На душе было муторно. Но что ещё ему оставалось делать? Совесть совестью, воспитание воспитанием, но война – она диктует свои законы и свою мораль, зачастую неприемлемые в мирной жизни – уж в этом-то Батя уже давно убедился. На войне нет женщин, есть только те, кто с тобой заодно, и враги. С первыми надо стоять плечом к плечу. Вторых – уничтожать. А милосердие… Оно во время боевых действий к реальности практически неприменимо, потому что может стоить жизни не только тому, кто сжалится, но и другим. Своим. Тем, кто не виноват, что у тебя дрогнуло сердце, и ты из собственной слабости не смог сделать то, что должен.
Батя никогда не ставил совесть выше жизни своих бойцов или результата задания, которое было ему поручено. Да, бойцов у него больше не было. Но задание, на первый взгляд показавшееся вполне обыденным, преобразовалось в огромную ответственность – найти способ связаться со штабом и предупредить о зомби и тварях. И риск его провалить даже близко не стоял рядом с жизнью одной-единственной женщины, которая, наверное, и человеком-то уже не была.
Заставив себя выбросить из головы ненужное морализаторство, Батя продолжил путь. Добрался до крохотного сквера перед входом в небоскрёб, пригнувшись, пробежал его, прижался к стене сбоку от разбитой вращающейся двери. Прислушался и, убедившись, что путь чист, крадучись двинулся внутрь.
На первом этаже небоскрёба располагался огромный, отделанный мрамором холл с диванами, низкими столиками, вендинговыми машинами, длинной стойкой для секретарей и турникетами, преграждающими проход к лифтам. Раньше тут наверняка царил образцовый порядок, но теперь его место занял хаос. Диваны были изодраны, обрывки обивки оказались разбросаны по всему холлу вместе с обломками журнальных столиков. Вендинговые машины валялись далеко от своих прежних мест, окружённые рассыпавшимися шоколадками, пачками чипсов и бутылками с водой. Лопасти турникетов кто-то большой и сильный попросту вывернул, а некоторые так и просто целиком выломал из пола и бросил рядом. В стойке зиял большой пролом, а металлические двери лифтов украшали длинные глубокие борозды от когтей.
Сейчас, однако, твари, устроившие в холле разруху, ушли. Убедившись в этом, Батя первым делом направился к разбросанной еде. Почти не пережёвывая, съел сразу три шоколадных батончика с арахисом, еще пять штук распихал по карманам на всякий случай. Залпом выпил полулитровую бутылку воды, вторую тоже сунул в карман, а третью перелил во флягу – жажда вместе с головной болью мучили его всё сильнее.
Пожалев о том, что не взял с собой анальгетики, Батя залпом влил в себя ещё бутылку и направился к лифтам. Они, разумеется, не работали, так что пришлось искать лестницу.
На верхний, двадцать девятый этаж Батя едва дополз. Одежда насквозь промокла от пота, сердце билось, как бешеное, лёгкие едва справлялись с нагрузкой. Самочувствие стремительно ухудшалось, возвращаясь ко вчерашнему.
Комвзвода не сдавался. Сейчас, сейчас, ещё чуть-чуть усилий, и он, возможно, сможет совершить один так нужный ему звонок по спутниковому телефону. Твари, даже если и вернутся, на такую высоту не залезут, так что после можно будет немного отдохнуть в ожидании помощи. А помощь придёт – в этом комвзвода был уверен абсолютно. «Сотня» своих не бросает.
Поднявшись на плоскую, крытую рубероидом крышу, Батя взял в руки телефон, но тот снова продемонстрировал полное отсутствие связи со спутниками. Вздохнув, командир принял решение остаться на крыше до утра. А когда взошло солнце, он с ужасом понял только одно – помощи не будет.
