– Мне нужно было поговорить с Габри и Оливье, узнать, что они думают.
– И?..
– Вы когда-нибудь слышали про баронессу? – спросил Габри, садясь рядом с Рейн-Мари.
Это и в самом деле прозвучало туманно знакомым. Словно воспоминание о воспоминании, но таком отдаленном, что Рейн-Мари знала: сама она никогда не вспомнит.
И отрицательно покачала головой.
– Нас представили ей, когда мы здесь только появились, – сказал Оливье. – Много лет назад. Представила нас Тиммер Хадли.
– Та женщина, которой когда-то принадлежал старый дом Хадли, – сказала Рейн-Мари.
Она показала в сторону великолепного здания на холме, смотрящего на маленькую деревню. Дом, которым владела и в котором когда-то, более века назад, жила «богатая» семья, возвышался над бескрайней снежной пустыней.
– Я встречалась с баронессой в доме Тиммер, – сказала Рут.
– Она еще и к нам приезжала, – добавил Габри. – Когда мы открыли гостиницу.
– Регулярно? Как друг? – спросила Рейн-Мари.
– Как уборщица.
– Скорее, – сказала Мирна, таща Бенедикта за руку.
Люсьен шел впереди на несколько шагов, но Бенедикт остановился, и Мирне пришлось вернуться за ним.
Это напоминало бег назад в пылающее здание.
Кожа на ее лице так замерзла, что горела. Холод пробился даже сквозь варежки и кусал пальцы. Она прищурилась на обжигающие солнечные лучи.
Но Бенедикт, вместо того чтобы поспешить в бистро, как это сделал бы любой квебекец, остановился. Он стоял спиной к магазинам, его огромная красно-белая шапочка своим помпоном тащилась по земле, а он смотрел на три громадные сосны, нагруженные снегом, на коттеджи вокруг деревенской площади.
– Как красиво!
Его слова появились на свет в облачке тумана, как в диалоговом облачке комикса.
– Да-да, красиво, красиво, – сказала Мирна, таща его за руку. – А теперь поспешите, или я ударю вас туда, где будет больно.
Приехали они во время метели, а потому Бенедикт впервые видел Три Сосны. Кольцо домов. Дымок из труб. Горы и леса.
Он стоял и смотрел – вид, который не менялся веками.
А тут его тащили прочь.
Через несколько минут к открытому огню принесли еще один столик, и теперь они наслаждались завтраком с кофе в бистро.
Клара увидела, что все бегут в бистро, и присоединилась к ним.
– Если на карнавал будет такая же холодища, то я с себя одежду не буду снимать, – сказала она, потирая руки.
– Что-что? – спросил Арман.
– Ничего, – ответил Габри. – Не берите в голову.
– О чем вы разговаривали, когда я вошла? – спросила Клара, принимая кружку кофе. – У вас всех был такой потрясенный вид.
– Рут вспомнила, кто такая Берта Баумгартнер, – сказала Арман.
– Кто?
– Ты помнишь баронессу? – спросил Габри.
– О да. Разве можно ее забыть?
Клара опустила вилку и вперилась в Рут.
Потом ее взгляд метнулся на окна. Но она не увидела солнца, бьющего по схваченным морозом стеклам. Не видела деревню под глубоким снегом и невероятно ясным голубым небом.
Она увидела пухлую пожилую женщину с маленькими глазками, широкой улыбкой и шваброй, которую держала, как держит флагшток исследователь Северного полюса, собирающийся водрузить флаг на макушке земли.
– Ее звали Берта Баумгартнер? – спросила Клара.
– Ну ты же не думаешь, что она была баронессой? – спросила Рут.
Клара нахмурилась. Она об этом даже не думала.
– Знаете, почему ее называли баронессой? – спросил Арман.
Они посмотрели на Рут.
– Откуда мне знать, черт побери? На меня она никогда не работала. – Она посмотрела на Мирну. – Ты – единственная уборщица, которая у меня была.
– Я не… – начала было Мирна, но потом сказала: – А чего волноваться-то?
– Тогда почему вы думаете, что эта Берта и баронесса – одно и то же лицо? – спросил Арман.
– Ты говорил, что ее дом – по дороге в Мансонвиль? – спросила Рут; он кивнул. – Старый фермерский дом у лощины?
– Oui.
– Я как-то раз подвозила баронессу – у нее тогда машина сломалась, давно это было, – сказала Рут. – Похоже, это то же самое место.
– И как он выглядел – дом? Вы не помните?
Рут, конечно, помнила все.
Каждую еду, каждую выпивку, каждый вид, каждое оскорбление, реальное, вымышленное или спровоцированное. Каждый комплимент. Каждое слово, сказанное или несказанное.
Она хранила все это и превращала те воспоминания в чувства, а чувства – в поэзию.
Я молилась, чтобы быть доброй и сильной,
За искупление грехов моих с детства
Груз первородный, за хлеб мой насущный
И моей неизбывной вины наследство[19 - Рут здесь приписаны строки (цитировавшиеся и в других романах цикла) из стихотворения «Ожидание» канадской поэтессы Маргарет Этвуд.].
Арману не требовалось особо напрягаться, чтобы вспомнить, почему именно это стихотворение Рут, довольно темное по смыслу, пришло ему на память.
– Дом у нее был небольшой, развалюха. Но привлекательный, – сказала Рут. – В ящиках на окнах – анютины глазки, бочки с цветами по обе стороны ступенек крыльца. Там были всякие пикапы и фермерское оборудование во дворе, но такое железо есть на каждой старой ферме.
Когда Арман разгреб снег и подвыпрямил стены, он почти увидел это. Дом, такой, каким он был когда-то. В теплый летний день. С более молодой Рут и баронессой.
– В последнее время вы ее не видели? – спросил он.
– Много лет, – сказал Габри. – Она перестала работать, и мы потеряли с ней связь. Я не знал, что она умерла. А вы?
Клара отрицательно покачала головой и опустила глаза.
– Моя мать была уборщицей, – сказала Рейн-Мари, правильно истолковав то, что чувствует Клара. – Семьи, где она работала, становились для нее как родные. А когда она кончала работать, то теряла с ними связь. Наверняка многие из них умирали, а она понятия не имела.
Клара кивнула, благодарная за слова о том, что дело это двустороннее.
– Как вы думаете, не могла бы баронесса Баумгартнер написать Жюстену… – начал было Габри.
– Non.
– А какой она была? – спросил Арман.
– Сильная личность, – сказал Оливье. – Ей нравился собственный голос. Много говорила о своих детях.
– Два мальчика и девочка, – сказал Габри. – Лучшие дети на земле. Красивые, привлекательные. Умные и добрые. «Как их мать». Она часто это повторяла, а потом смеялась.
– А от нас она всегда ждала слов «Не смейтесь, это же правда», – сказал Оливье.
– И вы их говорили? – спросила Рейн-Мари.
– Если мы хотели, чтобы она убрала у нас в доме, то говорили, – ответил Габри.
Они описывали личность баронессы, и та возникала перед мысленным взором Клары. Почти всегда с улыбкой на лице. Иногда теплой и доброй. Часто с хитрецой. Но никогда со злобой.
Трудно было представить себе женщину, меньше похожую на баронессу.
И все же Клара помнила, как баронесса бралась за швабру или щетку. Работала до седьмого пота.
В этом было какое-то благородство.
Клара спрашивала себя, почему ей никогда не приходило в голову написать баронессу. Ее маленькие яркие глаза, одновременно добрые и требовательные. С хитрецой, но еще и вдумчивые. Ее траченные годами руки и лицо.
Оно у нее было примечательное, полное щедрости и желчи. Доброты и осуждения.
– Почему вы спрашиваете? – спросил Габри. – Это имеет значение?
– Не очень, – сказал Арман. – Просто дело в том, что ее завещание странновато.
– О-о-о, странновато, – сказал Габри. – Мне это нравится.
– Ты любишь гомосеков, – сказала Рут. – А странноватых ненавидишь.
– Это верно, – признал он. – Так что такого странноватого в завещании?
– Деньги, – сказал Бенедикт.
– Деньги? – переспросил Оливье, подавшись вперед.
Люсьен рассказал им о наследстве.
Выразительное лицо Оливье становилось из ошеломленного удивленным, а потом снова ошеломленным.
– Пятнадцать миллионов? Долларов? – Он посмотрел на Габри, который тоже слушал разинув рот. – Нужно было с ней дружить.
– Oui, – сказал Люсьен, довольный такой реакцией. – И дом в Швейцарии.
– А другой в Вене, – сказала Мирна.
– Она всегда казалась немного чокнутой, – сказал Габри. – Должно быть, съехала с катушек.
– Нет. Мой отец никогда бы не позволил ей подписать завещание, если бы считал, что она не в своем уме.
– Да ладно уж, – сказала Рут. – Даже я вижу тут безумие. И дело не только в деньгах, но и в выборе трех человек, которых она даже не знала, исполнителями ее последней воли. Почему не одного из нас?
Арман посмотрел на Габри, Оливье, Рут и Клару.
Они знали эту женщину. И не знали ее.
Они знали баронессу. Не Берту Баумгартнер.
Уж не поэтому ли?
У него с Мирной нет никаких предвзятостей. Они видели ее как женщину, а не как уборщицу. И уж конечно, не как баронессу.
Но почему это имеет какое-то значение?
Может быть, все дело в профессиональном подходе. Он – полицейский, следователь. Мирна – психолог. Она умеет заглядывать в голову людям. Они оба умеют это делать. Но опять же почему это имеет какое-то значение для выполнения завещания мадам Баумгартнер?
И как она вообще узнала про них, если они о ней не знали?
А как насчет?.. Арман посмотрел на Бенедикта. Его-то с какой стати назначила она душеприказчиком?
