Александр Накул "Под маяком"

Конечно, едва ли эти грубые ребята владели какой-то магией. Но кисточка лежала в портфеле, а плитка туши не была даже растёрта. Сопротивляться они ему не дадут.

К тому же он не был уверен, что это враги. В шпионских играх сложно быть вообще хоть в чём-то уверенным. Они определённо состояли на государственной службе, но какую из фракций поддерживали – угадать было нельзя.

И Кимитакэ зашагал к повозке. Он не мог знать, что его ждёт, – и вдруг понял, что ощущает себя трагическим героем очередного военного фильма.

Уже из повозки он бросил взгляд на трамвайную остановку – но дедушка-профессор в светлом костюме, этот эксперт по всем вопросам и гений всех социальных наук одновременно, даже не смотрел в его сторону.

2. Корейская пропаганда о русском боярстве

Повозка катила по улицам. Это было немного удивительно – столько изготовлено моторов, столько керосина производится в год – и всё сожрал фронт, всё поглотили моря, и поэтому даже здесь, в древней столице, катаются по старинке.

Незнакомые дома, стены, вывески и калитки мелькали перед глазами, словно кто-то тасовал пёстрые карты.

Он почти сразу запутался в этом городе. Уже было ясно, что его везут не к морю и люди, которые его везут, скорее всего, его враги.

Пахло тёплой солью летнего моря. Кимитакэ щурился от солнца, понимал, что прямо сейчас сделать ничего нельзя, и вдруг заметил, что думает о своём загадочном однокласснике, которого звали Юкио Сатотакэ.

Последний раз они разговаривали этим утром, здесь, в Камакуре, на окраине парка, где притаился Дом Испанской Собаки. Но всё равно сейчас на повозке казалось, что это случилось далеко и давно.

Неестественно прекрасный и худенький, с неподобающими волосами до плеч, которые сверкали, как козырёк его ученической фуражки, он был загадочен. Но если загадочные девочки обычно замкнуты сами в себе, словно неприступная башня из слоновой кости, то Юкио, напротив, был шумный и постоянно замешан в какие-то таинственные истории. Это была не просто подпольная жизнь старого Токио – это был целый лабиринт, частично затопленный. Неизвестно, кто соорудил этот лабиринт, или, может быть, он сам вырос, как неизбежно разрастаются города и коралловые рифы…

А ещё он был связан со Стальной Хризантемой – загадочным обществом, тайным для внешнего мира и признанным для государства. Но что это было за общество, чего оно добивалось – догадаться было невозможно. Видимо, Юкио и сам до конца этого не знал. Его привлекал сам шум ради шума.

Эта игра была смертельно опасной. Но Кимитакэ, хоть и отличался характером, и даже внешне в нём ничего женского не было, уже понимал, что не может из этой игры выйти.

Вся его прошлая жизнь проходила словно бы в клетке. Где-то снаружи люди любили, веселились, ошибались и плакали, у них были захватывающие тайны и что-то невероятное за стенами школы – а он мог только смотреть и вздыхать. Но вот он сбежал из клетки и оказался на злых и призрачных улицах. Вместе с Юкио они неслись куда-то вперёд по пёстрой и непонятной изнанке этой зыбкой островной империи, которую с каждым днём всё теснее сдавливал кулак беспощадной войны. Кимитакэ почти никогда не понимал, что именно происходит, – но похоже, что Юкио тоже особенно не понимал и просто воспринимал это как неизбежное. Но зато прояснилось другое – ничего особенного в жизни его одноклассников за пределами школы не было. Точно так же тащились они, усталые, домой, падали в потной дрёме где-то у себя в комнате, выслушивали домашних и делали уроки – а если и не делали, потому что происходили из дворян, то в их жизни было ещё больше скуки. Эта скука могла выливаться в чудовищные хобби и омерзительные извращения, но теперь-то Кимитакэ знал, что нынешних школьников и на это не хватит. После кэндо и конного спорта какие тут извращения, до дома бы доползти.

Вся энергия правящих классов утекла на улицы и в трущобы, где тайком творились чудовищные дела, недоступные даже взаимному надзору соседей.

Вместе с пониманием росла и досада. Они же приносили пользу стране! Почему эти люди в одинаковых костюмах – причём явно не враги, а просто одно из ведомств-конкурентов – арестовали его и везут неизвестно куда? Его ожидают прямо – а эти недоумки только и делают, что мешают Стальной Хризантеме работать.

Между тем повозка остановилась в каком-то глухом тупике, где текли помои и пахло солёной рыбой. Кимитакэ спустили на землю, и прежде, чем он успел что-то сообразить, его руки оказались за спиной и на запястьях щёлкнули наручники.

Его повели в сторону длинного здания в три этажа. Возможно, со стороны улицы у него был великолепный фасад, но здесь, с тыла, можно было разглядеть только влажные серые кирпичи и типовые окна, какие бывают в казармах.

Они вошли через чёрный ход и начали подниматься по тесной лестнице, а потом втолкнули через узкий коридор, где едва ли разойдутся два человека, в полутёмную комнату.

Стены в здании были голые, из такого кирпича, а проходы освещались лампами, забранными в металлические плафоны. Кимитакэ так пока и не понял, что здесь расположено. Это было похоже на официальное учреждение, вроде канцелярии или тюрьмы, но что-то в воздухе подсказывало – это не так.

В комнате из обстановки были циновка в углу и ещё одна возле входа. Кимитакэ сразу сообразил, что возле входа будет сидеть тот, кто охраняет, прошёл в угол и сел. Потом, после какого-то количества мучений, смог протащить скованные руки под собой так, чтобы они были спереди.

Теперь он сидел, положив руки на колени. И вдруг ощутил, – не разумом, а спиной и плечами, – что он опять в клетке.

Люди в костюмах смотрели и не возражали, но и не говорили ни слова. Когда он закончил, двое переглянулись и вышли, а один, тот самый, что разговаривал с ним на остановке, опустился на циновку и достал из кармана блокнот и химический карандаш.

– Имя? – спросил он.

– Вы должны были знать моё имя, оно в ориентировке прописывается, – напомнил Кимитакэ. – Но если вам это важно, я могу показать, как оно пишется.

– Здесь я задаю вопросы, – напомнил человек. Но теперь, видимо, сбившись с мысли, спросил другое: – Лет тебе сколько?

– Шестнадцать.

– Самый лучший возраст…

Воцарилась тишина, и в этой тишине скрипел химический карандаш.

– Почему вы так говорите? – спросил Кимитакэ. Он не был уверен, что получит ответ, – но молчание было настолько тяжёлым, что он просто обязан был его нарушить.

– В этом возрасте я последний раз был счастлив, – послышалось в ответ.

– Видимо, моё счастье пропало ещё раньше, – заметил Кимитакэ. – Не могу припомнить даже последнего дня, когда я был хотя бы собой доволен. У меня всё внутри натянуто, как тетива. И каждый день по ним что-то да врежет.

– У тебя ещё чувства чистые. Разочарований пока ещё мало. Вот увидишь – дальше в жизни лупить тебя будут по-прежнему. Но ты уже привыкнешь. Как там наш классик литературы Акутагава писал? Ко всему человек привыкает.

– Это Достоевский.

– Что?

– Это у Достоевского было, в «Преступлении и наказании». Там такое говорил Мармеладов, отец Сонечки.

– Ну вот видишь, как велик наш Акутагава! Его и Достоевские читают у себя в «Преступлении Мармеладов».

– А почему вы считаете, что только в этом возрасте были счастливы? – Кимитакэ решил, что обсуждать литературу с таким неучем слишком опасно.

Вообще сейчас такое время – опасно обсуждать даже французскую литературу. Вот Кимитакэ буквально на днях обсуждал с младшим братом Мопассана, потом поговорил с Банкиром про другого автора, новомодного, – и с тех пор школьник попадает из одной передряги в другую, а этот новомодный автор ему каким-то образом открытки шлёт…

– Ну вот снилось мне недавно… – человек вздохнул. – Будто я опять подросток и лежу в больнице. А больнице – здесь же, рядом, втиснутая в переулок возле городской управы, и там почему-то цветы вокруг в клумбочках. Там во сне всё не так, как здесь, и сразу другие сны вспоминаешь – про какую-то канцелярию, которая размещена в чайном домике. А стоит этот домик во дворике за универмагом. Хотя ты, наверное, не знаешь ещё, где здесь универмаги.

– Вы про больницу расскажите. Что там случилось во сне?

– Лежу я, значит, в больнице, лежу и время провожу с пользой. С ребятами перезнакомился, в го с ними играем. Есть и девчонки. Одна прям совсем понравилась. Вот знаешь, даже обидно – вроде понравилась, а внешне не запомнил. Ни лицо, ни причёску, даже рост не вспомню – высокая была или средняя. Помню только, что не мелкая. Не люблю мелких… Так вот, мы с ней сдружились, а тут мне уже выписываться пора. Ну и я прошу, чтобы не потеряться, написать её имя и где живёт. Во сне это почему-то запомнить было нельзя. И вот она пишет такими огромными знаками, прямо в альбоме для рисования, и всё равно что-то не так, буквально пара букв – и ошибка… А мне уже выписаться пора. И вот когда меня выписали, я сразу же и проснулся.

– Печальный сон, – заметил школьник, – даже если он внушает надежду – я бы не хотел такое увидеть.

– А чего бы ты сейчас хотел? – вдруг рявкнул человек. – Умереть? Признайся – ты ведь хотел бы умереть! Все хотят умереть! Все у нас в стране чем-то недовольны и мечтают, чтобы это представление поскорее кончилось.

– Я хотел бы писать, – ответил Кимитакэ, – кисточкой и чернилами. Но руки у меня связаны.

– Ну да, чего тебе ещё хотеть, – это было сказано тоном человека, который уже постиг все грязные тайны мира. – У вас же родовая магия. Вы себя, уверен, вровень с императорской семьёй ставите. Хорошо живётся, когда магия прямо в крови. Не надо стараться, приходишь в эту жизнь на всё готовое.

– Вся магия, которую практикую я, – только в чернилах, – напомнил Кимитакэ. – Дворянству такие искусства ни к чему. У них и так есть особняки в Токио и место в парламенте.

– Между тем, когда твой дедушка Садотаро женился на родовитой девице, его дела пошли в гору. Губернаторами колоний просто так не становятся.

– Вы так много про меня знаете, а имя всё равно спрашиваете.

– Я спрашивал, потому что так положено.

– А вот нам ничего не положили, – спокойно продолжал Кимитакэ. – Остров Сахалин – так себе колония, в этом холодном краю трудно не только нажить – но даже украсть состояние. Да, оба её деда были влиятельные люди. А вот её бабушки – служанки, а не настоящие жёны. Собственно, эти обстоятельства и свели вместе её мать и отца.

– Возможно, если бы происхождение выпало получше, твой дедушка меньше бы воровал.

– Вот видите – и от дворянского сословия есть польза.

– Ты, похоже, думаешь, что ты в безопасности, – заметил человек. – Но это не так. Думай получше.

– Я не понимаю, почему вы вообще так обеспокоены моим увлечением. Вы можете быть уверены – я верно служу императору и желаю стране только хорошего. Я не знаю, на какое общество вы работали, – слышал только про Сакуру и Подземных Котов. Но и вашему обществу, на кого бы вы ни работали, я ничего плохого не желал. Я ничего не знаю сверх школьной программы – ну разве что разбираюсь малость в каллиграфии и французской литературе. Так что если вы хотите допросить меня, а потом убить – убивайте сразу.

– Никто пока не собирается тебя убивать, – спокойно произнёс человек с карандашом. – Мы просто не можем оставлять без внимания твои способности.

– Но это же не способности, а просто умения, – Кимитакэ почти рассмеялся. – Они не врождённые, им просто обучаешься. Любой, у кого есть глаза и не трясутся руки, может им научиться, если хорошенько постарается. И я не у дедушки этому научился. От него я только узнал, что это вот существует. Всё – сам, по книгам и выпискам, которые удалось отыскать. Я не могу вам даже мои заметки показать – отец всё выбросил, к сожалению. И это всё – без отрыва от учёбы. Любой может повторить мой путь и чем-то научиться. Я не решаюсь даже подумать, чего наша достигнет страна, если открыть академию, где этому будут учить специально…

– Вот и не решайся. А если всё же решишься – подумай ещё на ход вперёд. Как при игре в го – надо не ловить камни противника, как пытаются дети, а оценивать общую позицию. Допустим, сделают такую академию. А что будет, если про эту академию узнают наши враги и, разгадав наши замыслы, построят у себя десять таких академий. А где десять – там и двадцать, где двадцать – там будет и сто! У них намного больше людей и земли, они могут швырнуть в это предприятие все доступные ресурсы. Они же великие мастера стратегии истощения, ленивым китайцам до них далеко. Почему у них случаются отдельные успехи на море? Наши моряки – лучше, наши лётчики во всём превосходят американских. Но американцы строят линкоры быстрее, чем мы успеваем их топить! Так что – ну уж нет! Пусть магия лежит, где лежала, неподалёку от каллиграфии. Пусть ею увлекаются старики, которым ничего уже не нужно, и городские сумасшедшие, которые ничем не смогут воспользоваться.

Кимитакэ припомнил собственного дедушку Садатаро и решил, что стариков его собеседник явно недооценивает. Но сказал другое:

– А что, если этот секрет можно открыть и самостоятельно? Мы тогда останемся вообще безоружными.

– А кто знает, как много сил и времени нужно, чтобы восстановить магию для человека, которому не повезло родиться на островах? Я думаю, это так же непросто, как разобраться в незнакомом лесу, какие растения потенциально съедобные, а какие – уже ядовитые. Уже это остановит американцев. Американцы – они же тупые. Им даже сотню иероглифов выучить сложно.

– Но в мире живут не только американцы, – напомнил Кимитакэ.

– Думаешь, британцы до сих пор на что-то способны?

– Есть, например, русские, – продолжал Кимитакэ. – Я не очень-то разбираюсь в традициях европейской магии. Учёба в Гакусюине от чего угодно отвлечь может. Но в России были такие особые люди, их называли бояре. Сейчас их роль подзабыта. Советские школьники могут рассказать, что их знаменитый правитель Пётр I боролся с боярами, но кто такие были эти бояре – уже не расскажут. Получается, тайные знания не совместишь со всеобщим и обязательным образованием. Так вот, я встречал упоминания, что эти боярские рода тоже владели какой-то магией.

– Это всё корейская пропаганда, – заявил человек с неожиданной уверенностью. – Сейчас такое время – даже тупые народы вроде корейцев сочиняют себе национально ориентированную историю. Вот мы и работали недавно над одним таким деятелем. Представляешь – работает учителем младших классов где-то под Сеулом, а всё равно первооткрывателем себя возомнил. Говорил и даже пытался напечатать, что поклоняться солнцу придумали сперва в Корее, а уже древние корейцы научили.

– Согласен, – заметил Кимитакэ. – Забыть, какую страну называют Страной восходящего солнца, – это и для европейца непростительно.

– Ну да, военная полиция тоже так думает.

– А он свои открытия как-то доказывал или просто взял и открыл?

– Говорил, что ему про это рассказали корейские драконы. Драконов, правда, показать не смог: говорит, что мы, японцы, их истребили. Он много ещё чего от драконов по мелочи выяснил. Что Японию основали корейцы, а десять тысяч свитков летописей, где про это написано, мы тайком сожгли. Про русских бояр тоже было открытие: оказывается, само слово «боярин» произошло от корейского «пуё».

– А что значит это слово «пуё»?

– Какая разница, что значит какое-то слово в бесполезном языке, обречённом на вымирание?!

Кимитакэ помолчал-помолчал, а потом всё-таки спросил:

– Вы его повесили?

– Нет, это было бы слишком подозрительно. Вдруг его ученики решат, что за дело. Мы его подержали немножко, попрорабатывали и выпустили. Он, пока в предвариловке сидел, немного доработал свою теорию. Теперь у него солнцу придумали поклоняться древние японцы, а через корейцев эта мощная идея просто распространилась на весь остальной мир, от древнего Египта до средневековой Гренландии.

Кимитакэ смекнул, что прочих подробностей лучше не знать. И потому спросил кое-что более важное:

– А меня тоже прорабатывать будете?

– Проработка тебя, мальчик, происходит прямо сейчас. Ты просто пока не очень этого замечаешь, – человек посмотрел на часы. ,– Кстати, ты можешь тоже понаблюдать за проработкой. Вот, смотри.

Он поднялся, подошёл к стене и открыл небольшое окошечко, практически неразличимое в полумраке, что царил в комнате. И отступил в сторону.

Кимитакэ понял, на что намекая. Он поднялся, разминая затёкшие ноги. И подковылял к окошечку, готовый, в принципе, ко всему – и в то же время ни к чему конкретно.

3. Школьница

Кимитакэ прильнул к окошечку в сырой кирпичной стене.

С той стороны обнаружился небольшой зал со сценой. Причём зал был высокий, в два этажа, так что Кимитакэ, который находился как раз на уровне второго, даже ощутил, что у него немного кружится голова.

Сцена была абсолютно пустой. Он машинально отметил, что это не театр кабуки – на заднем плане была не традиционная картина с деревом, а европейский чёрный занавес, почти неразличимый на фоне сумрака стен.

А перед сценой стояли сверкающие даже в полумраке столики с приглушёнными жёлтыми лампами и откупоренными кувшинчиками сакэ. За столиками сидела публика. Зал был практически полон, и даже через узкое окошечко удалось разглядеть фуражки и коротко остриженные головы. А вот дамских причёсок и детских головок не было заметно. Похоже, зрелище будет особенное, не для всех и каждого.

Зрители переговаривались, но по привычке делали это тихо, так что возле окошечка было ничего не разобрать.

– Многие писаки, которые называют себя патриотами, – прокомментировал знакомый голос над ухом, – утверждают, что в военное время мы все должны себя ограничить, жрать только голый рис и холодную бататовую кашу, а ещё немного дайкона по праздникам. Но на самом деле ограничивать население не надо. Нас и так со всех сторон уже ограничили. Но когда есть возможность – надо давать нашим защитникам самое лучшее. Чтобы они знали, за что умирают.

– А что за представление намечается? – спросил Кимитакэ.

– Тебе будет лучше его посмотреть, это шоу, чем слушать в пересказе. К тому же, – послышался смешок, – ты исполняешь в нём главную роль.

Ударил гонг, и разговоры стихли – разом, как по команде. Так работала армейская дисциплина.

Из-под занавеса вышел кто-то в длинном алом кимоно с золотыми драконами и теми самыми неудобными деревянными сандалями гэта на подставочках. Софиты аккуратно подсвечивали его – так, чтобы артист выделялся, но сама подсветка была совсем незаметна.

Было видно, что все действия актёра неплохо отрепетированы – и именно потому казался таким естественным

Приглядевшись, Кимитакэ всё-таки понял, в чём дело. И у него в животе затрепетал холодок тревоги.

Кимоно было явно женского покроя и полыхало, словно сигнальный огонь. А голова актёра была острижена коротко, как это всё ещё скорее принято у мужчин. Так себе противоречие – но это смешение почему-то пугало. Так пугают нас неестественно красивые люди вроде того же Юкио Сатотакэ – кажется, что за их красотой, как за игрой полосок тигра, скрывается что-то опасное.

А когда актёр остановился, Кимитакэ опознал и другие подробности. И теперь ему стало ещё тревожнее.

Он сумел наконец вспомнить, кого изображал его наряд. Это Тэнкацу Секекусай, знаменитая иллюзионистка ушедшей эпохи его детства, а её одеяние изображает великую блудницу из Апокалипсиса. Много лет назад и каким-то непонятным образом Кимитакэ даже угодил на её представление, но только сейчас смог по-настоящему понять, почему Тэнкацу настолько ему запомнилась. Её трюки были куда проще, чем у европейских гастролёров, – но она была не просто фокусницей, а именно артистом, который показывает фокусы в процессе представления. Каждый трюк, каждое маленькое чудо что-то значило. И именно поэтому входили в память легко и накрепко – как гвозди в мягкое дерево.

Ему нравился её стиль. В детстве он даже мечтал стать таким, как Тэнкацу. И с возрастом мечта эта не умерла, она просто трансформировалась в понимание, что эпоха сменилась, повторить Тэнкацу он не сможет, и даже сама Тэнкацу не будет себя повторять. Это желание хотело власти над публикой, чего-то подлинного, что возможно только в костюме и на сцене. Да, понимание стало глубже – но зато теперь он совершенно не мог взять в толк, что именно для этого надо сделать.