Девочка и чудовище
Евгений Фиалко
Повесть «Девочка и чудовище» состоит из двух частей, между которыми временной промежуток в 44 года. События происходят в небольшом донбасском городе. Повествование в первой части идет от лица подростка-девятиклассника. Он рассказывает о зарождении первой любви к своей однокласснице. Они так и расстаются, не разобравшись в своих отношениях, потому что ее мама переезжает в Москву и забирает с собою дочь.Через 44 года главные герои находят друг друга в социальной сети Одноклассники, и между ними разгорается оживленная переписка. Они спешат наговориться после стольких лет, и постепенно пазлы складываются: то, что было в их отношениях загадкой, находит объяснение.Но когда начинается Майдан, наши герои занимают разные позиции. На протяжении нескольких лет они пытаются как-то восстановить отношения, но каждый раз только больше отдаляются.Так человек с богатым внутренним миром по влиянием пропаганды становится «чудовищем»… Анатомии этого процесса и посвящена данная повесть.
Евгений Фиалко
Девочка и чудовище
Глава 1 Мальчик и звезды
Девочка и Чудовище
Повесть
Часть первая. У КОСТРА
Глава первая. Мальчик и звезды
1
Мы оканчивали девятый класс. Стоял апрель. Я спал в саду. Из необструганных досок сбил топчан, притащил старые пальто, ложился и часами смотрел на небо. Я говорил со звездами, и лицо мое было мокрым от слез.
В тот день, едва стемнело, я уже был в саду. Еще плавали чужие шумы, еще не появлялись звезды. Те, что висели в мутной вышине, были не мои звезды. Я умостился в пропахших пылью пальто и не шевелился. Постепенно тепло заполнило тот воображаемый мешочек, в котором я лежал – он напоминал, наверное, утробу матери. Я открыл глаза и увидел небо. Горячая волна накрыла меня.
Горькое чувство стало невыносимым. Мне казалось, будто кто-то в прямом смысле наступил на мое сердце и раздавил на сотни осколков. Перед глазами снова возникло, как мы переодеваемся на физкультуру, и Мишка, смакуя, цедит: «А Панкова будет?» Я не столько понял, сколько все почувствовал… Захмыкал, как шакал, Серый: «У нее ж, это, месячные». «Уже четвертый месяц», – довольный собой, протянул Мишка, и все заржали. Мне показалось, что небо почернело и обрушилось на землю. В это время на поле выбили футбольный мяч, и все побежали, на ходу надевая футболки.
Я еле дождался звезд.
Они приветливо замигали в теплом воздухе, и очень скоро все стало понятным – я вскочил, нащупал старые кроссовки, пробрался через сад, чтоб не видели родители, и перелез через забор.
Идти было недалеко. Улицы ворчливо засыпали. Где-то промчался мотоцикл и поднял заядлых дворняг. Людей почти не было, окна горели голубоватым светом.
Ее окно выходило в сад – я был у нее пару раз. Мы делали стенгазету.
…Мы были вдвоем. Я сидел в глубоком кресле, на ногах болтались тапочки. Она умостилась в другом кресле, ее бедра слегка обнажились, а под зеленым платьем угадывались округлые плечи. Она рассказывала, как когда-то гадала. Ее волосы то закрывали, то открывали горевшие, как угли, глаза. И лился грудной приглушенный голос.
Потом Юля посмотрела внимательно и спросила:
– Курить будешь?
Из глубины стола она достала раскрытую пачку, к которой нечаянно прилипла упаковка таблеток – Юля тут же швырнула ее обратно.
Мы открыли окно. Нас обволок запах осенних листьев. Деревья стояли в каплях дождя, как будто истекали слезами.
– Ты знаешь, – говорила она, – я могу или жить, или гнить. А чтобы жить, сейчас нет условий. Я поняла, что для таких, как я, нет места в жизни. Закрылась в ванной и выпила пол упаковки таблеток… Потом испугалась…
Вдруг открылась дверь, и заспанная Зоя Алексеевна даже не сказала, а прошипела:
– Уже третий час ночи!..
Я стал собираться. Юля после испуга вдруг повалилась в кресло от хохота. Ее щеки и плечи дрожали. Не в силах что-то сказать, она только тыкала в стенгазету пальцем: там стоял единственный наш заголовок: «Прощай, курение!»
Мы обулись на холодной веранде и, наконец, вышли на крыльцо. Звездная ночь охватила нас.
И что это? Словно меня вынули из тела – она просунула мне под локоть руку… Смолистые волосы переливаются от света фонаря, тонкие губы на бледном лице… И, когда мы подошли к калитке:
– Юля, м-можно я тебя поцелую?
Она затихла и опустила глаза:
– Зачем? Что от этого изменится?
– Что я наделал!.. – вдруг пробило меня.
– Ничего ты не наделал, – улыбаясь, сказала она будто самой себе и посмотрела из-подо лба. На щеках ее проступил румянец, но я уже повернулся и пошел – нет, побежал по мертвым улицам.
2
Теперь я снова шел по этим улицам. Вот ее дом. Я бесшумно перелез через забор и покрался по чужому саду.
Незнакомая лестница прислонилась к стене, какой-то перевернутый ящик… Я свернул за угол дома. Квадрат света ложился на буйно цветущую вишню.
Я подтянулся и стал на краешек фундамента. Юля сидела в постели, прижав колени, и делала маникюр. На ней была розовая ночнушка.
Я легонько стукнул.
Юля подняла широко раскрытые глаза и вдруг заулыбалась (я этого никогда не забуду!).
Она выключила лампу и открыла окно.
– Юля, – сказал я, – давай поженимся.
Она зашлась краской. Потом как-то глубоко посмотрела на меня.
– А что нет шестнадцати, не страшно, – я говорил и чувствовал, как дрожит голос и все больше становится непослушным, – нужно заявление какое-то.
– Спасибо тебе, – чуть слышно сказала она.
– Я серьезно… Я все продумал… Мы уедем в Сибирь…
– В Сибирь… – повторила она. – Я сейчас.
В темноте стукнул ящик стола. Зашипел и вспыхнул огонек. Я тоже закурил. От дыма закружилась голова.
Юля держала сигарету по-девичьи, у угла губ, и смотрела на расцветшую вишню. Ее лицо было очень взрослым, женским, что ли. Она оперлась локтями на подоконник, набросив одеяло. Веяло теплом от ее смуглой шеи, и румянца на щеках, и чуть приподнятого подбородка с легкой ямочкой. Видно было начало ее груди, но это не смущало ни ее, ни меня. Так было первый раз – так было в детстве, когда мама жалеет тебя, целует, и прижимает, и сидит у кровати, когда ты болен.
Вдруг раздались дикие пронзительные крики.
– Что это?
– Павлины.
– Павлины?
– На той улице держат.
– Зачем?
– Не знаю. Наверное, перья продают.
– Каково им в клетке?
– Мы все в клетке. А когда подрастаем, у нас выдирают перья и продают.
– А мне кажется другое, – сказал я.
– Ну, и что ты придумал?
– Я недавно прочитал, как младенец в утробе матери съел своего брата. И я понял, что пожирание – наш основной инстинкт, ведь он проявляется даже тогда, когда человек ничего не знает о жизни. Чтобы жить, мы должны кого-то сжирать. Все подчиняется этому: нет закона эволюции, а есть закон пожирания.
Юля посмотрела лукаво в глаза и вдруг засмеялась:
– Ну, а сейчас кто кого пожирает?
– Наверное, я… Я же хочу на тебе жениться.
Она снова захохотала, а потом вдруг затихла и чуть слышно сказала:
– Ты же знаешь все…
Я спрыгнул на землю, побежал по саду, расцарапал чем-то руку и ударился о штакетину забора. Ее треск показался мне грохотом.
3
Я, конечно, знал все. Я помню тот школьный коридор, гудящий, как вечерний улей, когда за окнами гуляет весна, цветут вишни, слепит солнце и дорога домой становится длиннее.
Юля мелькала из класса в класс – наверное, собирала комсомольские взносы, хотя многие мальчики на переменах убегали на футбольное поле, а девочки стояли у окон пестрыми стайками или прогуливались на площадке перед высоким школьным крыльцом.
Лавсан появился в конце коридора и пошел прямо по центру, поглядывая вокруг с самоуверенной ухмылкой. Он напоминал большого судака, неожиданно заплывшего в стаю верховодок. Кто-то уже шмыгнул за Юлей, и она выпорхнула из класса, зардевшись так, что видно было за много шагов.
Они отошли к окну, и он что-то стал говорить, опершись на подоконник. А она стояла, как ученица, скрестив пальцы, послушно кивая головой, и вся светилась от счастья. И мне вдруг показалось, будто я дал ей это счастье… Странное чувство!
Мне же в том классе нравилась Леночка Глазунова – чистенькая, аккуратная, с тугими колечками косичек, затянутых в белые банты…
А потом наступило лето. Мы разбежались, кто куда, и должны были встретиться в девятом классе в другой школе – кто, конечно, хотел учиться дальше.
Как-то вечером, возвращаясь домой после тренировки с сумкой, в которой болтались кеды и мокрая футболка, я увидел Юлю. Она прогуливалась в компании «золотой молодежи» с какой-то девицей, держа ее под руку… У нее даже походка стала другой – взрослой, что ли…
А в конце лета я зашел к Мишке и случайно встретил там Лавсана – Мишкин брат был его приятелем. Они сидели на лавочке под огромным кленом и плюхали семечки, а мы возились с велосипедом.
Нам было интересно слушать их треп.
Они обсуждали вчерашние похождения в городском парке. У Лавсана была новая пассия с осиной талией, которую, наверное, из-за этого называли Лорен. Жора слушал молча, и только его крупные глаза еще больше округлились на добродушном белобрысом лице. Интересно, что Мишка был абсолютным брюнетом со смолистыми кудряшками.
У Лавсана был шелестящий голос и глубоко запрятанная улыбка – казалось, обо всем он говорил с иронией. Мне ужасно хотелось быть таким же уверенным!
– Нет, – говорил он, – Бамбук нас нашел в «Голубом Дунае». Он же сделал круг, потому что засек дружинников, а у него еще с того раза не высохло…
Жора хмыкнул:
– Это когда рабочие постричь хотели?
– Да, он же тогда через заводской забор прыгнул и клеши порвал. Гнались с ножницами! А он, вместо того, чтоб к речке, перескочил прямо на территорию! Те орут: «Поймаем – паяльной лампой обрежем!» Говорит, на электрокаре удирал… Представляешь, Бамбук несется на каре по главной аллее с развевающейся гривой и орет: «Врешь – не возьмешь!» А те – с паяльной лампой: «Оле – оле – оле!»
Жора хмыкнул, закашлялся и смачно сплюнул.
Мы с Мишкой открутили колесо и стали снимать покрышку.
