На башки себе натянули шкуры рыбьи, с дырками для глаз, да на голубом глазу давай бабе рассказывать, дескать кики они, дескать утащили её за проступки деда, что в годы молодые кику снасильничал, дескать во имя мести. Ну и, пока трепали дурака, кувшин с брагой бабе подсунули. Ну а та уж такая ленивая, что ей любая кутерьма, лишь бы ничего не делать. Кувшин приговорила залпом и дрыхнуть. Дескать, тетерьте сколько требуется, только спать не мешайте.
Потом уж баба эта рассказывала соседкам, что стойко выдержала надругательство, и только благодаря стойкости её кики на деревню не напали.
Да вот, её рассказ куда интереснее правды был.
* * *
Проснулась я от того, что тряска кругом. Глядь, а меня две кики через лес несут на одеяле. Ну, думаю, всё. Закончилась, Матвеюшка, твоя жизнь. Как есть, сожрут и не подавятся.
Шли не долго. Кики будто силой особой наделены. Будто сам лес перед ними раскрывается, и там, где обычному человеку день лаптями грязь месить, они в сто шагов путь проделают.
Притащили меня эти кики в неведанные места глухие, и давай вокруг да около бродить. И тут бормочет одна, что выбрали они меня для испытания всего нашего села. Дескать, в давние времена тут кики селились, а наши праотцы пришли и погнали их. И вот теперь час расплаты настал.
Будем, говорит, мы тебя истязать. И коль слово пикнешь, голову оторвём тебе и всё село вырежем.
Поймите, на себя то мне плевать. Что там жизнь моя стоит? Пустяк. А вот за вас, за соседей, я не на шутку испугалась.
Бейте, режьте, рвите. Слова не пророню. Ну, это я им так сказала.
А эти твари запортки свои расчехлили. Огромные, как тыквы. И отростками срамными давай размахивать. Длинными, как черенок лопаты. И извиваются они у них, как уж на углях.
И как начали они меня насильничать. Два дня без перерыву. Даже времени дух перевести не давали. А я как камень тверда, как дерево молчалива. Как на скованной льдом реке, на лице моём безразличие. Даже и в мыслях нет ойкнуть или пикнуть. За вас, за соседей страшно.
А как окончилось всё, так кики возьми и людьми обратись. И начали они рассказывать, что не просто кики они, а эти, цари киковские. И не просто это испытание было, а честь. И вот теперь не станут они село разрушать. А как я на свет им царевича нарожу, так и вовсе, явятся и заберут нас.
* * *
Народ то может и поверил бы бабе, да только вот байку с царями она перегнула. Да и видел кто-то как Акакий с Велославом Матвею спящую на одеяле тащили в лес.
До старого барина быстро дошло. Быстро и сыночка, и дружка его на колени поставил и давай грозить запортки пообрубать за дела такие. Старый барин-то мужик был суровый, но справедливый. За то его и другие власть имущие уважали.
Так вот. Кричал он, топориком размахивал. Для виду даже на огне лезвие топора накалил. Но, всё ж велел лежебоку к себе позвать. Вроде как, она сильнее всего пострадавшая тут. Пусть и решает, как поступить.
Так то, по правде говоря, старый барин не хотел сына хозяйства лишать. Больше для виду размахивал топориком, от возмущения. Ну а потом-то на попятную уже не с руки давать. Вот хитро через Матвею и решил своё слово назад взять. Вроде как, не станет баба парней молодых губить. Деньгами возьмёт за позор. Ну и, может, Велослава себе в мужья заграбастает.
Да, к удивлению барина, лентяйка в отказ пошла. Начала говорить, что кики то были. А барчёнка с дружком его она и не видела. А то, что люди толкуют, то от зависти.
Ну, раз не было ничего, так и не было. И топорик барин убрал.
Народ ещё долго историю ту вспоминал, хихикал. А потом ещё Матвея и тяжёлой стала… правда случилось это уже на шестую осень после той шалости. Кто-то в пьянке на спящую лежебоку влез и свезло.
Люди хихикали, шутили. Говорили, дескать, у кик запортки огромные и кончики длинные. Шесть годков потребовалось, чтоб доползло.
Вот такие дела Акакий по молодости вытворял. И баб портил, и по две луны пил не просыхая, и чудил на чём свет стоит. А как батя его к Кондратию на пироги отправился, так народ и вовсе ждал, что все берега та река потеряет. Но нет, как-то присмирел Акакий, потому как смерть отца для него страшным ударом стала. Любил он и уважал отца своего, несмотря на то, что тот при любом случае порол.
Да, присмирел. Вроде даже править как-то начал. Далеко ему, правда, до отца. Тот то боец был. С рассвета до заката по деревне бегал и указания раздавал. Сам следил за выполнением, а то и не стеснялся сам за лопату или топор взяться и наравне с мужиками обычными поработать. А сынок так не умел.
Встанет утром, через работника указания даст, через него же новости и узнает. И за завтрак. Пока завтракать закончит, там уже и обедать пора. Ну а, после обеда поспать нужно, чтоб сил набраться. А там и ужин. И всегда с вином сладким, беленькой жгучей или мутной холодной. И, как-то сам Акакий не заметил, как жиром заплыл. Неповоротливым стал, ленивым, сонным, потным.
Годы шли, и как-то понимать Акакий начал, что несчастлив он. Жаловаться Велославу начал на судьбу свою. Да тот друга успокаивал, дескать, есть же всё для жизни спокойной. И казна полна, и народ смирный, и власть. Чего ещё желать?
Да Акакий как-то задумываться начал. Вся его жизнь от казны зависит, что отец оставил и пополнение её наладил. Чуть что, прими решение не верное, и народ разбежится. Да не в этом беда. С годами жиру на брюхе своём нарастил барин столько, что даже дышать трудно стало и ходить тягостно. Тяжелее ложки уж и не поднять ничего. Коль нападёт какой сосед, так и шансов не будет отбиться. Ну, разве за такого барина кинутся люди шкурой своей рисковать? И так переживать Акакий начал за это, что как-то после ужина сытного, поросёночка жареного приговорив и бутылью мутной запив, почувствовал себя он скверно. Защемило в груди, руку закрутило и в глазах потемнело.
Упал Акакий навзничь, с трудом воздух глотая, и слова произнести не в силах. Лишь благодаря тому, что Велослав рядом оказался, может и не помер прежде назначенного.
– Врачевателей отыщи мне, самых лучших, самых дорогих. Всю казну отдам, но чтоб вылечили, – взмолился барин. Шибко страшно ему стало, как понял, что помереть может. Готов был всё отдать, лишь бы живым остаться.
Велослав тогда клич кинул и созвал врачевателей чтоб излечили барина. Ой, сколько их наехало с разных концов всех барских земель. И каждый опытный, знающий. Даже один ротознавец зачем-то явился. Уж подумать то. К чему там зубы лечить, когда мужик от собственного жира задыхается?
И вот, одни твердят, что нужно двигаться больше, другие говорят меньше есть. Одни лекарства дают, что голод притупляют, от других лекарств несёт. Да так несёт, что присядь против ветра, вдаришь на три шага. Но, если похудеть и выходит немного, то не на долго. И, если подумать, лучше не становится. Чуть схуд и вовсе сил не остаётся даже голову поднять.
Начали тогда врачеватели один за одним барину доносить, что старость к нему подкралась. Всё же, тридцать седьмой годок уже. А знать, хоть ты по шву тресни от самого хезальника до темени, а от хворобы этой не спасёшься. Лекарства от смерти не придумали ещё. Знать, к Кондратию пора собираться. А к Кондратию Акакию не шибко хотелось. Чего он там не видывал? Конечно, ничего вообще, но посмотреть и полюбопытствовать не шибко спешил.
Пусть там он не бывал, но ясно представлял, что у Кондратия очутившись, назад уже не воротишься, к богатствам своим, к сытным ужинам и выпивке сладкой. К беседам с Велославом и смеху от их с ним шуток. А это больше всего его пугало в смерти. А с другой стороны страшно было и то, что там может ничего и не быть. Начал он тогда искать тех врачевателей, кто знает о лекарстве от старости. Добрую половину казны спустил. Поиски на друга своего возложил.
И вот, на перебой начали Акакия врачеватели терзать. Кто предложит муравьиные яйца глотать, кто настоятельно рекомендует змеиные глаза трижды в день принимать. Кто-то посоветовал обернуться в тряпку, что дерьмом слобня пропитана. И так дважды в день делать. А кто-то и вовсе, будто умом перехворал…
Предложил барину один из таких, хворых, в зад шишку еловую затолкать. Непременно молодую и не зрелую. Непременно не срывая с ветви. Непременно с самой верхней ветви, в полнолуние, не срубая ели.
И если яйца муравьиные, или глаза змеи, ещё как-то стерпеть можно было. Но шишку в зад – непомерно трудно. Ну попробуй, взберись на ель огромную в ночи. Акакий попробовал разок, не вышло. Только в смоле перепачкался.
И к этому всему ещё и уговаривают врачеватели есть меньше и больше двигаться. Что и вовсе подобно пыткам.
И вот, забрёл как-то в барство торговец ножницами. Странный мужик. Всё интересовался, есть ли ведьма в деревне? Да не собирается ли помирать ненароком. А как узнал, что барин лекаря ищет, так и вспомнил, что довелось ему как-то точить ножики и ножницы особые одному мужику, что морду под странной маской скрывает. Да звался тот мужик не иначе, как Доктор Плесень. Именно так. И лечил он людей, и силу гнилую, как равных. Плесенью лечил. И, вроде как, от любой хворобы плесень его спаси могла.
Быстро слухи до Акакия дошли. И вот велел он отыскать того Доктора Плесень, что лицо под маской скрывает, тело пол плащом длинным прячет. В таком одеянии не понять даже, мужик он, али баба. Но слухи про него вперёд шагали.
Самого Доктора найти не смогли, а вот со всех концов истории про него приносили. Дескать, умеет Плесень лечить людей от таких хвороб, от которых самые мудёрые врачеватели не спасают. Да и, дескать, сам он умудрился обыграть даже ту хворобу, что смертью зовётся. Будто давно он сам уже к Кондратию должен был отправляться, да не спешит, не желает.
А вот Велослав враз невзлюбил Доктора. Всё твердил Акакию, что тот с силой гнилой якшается, а значит доброго от него нечего ждать. Лучше уж, как есть, следующего полнолуния дождаться и ещё раз попробовать за шишкой на ель вскарабкаться. Но, Акакий так уж себя гадко ощущал, что уже не до забав в ночи на елях ему. Велел-таки отыскать и привести к себе Плесень. Да где ж искать то, никто и не знает. Но, как в сказке, чудо произошло. Сам Плесень явился в деревню, дождливым вечером у околицы возникнув. Всё как по рассказам. Морда под маской спрятана, тело под плащом. Не понять, мужик там или баба.
На барина то посмотрел, пальцами в брюхо потыкал и говорит:
– Поздно тебе уж барахтаться. Смерть совсем рядом. Простые лекарства не спасут, чудные не помогут. Есть одно лекарство от смерти, но ты не согласишься. Да и велик шанс, что к Кондратию отправишься быстрее, чем добудешь его.
– Скажи мне, что это за лекарство, – взмолился барин. Шибко жить ему хотелось. – Любые деньги отдать готов, любых людей за ним отправлю.
– Лекарство это силой гнилой сотворено. – отвечает Доктор Плесень. – На севере, в сторону Захолустья, есть гора. Один раз в луну окутывает ту гору туман. Столь густой, что и не видно ничего. Если на той горе построить баню, да силу гнилую, что на той горе бывает, трижды в бане той попарить, даст она лекарство от старости. Но, весь путь одному тебе сделать надобно, гору отыскать и баню выстроить самому. Трудно это всё, так что, лучше смирись. Ешь поменьше, двигайся больше, глядишь и прожить сможешь ещё.
Загрустил Акакий. Три дня грустил, а потом надоело. Позвал он Велослава, вручил ему барский перстень, символ власти и ключ от казны одновременно, вроде как на сохранение. И как бы тот не сопротивлялся, как бы не уверял, что не сможет долго людьми править как должно, Акакий на своём стоял. Пообещал Велославу, что отыщет лекарство и воротится. Пообещал на долго друга не оставлять. Ну, тот и согласился.
– Не так далеко это, по словам врачевателя. За луну, может две, обернусь. Ну, найду я ту силу гнилую, попарю её в бане и вернусь. Ты, главное, за барством присмотри. Тебе я доверяю, – объяснил Акакий.
И вот, вышел на четвёртую ночь барин из терема, да так и побрёл прочь из деревни, да на север. Медленно шагал, тяжело. Останавливался часто. Да к рассвету уже и барство своё покинул. Всё ж, не велико оно было. Всего в одну деревню большую, да полоску земли вокруг.
Топает Акакий по дороге и пытается представить, какие приключения его ждут. Всё представляет, что вот-вот гора ему встретится, взберётся он на неё, быстренько баньку сварганит и домой, здоровый и молодой, а то и бессмертный.
Вот уже, и барская земля позади остаются, если верить россказням. Дикие где-то там впереди начинаются, но до них ещё дойти надобно. А за ними то, что Захолустьем называется. Так сказать, последний рубеж перед чащей, куда никто не ходит.
Слышал Акакий много историй и про Захолустье, и про те места, где брёл, да и про силу гнилую слышал… Страшнее всего было набрести на древний погост, где правила Деляна, что с мертвяками тетерится. Да по рассказам, западнее он немного. А может и много. В рассказах то всё иначе. Вышел и дошёл. А тут, вроде и бредёт барин день, два, три, а дойти никуда не может. Да и горы никакой не видно.
Ещё день брёл Акакий, другой, третий. Переживать даже начал. По его то планам за одну луну обернуться нужно было. А тут, даже Великого оврага ещё не видал. Еда кончаться начала, а людей на пути не встретить. Чудом яблонька дикая, что от брошенного семечка проросла, на пути встретилась.
Обрадовался барин, начал яблоки рвать и вместе с сердцевиной хрумкать. Кисленькие, сочные, освежающие. Да только после десятого яблочка в животе топыри брачные песни запели.
Схватился барин за живот, да с тропы соскочив, под сосну старую, лопухи попутно срывая. А оно то уже подступает. Да так, что уже пелена на глазах, кровь в висках стучит и кроме стука этого и не слышно ничего.
Как на зло, тут муравейник, там осы кружат, здесь колючки. Крутился, вертелся, да место поудобнее выбрав, портки стянув, завыл Акакий и вдарил так, что с сосны шишки посыпались. И белка, задумавшаяся над чем-то своим, чуть со страху с Кондратием раньше времени не познакомилась.
