Борис Цейтлин "Архитекторы будок"

– На самом деле нет, – возразил Михаил. – Я прекрасно себя чувствую. Я принес тебе корм для птиц.

Старуха глядела на него, сама похожая на сову.

– Тебя что-то тревожит, – настойчиво произнесла она. – Пойди в комнату, приляг.

– Я не устал.

Михаил поглядел на ее руки, обтянутые набрякшей, потерявшей эластичность кожей, и вдруг выпалил:

– Стурнин умер. Разбился, выпрыгнув из окна. Как я его понимаю! Мне тоже надоело все до смерти. Уехать бы куда-нибудь…

Он сказал это и испугался – так испугался, что стал оглядываться.

Старуха мешала серебряной ложечкой коричневый напиток, от которого кухня начинала качаться в запахе мелиссы. Когда-то она взглянула на юношу, с обреченной гордостью вытягивающегося в струнку рядом с девицей баскетбольного роста, и решила, что сын стал взрослым. Сейчас она поняла, что ошиблась: Михаил так и остался ребенком. Она покачала головой.

– Да, уеду! – подтвердил Михаил. – Завтра же. Я и сумку купил, смотри.

– Наверное, дорогая, – вежливо предположила старуха.

– Да уж недешевая, – гордо подтвердил Михаил. – Зато крепка – век износу не будет. И карманов много. Люблю, когда много карманов. Самое оно для тех, кто собрался в путешествие.

Его мать ощупала рюкзачок и согласилась: «Да, пожалуй, добротно – не скоро порвется».

– Я гляжу, ты мне не веришь, – констатировал Михаил с еле заметной ноткой горечи. – Считаешь, что я так говорю, воздух сотрясаю.

– На вот, сынок, попей чаю, – спокойно ответила мать. – Уезжают молча. Те, кто много говорят, всегда остаются.

Раздосадованный Михаил испробовал настойки, на фоне радио дал нелестную оценку антикризисным мерам властей и стал собираться.

– Ты стал совсем редко меня навещать, – пожаловалась старуха. – Приезжай почаще.

– Я был у тебя на прошлой неделе, – терпеливо возразил Гоженко.

– Дети перестали уважать старость, – любезно сообщила мать. – Вы знаете, мой сын совсем меня забросил. Он очень известный архитектор. Но и архитекторы стареют, просто они до поры об этом не знают.

– Ты совершенно права, мама, – пробормотал Гоженко. Затем Михаил спустился на три этажа вниз, где попал в объятия особы с бледным личиком. Ей он сказал:

– Как я устал, Лиза! Ах, если бы ты знала, как я устал!

Молодая женщина поспешно открыла холодильник, явив взору Гоженко холодную пустоту, и извлекла бутылку красного вина. Она похвасталась, что у нее есть сыр из Швейцарии, который привезла подруга. Михаил велел нарезать.

– Сыр очень хорош к вину, – важно отметил он. – Хороший сыр сейчас днем с огнем не сыскать. Налей мне бокал, я хочу пить. От маминого чая у меня сухо во рту.

– Бедный мой, – сказала Лиза. – Ты такой утомленный! Она совсем тебя довела. Она всех тут доводит. Все время кормит на улице птиц. Голуби загадили все крыльцо!

– Она всегда любила всяких пичужек, – снисходительно откликнулся Михаил, – Мать давно не в себе.

Он поискал глазами хлеб и не нашел, взял тонкую пластинку сыра, пожевал и добавил:

– Я собираюсь уезжать, а она не верит. Говорит, что это делают молча.

– Молча – трусость, – задумчиво сказала женщина, положив ногу на ногу. – А куда ты собрался?

– А черт его знает! Налей мне еще вина. Я и скотч купил…

– Зачем?

– Склеивать разбитые вещи, разумеется. Обязательно найдутся вещи, которые надо склеить.

– Знаешь, – заметила женщина, – есть вещи, которые уже не склеить. Мне без тебя будет холодно. Ты надолго?

– Не знаю я. Я еще ничего не знаю.

Лиза облегченно вздохнула.

– Если ты ничего не знаешь, то никуда от меня не денешься.

– И ты туда же…

Гоженко пошел в комнату и кинул пиджак на спинку стула. Из кармана выпала монетка и укатилась под шкаф.

Лиза возилась на кухне. Сквозь межэтажные перекрытия доносился свист скворца. Михаил почувствовал, как ноют мышцы на ногах, и прилег прямо на покрывало.

Ему снилось, что он летит над рекой, поверхность которой напоминала дамасскую сталь. В ней отражалось ослепительное солнце, наполовину съеденное горизонтом и перечеркнутое размытыми линиями сизых туч. На одном берегу реки – высоком, обрывавшемся к полоске песчаного пляжа скользкой бурой глиной, рос сосновый лес, плотный и густо-зеленый в кронах, сумеречный и разряженный у красноватых корней, покрытых заячьей капустой. Другая сторона была объята однотонной равниной, и туда-то и садилось солнце, высвечивая черные в закате холмы курганов.

Гоженко во сне глубоко дышал, радуясь, что здесь, на высоте, есть свежий воздух. Ему стало комфортно и свободно. Он был доволен, что летит один и вокруг нет толчеи и суеты. Михаилу казалось, что его мягко подхватывают теплые потоки и поднимают ввысь, и тут же он попадал в зону ледяного ветра, заставлявшего ежиться и стремиться ближе к земле.

Потом он увидел радугу и все вокруг закружилось и стало разноцветное, и крутилось все быстрее и быстрее – до тошноты, и он оробел и захотел проснуться, но не смог. Под ним еще плыла земля – лес и река исчезли, внизу тянулось ровное поле, покрытое золотистым злаком, и вроде бы поле разделяла на части проселочная колея: по дороге к курганам, поросшим ровной колкой травой, брел путник. Михаилу подумалось: «Это, кажется, я сам – здесь больше никого нет. Или это Стурнин?» Но он не успел разглядеть: поле и человека заволакивало стремительным туманом – так бывает при взлете самолета, когда пейзаж под крылом уходит в облака. Скоро Михаил завис в сплошном бесконечном мареве, и стало скучно.

– Я видел сон, – сообщил он бледнолицей женщине. – Я летал. А потом стало ничего не видно…

– Летают дети, когда растут, – заявила Лиза. – А ты взрослый. Я выключила верхний свет – не хотела тебя будить.

Она сидела в кресле у кровати, вытянув красивые ноги, и пила вино.

– Лиза, – сказал он. – Лиза-Лизавета. Ты слышала, что я говорил?

– Нет, – ответила женщина.

– Ты никогда меня не слушаешь.

Лиза поставила бокал на журнальный столик, передвинулась на край кровати и положила руку Гоженко на лоб. От ее кожи пахло стиральным порошком. Гоженко зажмурился и наблюдал сквозь ресницы крупное тело, которое чуть покачивалось в полутьме. Изящная рука на лбу подрагивала.

– Ты тоже мне не веришь, – задумчиво сказал Михаил. – Мои женщины считают меня тряпкой. А ведь я даже рюкзак уже купил. И скотч.

– Нет, что ты, я тебе верю, – рассеянно возразила Лиза и встала. – Если ты так говоришь, значит так и будет. Только ты, наверное, что-нибудь не то купил. Ты всегда выбираешь что-нибудь не то.

«Хорошо, конечно, когда любовница и мать живут в одном доме и Лиза за ней присматривает», – подумал Михаил, – «Но такое соседство имеет свои минусы».

– К матери заглядывай, – сказал он. – Хоть раз в неделю. Она иногда думает, что ты из собеса. А иногда – что от самого господа Бога.

Михаил оглянулся. Лизины волосы рассыпались по ключицам, на которых виднелась тонкие полоски от комбинации; под костью существовала выемка, которая когда-то сводила архитектора с ума. Женщина включила телевизор, ее голубые глаза помутнели. «Она меня не слышала», – подумал Гоженко, кладя деньги на кухонный стол – прямо в хлебные крошки.

3

Дмитрий Стурнин в своей недлинной жизни был женат дважды и собирался сочетаться браком вновь – с одной и той же женщиной. Гоженко побывал на обеих свадьбах – на последней в качестве свидетеля, и говорил другу, когда тот пытался ангажировать Михаила в третий раз:

– Понятые тебе точно не нужны – ты же злостный рецидивист.

Перед смертью Стурнин редко общался со своей возлюбленной, несмотря на то, что они знали друг друга с детства, когда походили на близнецов – оба пухленькие, с круглыми карими глазищами и сильнейшей жаждой познания, доводившей родителей до белого каления, ибо вопросы от этой парочки сыпались ежеминутно – причем такие, что взрослые не всегда находили ответы. Так, Дмитрий и Ася, будучи вывезены в возрасте шести лет на дачу, совершенно самостоятельно открыли процесс фотосинтеза. Кроме того, дети из-за медлительности взрослых долгое время очень неохотно разговаривали по-русски. Для общения между собой они изобрели звуки, схожие с дельфиньими песнями, и руническое письмо.

Поток любопытства не иссяк у Стурнина и в более зрелом состоянии – тем более круг потенциальных источников информации, сначала ограниченный папой и мамой, значительно расширился. От Дмитрия прятались учителя в школе и педагоги в вузе; друзья обзавелись специальной салфеткой, которую использовали как кляп (ее стирали раз в день по очереди, заботясь о том, чтобы не занести Стурнину инфекцию); когда Дмитрий имел постоянную работу, сослуживцы приобретали привычку включать на полную громкость все выпуски новостей с утра до вечера, а в промежутки между программами отгораживались наушниками (в результате один из них превратился в довольно компетентного и успешного политолога). Даже собаки убегали в другую комнату, когда он начинал выпытывать особенности мироощущения Canis lupus familiaris.

От таких любознательных детей ожидали великих свершений, и Ася отчасти их оправдала, защитив докторскую по биологии в 30 лет и нажив немало врагов за приверженность теории о происхождении мужчин от женщин-гермафродитов. Стурнин же с блеском окончил филологический факультет, читая запоем все, что попадалось под руку – от басен Эзопа в переводах Л.Н.Толстого до ужасов Стивена Кинга, и на этом распрощался с академической средой и, в первый раз, с женой – совершенно неожиданно для окружающих.

– Ты стала слишком красива, – объяснил он. – Это невыносимо.

Несколько лет он нигде не работал – сел на шею родителям и поглощал книги в неимоверных количествах. Он просыпался с утра и начинал читать с места, заботливо отмеченного накануне закладкой, и не прекращал ни на секунду, имея в руках том и за едой, и в сортире, и в постели.

Три года нога Дмитрия не ступала на асфальт улицы, потом замененный плиткой. Три долгих года Стурнин неизменно отклонял любые приглашения на вечеринки, светские рауты, свидания и мероприятия любой направленности – от демонстраций до посещений кинотеатра. Тысячу девяносто шесть дней (один год случился високосным) он не видел друзей – и вообще никого из людей, кроме отца и матери; когда они звали гостей, Стурнин скрывался в своей комнате, дабы не отвлекаться на болтовню, салат оливье, который мастерски делала матушка, и любимый напиток папы – бренди. С Гоженко он тоже не встречался – даже тогда, когда сосед сверху заливал квартиру.

– Дармоед, – определило общество с облегчением.

– Нелепый человек, – говорила Ася не без уважения, когда ей говорили о бывшем муже, образ которого в памяти сильно истрепался; в молодости приходится запоминать столько вещей и явлений, что люди забываются быстро.

Через три года Стурнин с ужасом понял, что ознакомился со всей мировой литературой, которую смог найти и вместить. Дмитрий испортил зрение, сидя перед компьютером; почувствовал, что сходит с ума, при мысли о необходимости все перечитать; кроме того, однажды ночью Стурнин проснулся с твердой убежденностью, что авторство «Тихого Дона» принадлежит не Шолохову, а Гумилеву, и впал в состояние, близкое к каталепсии.

Литература не предоставила ответа на большинство вопросов, тем более что Дмитрий обнаружил, что совсем запутался и не может даже подсчитать, сколько мужчин с именем Аурелиано рождалось в семье Буэндиа. Ему пришлось вылезти из кресла и выбраться на воздух на отвыкших от движения, подгибающихся ногах, икры на которых обвисли, как щеки у бассет-хаунда, и болтались в джинсах. После трех лет затворничества улица показалась Дмитрию волшебной.

Свобода и свежий воздух повлияли на Стурнина неожиданно: он превратился в фотографа. Он с рассвета до темноты наблюдал суету обыденной жизни, от которой изрядно отвык; бывало, и ночами бродил по городу, восстанавливая мускульную силу и удивляясь, и пришел к выводу, что этот хаос невозможно познать, не зафиксировав каким-то образом: иначе все менялось так стремительно, что Дмитрий не успевал разглядеть ни деталей, ни целого.

Гоженко, который даже в подъезде не пересекался с другом, случайно наткнулся на него на Арбате, где Дмитрий делал портреты желающих: сто рублей – карточка, и вы увидите себя таким, какой вы есть.

День встречи выдался холодным и грустным – даже занявшие место неподалеку музыканты-индейцы спрятались в ближайший подъезд и выводили в пыльной сухой тишине тихие печальные рулады на сампоньо. Мелкий октябрьский дождь смыл с Арбата краски – улица посерела, как дом Актера, надменная, молодая, еще не успевшая потускнеть принцесса Турандот испытывала явное желание скрыться в театре Вахтангова; никто не хотел фотографироваться в такую погоду. Стурнин с легкостью согласился на предложение «пропустить за встречу», тем более что оба искренне обрадовались.

Немного обсохнув в первом попавшемся баре, Дмитрий поведал о своем везении: в самом начале карьеры к нему подошла пожилая низенькая дама удивительно несовременного облика, которая показалась фотографу скорее неприятной, но благородных кровей. Незнакомка улыбалась странной обаятельной и нерешительной улыбкой, открывая мелкие зубки. Она потребовала снимок, и сам Стурнин ужаснулся тому, что получилось – какой-то взлохмаченный старый чертенок. Дама пронзила Дмитрия острым негодующим взглядом и величественно удалилась, ни сказав ни слова и оставив фотографа в растерянности: Стурнин никак не мог понять, как ей удается при такой непрезентабельной внешности держаться столь царственно.

Дама оказалась известнейшей актрисой и разбранила в своем окружении Стурнина в пух и прах, не жалея матерных выражений, в которых давно достигла виртуозности и силы духа, равной игре на сцене. Заказчики потянулись уже на следующий день.

Его работы не нравились никому. Несколько раз его били, два раза подали в суд, гнали с Арбата в шею (он выжидал некоторое время и возвращался). Клиентура росла в геометрической прогрессии – только плохая погода оставляла Дмитрию свободную минутку. Фотографии стали продаваться, вскоре появился достаток и возможность приобретать профессиональную аппаратуру. У Стурнина состоялись три выставки – две в Москве и одна в Цюрихе, и он готовил четвертую, но по-прежнему почти каждый день появлялся на Арбате и предлагал услуги прохожим: порция правды всего за сто рублей, у других это стоит дороже, господа и дамы.

Михаил после нескольких рюмок загорелся и упросил запечатлеть и его – бесплатно. Получив через несколько дней заказ, Гоженко позвонил Дмитрию и сказал:

– Ну ты и сволочь!

– Драться не будешь? – поинтересовался Стурнин. – Тогда заходи.

С этого момента их общение возобновилось и продолжалось до тех пор, пока Дмитрий, отложив огрызок яблока, не влез в час ночи на подоконник, глядя на погашенные огни во дворе. Он сделал это босиком, не озаботившись натянуть даже носки, и Гоженко подумал, что другу было холодно стоять на скользкой белой поверхности, на которой остались нечеткие отпечатки подошвы и – отдельно – коротких пальцев; один из них искривился и, вероятно, причинял хозяину при жизни немало неудобств.

4

Гоженко со временем – один из немногих – почти привык к манере работы Стурнина и работы друга похваливал, но старался с одобрением не переусердствовать.

– Даже такой человек, как Димка, может задрать нос, – объяснял он свою сдержанность.

Стурнину, впрочем, зазнайство не грозило, так как популярность не являлась его основной целью, хотя Дмитрий и преуспел, судя по количествам выставок, продажам и посещаемости авторских страниц в интернете. Начав с Арбата и довольно скромного «Зенита», Стурнин, что называется, пошел в мир. Широко известны его репортажи о беженцах – серия лиц, и только лиц. Нахмуренный лоб и вопросительный взгляд попрошайки, бесстрастные черты старика, сидящего рядом с рваной палаткой, яростная красота худой женщины, грозящей кулаком объективу, наглая улыбочка молодого араба с железным зубом, которого ведут к полицейской машине – такие сюжеты оказались очень востребованы.

Вершиной мастерства Стурнина считались бытовые сцены: он «ловил» их прямо на ходу – молодые курносые девочки в косичках ерзают на скамейке, сжимая красные картонные стаканы с кока-колой; голенастый ребенок на самокате отталкивается ногой от асфальта, белобрысая голова упрямо наклонена, а мать отпускает его в путь прощальным жестом и похожа на Мадонну; молодежь, явно наслаждаясь запретным мгновением и пугливо оглядываясь, пьет пиво у вечного огня (судя по выражению лиц – дрянное, у одного индивидуума отчетливый фингал под глазом); пенсионерка в опрятном берете нерешительно протягивает прохожему у подземного перехода нитку сушеных грибов; метущий дворник в осеннем дворике отгоняет соседского пуделя.

Помимо этого, у Дмитрия очень неплохо получались городские зарисовки – ржавые зелено-бурые крыши старых особняков, снятые с последнего этажа высотки; залитый светом Крымский мост, сфотографированный летом в пять утра, когда движения еще нет, зато асфальт блестит, как слюда, а ванты делят на сегменты желтое небо; белая высокая колокольня небольшой уютной церквушки, скрытой за дубом, ясенем и терном.

В минуту откровенности, когда друзья предавались любимому занятию: сравнивали свои библиотеки, имея в поле зрения бутылочку «Метаксы» и искромсанный лимон на не очень чистом блюдце, Дмитрий признался Гоженко, что на самом деле всегда хотел снимать природу.

– Я же в таких местах бываю, такую красоту видел! – жаловался Стурнин. – А вот не получается. Не хватает движения, выходит не живо, все в статике. Положим, горы – вот, посмотри. Знаешь, какая могучая жизнь? Глаз не оторвать. А на снимке – ну хребет, ну красиво, и только.

– А что тебе еще надо? – поинтересовался Михаил.

– Смысл, – отчеканил Дмитрий.

Михаил пролистывал изображения на мониторе и удивлялся, не понимая – красоты хватало, но Стурнин морщился и в конце концов попросил прекратить разговор: все-таки он стал достаточно самолюбив, чтобы ощутить раздражение, когда речь шла о том, что фотограф считал неудачей.

Один раз, вернувшись с Арбата, где Стурнин исполнил за день группу немецких туристов, шесть влюбленных пар, немолодого хиппи, местного попрошайку и шпица пожилой актрисы (бесплатно), он сделал в зеркале лифта селфи, чего раньше себе не позволял, полагая эту моду глупостью и блажью. Когда он стал рассортировывать и обрабатывать фотографии, то впал в изрядное изумление: на снимке отобразилась незнакомка. Так и не избавившийся от рыхлости, очкастый, лысоватый человек не первой молодости и миловидная невзрачная женщина, тоже довольно пухленькая вроде бы, чем-то похожая на Асю, которой Стурнин как раз собирался делать третье в жизни предложение.

– Надо же, – пробормотал Дмитрий, вглядываясь. – И откуда что берется?

Он определенно никогда этой дамы не встречал, но странным образом угадывал в ней знакомые черты – в фигуре, в повороте головы; теперь Стурнин увидел, что у женщины рыжие волосы и, кажется, веснушки на носу и тоже очки. Очень приятная барышня. Она смотрела куда-то вбок, стояла рядом уверенно и спокойно, будто встретились добрые соседи и сейчас разойдутся по своим квартирам, дружелюбно перемолвившись о погоде.

Стурнин сделал еще несколько селфи и обнаружил, что женщина присутствует на всех фотографиях, где присутствует он. Иногда она выходила довольно четко, иногда угадывалась лишь контуром или обозначалась какой-либо частью – положенной на плечо рукой, локоном волос в уголке, или просто ощущением.

Стурнин долго ломал голову, вспоминая, где мог ее видеть. Он проделал гигантскую работу, пересмотрев архив, и обнаружил несколько фотографий с участием этой или очень схожей дамы: вот она целует подростка (здесь барышня совсем юна, у паренька весьма обалделый вид; хорошая, экспрессивная фотография); вот стоит в компании людей постарше, что-то оживленно говоря и придерживая изящную шляпку (иностранцы откуда-то из Азии, дали пять долларов); вот угадывается за спиной сирийца (боец с гордостью позировал около гаубицы и через десять минут после снимка был буквально врыт в землю снарядами, поэтому немудрено, что у женщины печальное лицо). Не так уж и редко появлялась на снимках рыжеватая дамочка.

– Ну ты и бабник, – вынес вердикт Гоженко. – Вот уж не ожидал от тебя. Аське лучше не показывай, а то еще лет пять прохолостякуешь.

Михаилу женщина не понравилась: таких низеньких, плотненьких, простодушного вида баб он побаивался больше других, потому что полагал, что вследствие недостатка внешней яркости подобные особи озабочены лишь тем, как бы мужика подвести под венец, а там хоть трава не расти.

– Терпеть не могу тихонь, – не раз говорил он матери, – Они-то как раз самые жесткие хищницы и есть. Раз поцелуешь и никогда не вырвешься из объятий.

– Может быть, для таких, как ты, это к лучшему? – предполагала старая женщина, вслушиваясь в свист скворца, и черные глаза еще больше чернели от воспоминаний, в которых сын заменялся русобородым красавцем-пиратом с кортиком на боку, капитаном, пришедшим из-за моря.

– Сын совершенно не похож на тебя, – сетовала она, – Он рохля.