– Так в чем проблема?
– С чего ты решила, что есть проблема? – спросил Арман.
– Вы не едите ваш… эклер.
Все слова она произносила тщательно, хотя звучали они все еще приглушенно, словно обернутые в избыток осторожности и ватную подкладку.
И ее движения, когда она поднесла ко рту печенье, тоже были взвешенные. Нарочитые. Точные. Медленные.
Гамаш приезжал к Лакост в ее дом в Монреале не реже раза в неделю. Когда стояла хорошая погода, они отправлялись на короткую прогулку, но по большей части, как сегодня, они сидели на ее кухне и разговаривали. У него вошло в привычку обсуждать с ней текущие события. Вводить ее в курс дел. Спрашивать ее мнения и советов.
Она была одним из его старших офицеров.
Он смотрел на нее теперь, как смотрел и всегда, в поисках каких-либо признаков улучшения. Реальные подвижки были лучше всего, но он был готов принять и вымышленные. Ему показалось, что дрожь в ее руках стала меньше. Речь яснее. Словарь богаче.
Да. Без сомнения. Может быть.
– Это внутреннее расследование? – спросила она, откусив кусочек наполеона, принесенного Арманом из пекарни Сары; он знал: наполеон – ее любимое пирожное.
– Нет. Оно почти закончено.
– И все же они совсем не спешат. В чем проблема?
– Мы оба знаем проблему, – сказал он.
– Да. Наркотики. Больше ничего не обнаружилось?
Она разглядывала его в поисках признаков улучшения. Оснований для надежды, что этот морок скоро кончится.
Вид у шефа был расслабленный. Уверенный. Но с другой стороны, он всегда так выглядел.
Изабель нахмурилась.
– Я тебя утомляю, – сказал он и начал вставать. – Извини.
– Нет-нет, пожалуйста. – Она помахала рукой, давая ему знак сесть. – Мне нужно… стимулирование. Дети в школу не пошли из-за метели, и вот они решили, что я должна научиться считать… до ста. Мы занимались этим все утро, а потом я их выгнала. Я пыталась объяснить, что считать я умею. Давно уже могу… несколько месяцев, но они продолжали настаивать. – Она заглянула в глаза Армана. – Помогите мне.
Сказано это было с комически нелепым ударением, намеренно преувеличенным. И все же ее слова разбили его сердце.
– Я шучу, patron, – сказала она, скорее почувствовав, чем увидев его печаль. – Еще кофе?
– Будь добра.
Он пошел за ней к столу. Она двигалась медленно. С остановками. Нарочито. И гораздо лучше, чем кто-либо, включая и ее докторов, осмеливался надеяться.
Сын и дочь Изабель были на улице – строили снежные крепости с соседскими ребятами. Арман и Изабель слышали за окнами визги, когда одна армия атаковала тех, кто засел в крепости.
Они играли в ту же игру, в какую в детстве играл Арман. В какую двадцать лет спустя играла сама Изабель. Игра в доминирование и войну.
– Будем надеяться, они никогда не узнают… что это такое на самом деле, – сказала Изабель, стоя у окна рядом со своим боссом и наставником.
Он кивнул.
Взрывы. Хаос. Едкий запах пороха. Ослепляющая пыль камня, цемента и кирпича. Удушающий воздух.
Крики. Удушающий воздух.
Боль.
Гамаш крепче вцепился в стол, когда воспоминания нахлынули на него. Понесли. Подбросили, закрутили. Швырнули на дно.
– У вас рука все еще дрожит? – тихо спросила она.
Он взял себя в руки, кивнул:
– Иногда. Когда устаю или в особо напряженных ситуациях. Но уже не так, как прежде.
– А хромота?
– И опять главным образом когда я устаю. Я этого почти не замечаю.
Это же случилось годы назад. В отличие от ран Изабель, которые насчитывали всего несколько месяцев. Он недоумевал. Ему казалось, это произошло сто лет назад и вчера.
– Вы думаете об этом? – спросила она.
– О том, что случилось, когда тебя ранили?
Арман посмотрел на нее. Ее лицо, такое знакомое, – сколько раз он видел его, стоя на коленях перед трупом между ними. Столько раз в кабинете, за столом для совещаний. В стольких наспех созданных оперативных штабах в подвалах и сараях, в хижинах по всему Квебеку. Когда они расследовали убийства. Изабель. Жан Ги. Сам он.
Изабель Лакост пришла к нему молодым агентом, ей тогда не исполнилось и двадцати пяти. Собственный отдел отверг ее за то, что она не проявляла достаточной жестокости, достаточного цинизма, достаточной уступчивости, чтобы знать, где правда, но поступать против нее.
Он тогда служил главой самого престижного в S?retе du Quеbec отдела по расследованию убийств и предложил ей работу. К удивлению ее прежних коллег.
И Изабель Лакост выросла из рядовых агентов, в конечном счете приняла отдел от Гамаша, когда он стал главой академии, а потом и всей Квебекской полиции. Как сейчас.
Вроде бы.
Она, конечно, постарела. Быстрее, чем должна бы, могла бы, если бы он не взял ее к себе. Если бы он не сделал ее старшим инспектором. Если бы не случилось последней схватки с наркокартелями. Всего несколько месяцев назад.
– Да, думаю, – сказал он.
Изабель упала, сраженная выстрелом в голову. То, что казалось ее последним рывком, дало им шанс. Фактически спасло всех их. И все же кошмар случился страшный.
Он помнил это, самые последние действия. Но еще он помнил, не менее живо, все рейды, атаки, аресты. Расследования за многие годы. Жертв.
Все эти невидящие, уставившиеся в никуда глаза. Мужчин, женщин, детей, чье убийство они расследовали. За долгие годы. Чьих убийц он загонял в угол.
Помнил всех агентов, которых он отправлял, а часто и вел в пороховой дым.
И он помнил свою поднятую руку, готовую постучать в дверь. Стук старухи с косой. Стучал, а потом сам совершал убийство. Не физическое, но Арман Гамаш был в достаточной степени реалистом и понимал: то, что он делал, было убийством. Они навсегда оставались с ним – лица отцов, матерей, жен и мужей. Вопрошающие. Любопытствующие. Они вежливо открывали дверь, смотрели на незнакомца.
А после того как он произносил роковые слова, их лица менялись. И он видел, как на его глазах рушился их мир. Погребал их под грудой обломков. Согнутые горем, многие из них после этого никогда не разгибались. А те, кому это удавалось, смотрели на мир навсегда изменившимся взглядом.
Личности, которыми они были до прихода Гамаша, исчезали навсегда. Умирали.
Да. Арман помнил.
– Но я стараюсь не задерживаться на этом надолго, – сказал он Изабель.
Или, хуже того, он задерживался. Переживал заново трагедии, боль. Страдания. Обосновывался в аду. Но уйти было нелегко. Оставить его агентов, мужчин и женщин, которые погибли потому, что исполняли его приказ. Следовали за ним. Он давно чувствовал, что в долгу перед ними, а потому не должен покидать это место печали. Его долг – оставаться с ними.
Друзья и врачи Гамаша помогали ему понять, что он оказывает им плохую услугу. Их жизни не могли определяться их смертями. Они принадлежали не вечной боли, но красоте своих коротких жизней.
Его неспособность двигаться дальше навсегда замораживала их в последних страшных мгновениях смерти.
Арман наблюдал, как Изабель осторожно ставит кружку на кухонный стол. Когда до поверхности оставался дюйм, ее пальцы ослабли, и кофе пролился. Немного. Но он все же видел ее ярость. Разочарование. Смущение.
Он предложил ей свой платок, чтобы она промокнула влагу.
– Merci. – Она схватила его платок, вытерла стол; он протянул руку, чтобы забрать его, но она оставила себе.
– Я его в-в-в-выстираю и верну вам, – отрезала она.
– Изабель… – сказал он спокойным, но твердым голосом. – Посмотри на меня.
Она оторвала глаза от платка, испачканного кофе, посмотрела ему в глаза.
– Я тоже все это ненавидел.
– Что?
– Мое тело. Ненавидел за то, что оно подводит меня. Что допустило то, что случилось. – Он провел пальцем по шраму на виске. – За то, что не двигалось достаточно быстро. Не предвидело такого развития событий. За то, что упало и не могло встать, чтобы защитить моих агентов. Я ненавидел его за долгое выздоровление. Ненавидел, когда спотыкался. Когда Рейн-Мари держала меня за руку, чтобы я не упал. Я видел, как люди сочувственно пялятся на меня, когда я хромал или не мог подыскать нужного слова.
Изабель кивнула.
– Я хотел вернуть мое старое тело, – сказал Арман. – Сильное и здоровое.
– Прежнее, – сказала она.
– Прежнее, – кивнул он.
Они сидели в тишине, если не считать далекий смех детей.
– То же самое чувствую и я, – сказала она. – Я ненавижу… мое тело. Ненавижу, что не могу взять моих детей и поиграть с ними, а если я сажусь с ними на пол, то им приходится помогать мне подняться. Ненавижу это. Ненавижу, что не могу… читать им перед сном и так быстро устаю, теряю ход мысли. Ненавижу, что иногда я не могу складывать. Иногда не могу… вычитать. А случаются дни…
Изабель помолчала, собралась. Она заглянула в его глаза.
– Я забываю их имена, patron, – прошептала Изабель. – Моих собственных детей.
Бесполезно говорить ей, что он понимает. Что это в порядке вещей. Она заслужила право на трудные ответы.
– А что ты любишь, Изабель?
– Pardon?
Гамаш закрыл глаза и поднял лицо к потолку:
– «Вот что я любил: фарфоровую гладь тарелки, / Слой тонкий пыли на столе, каемки синий блеск по кромке, / И влагу крыш под фонарем, и хлеба лакомую корку».
Он открыл глаза, посмотрел на Изабель и улыбнулся; у глаз и губ на его усталом лице образовались глубокие морщины.
– Там есть и дальше, но я не буду продолжать. Это стихотворение Руперта Брука. Он был солдатом Первой мировой. Стихи помогали ему в аду окопов вспоминать вещи, которые он любил. Они и мне помогают. Я составил список в уме: в нем вещи, которые я люблю, люди, которых я люблю. Это возвращает меня к здравомыслию. До сих пор.
Арман видел, что она задумалась.
То, что он предлагал, не было магическим средством, помогающим при пулевом ранении головы. Ей предстоял огромный объем работы, боли, физической и эмоциональной. Но этим вполне можно было заниматься и при солнечном свете.
– Я сильнее, здоровее, чем тот человек, которым я был прежде, до всего этого, – сказал Гамаш. – Физически. Эмоционально. Потому что это было моим долгом. И тебя ждет то же самое.
– Вещи прочнее всего, когда сломаны, – сказала Лакост. – Слова агента Морена.
Вещи прочнее всего, когда сломаны.
Арман снова услышал голос Поля Морена. Он словно стоял вместе с ними на залитой солнцем кухне Изабель.
И агент Морен был прав. Но как сильна боль излечения.
– Мне в некотором роде повезло, – сказала Изабель несколько секунд спустя. – Я не помню ничего про тот день. Ничего. Я думаю, это помогает.
– Я тоже так думаю.
– Мои дети все время хотят почитать мне… Пиноккио. Якобы это как-то связано с тем, что случилось, но черт побери, если я хоть что-то понимаю. Пиноккио, patron?
– Иногда выстрел в голову – как благословение.
Она рассмеялась:
– Как вы это делаете?
– Памятью?
– Забудьте.
Он глубоко вздохнул, посмотрел на свои ботинки, потом поднял голову, заглянул ей в глаза.
– Когда-то у меня был наставник… – сказал он.
– Господи Исусе, не тот, который обучал вас поэзии? – сказала она в шутливой панике.
