. Эти качества Гоженко ставил себе в заслугу и даже надолго перестал разговаривать с приятелем, который не без основания предположил, что на измену у Михаила просто-напросто не хватает характера – «Не обижайся, Мишка, но слабый ты человек».

Это утверждение Гоженко оспаривал образом жизни, вернее способностью жизнь трансформировать. В юности он существовал безалаберно и временами рисково – мог закатиться с едва знакомыми людьми в подозрительный кабачок и пробовать там разливаемую под прилавком бурду до утра и потери пульса; внезапно срывался в поездку, мысль о которой еще минуту назад не приходила в голову; горячо и искренне дружил с невероятными бузотерами и тишайшими святыми – и так же горячо и искренне рвал связи; спокойно оставался ночевать у женщин легкого поведения, которые по утрам пахли гвоздикой и мучительным разочарованием, но не в Михаиле персонально, а в мужчинах в целом.

Гоженко прошел весь спектр симпатий и антипатий от консерватизма до либерализма, защищал, бывало, традиционные ценности с таким же неподдельным пылом, как и однополые браки, и к моменту обнаружения седых волос впал в равнодушие. «Мне это не интересно», – обрезал Михаил все попытки втянуть его в разговоры на политические темы.

Тяготило его иное. С тех пор, как архитектор сменил парикмахерскую, он потихоньку стал выявлять и другие признаки старости: откуда-то явились незваными, но не редкими гостями гипертония и одышка, в потайном кармане портфеля поселилась внушительная пачка таблеток от сердца, головы и желудка; по ночам стали являться сны о прошлом; ушел из жизни любимый кот, чуть не дотянув до шестнадцати лет. Какая уж тут политика!

Как-то мягким весенним вечером, когда воздух даже в городе кажется свежим, одна женщина удивленно дотронулась до его тела и деликатно спросила:

– Что с тобой, милый? Ты устал или плохо себя чувствуешь?

Взирая на вялый предмет, никак не желавший принимать твердую форму даже под самым интенсивным воздействием, Михаил жалким голосом произнес что-то насчет тяжелой недели и ретировался, забыв застегнуть пуговицы. Такого удара он никогда не получал.

После этого инцидента Гоженко взял отпуск и постарался как следует отоспаться, начал делать по утрам зарядку, попытался бросить курить и ограничился в спиртном. Стыдясь и пунцовея, он записался на прием к врачу. Равнодушный эскулап содрал изрядную сумму и вынес вердикт, почти не глядя:

– Такого жеребца, как вы – поискать надо!

Такой диагноз отчасти утешил и успокоил Михаила, но теперь он начал вести себя осмотрительнее – завел и неукоснительно соблюдал распорядок дня, заранее планировал и деловые, и дружеские, и даже любовные свидания, подкреплял организм витаминами: больше никаких посиделок до утра, никаких (почти) случайных любовниц, никаких стрессов.

– Разве может считаться слабым человек, так изменивший жизнь? – требовательно спрашивал архитектор друзей, а те уважительно кивали, поднимали тосты в честь его твердости и решительности и продолжали считать Гоженко чудаком.

– Рано или поздно Миша станет прежним, – сказал кто-то в пять утра, окутанный дымом первосортного трубочного табака и парами превосходного виски (Михаил покинул компанию накануне вечером, сославшись на легкое недомогание и крайнюю занятость и не выпив ни капли). Но некоторые женщины с сомнением покачали головой – они знали, что время не умеет возвращаться.

Такая упорядоченность даже нравилась: человек, который всю жизнь спал на земле, знает толк в уютных ложах. Правда, по вечерам наползает ностальгия по прошлому: приятное, щекочущее нервы чувство, которое Михаил холил и лелеял – хотя бы как доказательство, что прошлое существует.

Выдерживать расписание оказалось тем легче, что работы, а соответственно и авралов, в последнее время заметно убавилось. Дохода тоже. Приходилось экономить, что злило и настраивало на оппозиционный лад, но история с арестом друзей испугала и насторожила архитектора, и выражать антигосударственные мысли он предпочитал на кухне, где любил пить чай или немного армянского коньяка – для улучшения пищеварения – и наслаждаться самолюбованием.

Дни проживались более или менее одинаково: разница зависела в основном от настроения и погоды. Так, в дождь Михаил обожал подремать подольше, а по выходным, бывало, норовил после обеда прилечь на час-другой, чтобы увидеть мимолетный сон и сразу забыть его; Гоженко вообще был не дурак поспать.

Этот зимний день начался для Михаила неприятно – сломался будильник и издавал сдавленные простуженные хрипы; в ванной, изгоняя из глаз осколки видений, под веки попала мыльная пена; кофе как будто горчил. Он добавил молока и сахару, но от скверного вкуса не избавился и подумал, что надо бы посоветоваться с гастроэнтерологом. Он и раньше подозревал желчный пузырь в том, что там образовались камни.

Архитектор, прислушиваясь к себе, выбирал рубашку под настроение, созерцал волоски на животе и удивлялся тому, что им исполнилось уже сорок лет. Не мешает укрепить мышцы рук и чуть-чуть накачать пресс – но в совокупности тело крепкое, оценивал он, стараясь не уходить далеко от объективности и поднять настроение.

За этим занятием и застал его звонок – по городскому телефону, предмету особой гордости, ибо Михаил ставил аппарат сам, не прибегая к услугам мастера, и, к изумлению многих, успешно. «Разве может быть тряпкой человек, у которого золотые руки?» – спрашивал он мать.

«Может», – ответила мать безжалостно: она не имела ввиду причинить сыну боль, старая женщина просто забыла, с кем разговаривает, и поведала чистую правду.

Из звонка архитектор узнал новость, которую ждал уже несколько дней, но, даже будучи готовым к известию, почувствовал, как от печали заболело в груди и утро разбилось на мелкие части.

Его друг Дмитрий Стурнин умер, как и собирался, после полуночи и сначала не доставил никому неудобств, чего нельзя сказать об утренних часах, когда поднялась некоторая суета. Покойного нашел пудель соседа, которого выводили гулять каждый день ровно в шесть. Собаку обычно спускали с поводка во дворе, подальше от дома, но пес уж очень рвался, и хозяин, осмотревшись вокруг на предмет движущихся машин и злых собак и не обнаружив таковых, дал пуделю волю. Тот шмыгнул за автомобили, припаркованные у стены, и что-то застрял. Сосед пошел извлекать, бормоча, что отучит паршивца жрать на улице всякую дрянь, и наткнулся на тело Стурнина: оно упало на багажник «Тойоты», помяло железо и скатилось на асфальт, под бампер.

– Неприятное зрелище, – рассказывал сосед. – Представляете: идет такой редкий снежок, мягкий, крупный – к оттепели, видать. Я еще заметил, что у нас за домом опять половина фонарей не горит. Окна тоже не освещены – спят еще все. Тихо кругом, хорошо, никакой суеты – люблю гулять в это время, все равно к старости бессонница под утро одолевает – и из-под колеса рука, значит, торчит. А лица я не разглядел, он на животе лежал. Машину-то он Галке покалечил, будь здоров. Теперь немалые деньги придется отвалить за ремонт, а спросить не с кого: мертвые не платят.

– Надо думать, машина застрахована, – отметил Михаил, хотя и согласился с соседским тезисом: да, мертвые часто неплатежеспособны. Он так и не успел выбрать рубашку, накинул куртку на голое тело и мерз.

Когда Гоженко подошел, тело уже упаковали в непроницаемый черный полиэтилен, который забирал свет и не возвращал обратно, и поместили в машину. Неестественно крупный снег плавно опускался на землю бело-желтыми хлопьями, похожими на бабочек-капустниц. Молодой участковый дышал на покрасневшие пальцы и объяснял, что, по всей видимости, Стурнин перед смертью ел яблоко – на письменном столе у компьютера обнаружили ржавый огрызок. На тахте усопшего лежал том Чехова из полного собрания сочинений.

– У моей бабушки стоит такое же дома, – вспомнил полицейский, – только у этого летуна книга совсем растрепалась. Короче, он читал, кусал свое яблоко, потом отложил книгу, взобрался на подоконник и сиганул вниз. Третий этаж – бывает, что и выживают, ни ахти какая высота. Но тут не повезло. Около часа ночи: глухое время… И не заметил никто.

– Они все так, – заметил рядом стоявший пожилой врач «Скорой», от которого попахивало йодом. – Они всегда кончают с собой по ночам.

Полицейский не согласился и они вступили в спор, который вылился в вялые предположения о причине самоубийства.

– Он болел, вроде бы, – сказал сосед и вопросительно взглянул на Гоженко, словно искал сообщника.

– Тогда понятно. Отмучился, значит. Да, сейчас хворать никому не рекомендуется, – произнес доктор, занося ногу на подножку медицинского фургона, из недр которого исходило мертвое белое сияние. – Много сейчас суицидов. Болеют, разоряются. Молодые умирают от несчастной любви, но этому явно поздновато… От взрослых даже в смерти никакой романтики не дождешься.

Машина уехала. Сосед звал пуделя, удравшего под шумок в другой конец двора, и побрел в темноту.

Гоженко поежился напоследок и решил вернуться домой, размышляя, не отпроситься ли с работы – кружилась голова и колотилось огорченное сердце. Он вошел в подъезд и собрался подняться к себе, но неожиданно нажал в лифте на оплавленную кнопку нижнего этажа. Нужные ключи архитектор захватил и теперь, помявшись в нерешительности перед замком, как не выучивший урок школьник у завуча, открыл дверь, инстинктивно стараясь не шуметь, и оказался в прихожей прямо перед зеркалом, где еще виднелось изображение умершего человека – в зеркалах они уходят медленнее, чем наяву.

В комнате развевалась огромной летучей мышью тюлевая занавеска, из открытого окна по квартире веяло свежестью мороза, и Гоженко показалось, что здесь все источает аромат мяты. Квартиру выстудило. Пространство уже превратилось в нежилое – отсюда ушли недавно, но надолго. На поверхностях щетинилась изморось и изменяла цвет и форму вещей. У двери стояли сапоги, надраенные до блеска и тщательно зашнурованные бантиком – диковинное зрелище: в них еще ощущались ноги. Михаил с трудом удержался, чтобы не пощупать внутри – не сохранилось ли там тепло от пяток?

«Ну что, брат, видишь, как оно получилось», – произнес Стурнин. – «Я сдержал обещание – умер после полуночи. Выполни и ты свое».

Гоженко уставился в мутную поверхность стекла и не мигал, пока у него не выступили слезы и предметы не заволновались. Он не понимал, видит ли толстого лысого очкарика в зеркале или образ друга не желает покидать мысли.

– Знаешь что, – ответил он убежденно. – Гад ты все-таки, фотограф. Что же мне теперь делать?

2

Гоженко решил проявить твердость и довел дело до конца: выбрал серенькую обыденную рубашку и отправился на работу, куда опоздал – не только в результате гибели друга, а еще и из-за отвратительной работы общественного транспорта. Снег, о котором упоминал сосед, усилился и густо ложился на плоскости, образуя сложный рельеф местности; в дополнение ко всем напастям поднялся влажный ветер (оттепель, видимо, действительно приближалась) и хлестко швырял мокрую кашу под шапку, забивая уши. Машины буксовали, заметенные дороги встали, и очистительная техника – эти оранжевые монстры – безнадежно застряла в заторах.

Михаил успел сесть в троллейбус и порадоваться тому, что долго ждать не пришлось и в салоне тепло и не многолюдно, но машина встала аккурат в тоннеле и водитель отказывался выпускать пассажиров: запрещено, мол, правилами. «Впереди пробка, сейчас тронемся, граждане-гражданочки, не волнуйтесь», – гнусавил он с акцентом.

Гоженко, видимо от нервов, ощутил сильные позывы и отложил книгу – он, будучи выбит из колеи, схватил в дорогу первый попавшийся под руку том и удивился, обнаружив в руках весьма почитаемого Борхеса, цитаты которого архитектор вызубрил, чтобы щегольнуть на вечеринках. Он с досадой отметил, что на корешке уже появилась откуда-то царапина, хотя издание еще пахло типографской краской; тут его скрутило и Михаил временно утратил способность осознавать что-либо, кроме острого желания помочиться, что являлось в какой-то мере актом милосердия: все полтора часа до офиса он не вспоминал ни о работе, ни о друге, ни о метели. В контору Гоженко явился бледный, потный, но приступ к тому времени прекратился.

В бюро, где он трудился, уже несколько лет корпели над большим проектом жилого квартала будущего. Гоженко поручили создать практопию трансформаторной подстанции. Архитектор тщетно пытался придумать, как объект может выглядеть хотя бы в настоящем, а подсказать что-нибудь полезное никто не мог: ни один коллега не представлял себе, что это такое.

– Одноэтажная квадратная коробка, – пояснил директор. – Кажется, из кирпича. Проконсультируйся со специалистами.

– Никогда не знал, что есть архитекторы, которые специализируются на трансформаторных подстанциях, – прокомментировал Михаил чуть позже, но спорить не стал, однако раздражался и кричал на практиканток – их модельная внешность возбуждала в нем ненависть, и девушки курили, пятная яркой помадой белые фильтры, и плакали у запасного выхода.

Михаил так ничего и не придумал. Выйдя с работы, он вяло пожал руку молодого восторженного сослуживца и, убедившись, что тот канул в метро, вытер ладонь мятым носовым платком. Ветер прекратился, но пробка чадила по-прежнему, установилась сырость и серость. Мимо прошла парочка – на лице молодых людей красовалась марлевая повязка. Негр-бомж протянул порнографический журнал и прошел за Гоженко несколько шагов, что-то лопоча.

Архитектор ускорил шаг и достиг магазина хозтоваров, где приобрел рулон скотча и стильный рюкзачок – он любил красивые и дорогие вещи. Затем Михаил навестил отделение банка, сняв некоторую сумму денег и проклиная сугроб, наваленный прямо у входа: в груде снега посетители протоптали узкую тропу, но это не спасло одежды Гоженко от грязи и реагентов.

Ступени при входе в банк, напротив, были идеально расчищены, и Гоженко недовольно поинтересовался у служащей, отчего бы не убрать и сугроб.

– Это не наша территория, – ответила худенькая остроносая брюнетка, с интересом разглядывавшая клиентов. – Вам платежи или деньги поменять? Долларов нет в наличии.

– Это у многих так, – пробормотал Гоженко. Девушка, на его вкус, была слишком костлявой и верткой.

Совершив еще несколько подобных деяний, Михаил прибыл в один тихий двор. Начинало темнеть. На детской площадке поскрипывали пустые качели. Воробьи, голуби и вороны топтались вокруг пятна зерен, насыпанных пожилой женщиной, очень любившей птиц.

Гоженко поднялся к ней в квартиру. Старуха пила на кухне травяной отвар и слушала радио. В новостях говорили об успехах страны на внешних и тяжелом положении на внутренних фронтах. Она обрадовалась гостю и просила избавиться от пиджака и чувствовать себя расслабленно.

– Ты, наверное, устал, мой мальчик? – спросила она, пытаясь достать чашку, но Гоженко опередил и небрежно добыл чашку сам.

– Не очень, мама, – ответил он. – Как обычно.

– Может быть, ты хочешь что-нибудь выпить?

– Нет.

Бабка пожилой женщины имела отношение к цыганам, и мать имела отношение к цыганкам, и сама она была цыганкой, а сыну досталась от этой крови смуглая кожа. Старуха куталась в серый пуховой платок. Волосы ее были белыми, как снег на вершине горы, а глаза – черными, как ночное море. Она держала дома трех канареек и скворца. Она страдала провалами в памяти, давно сошла с ума, но о птицах не забывала никогда.

– У тебя утомленный вид, – заметила она.