Янга Акулова "Норма II"

Норма II
Янга Акулова

«Есть люди, настолько неповторимые, что, кажется, не могут исчезнуть из жизни даже после своей смерти», – написал об этой женщине её последний муж. Нашёлся и тот, кто воспринимал эти слова буквально. Безумие это или мечта? Вернуть её, живую? Учёный посвятил жизнь воплощению этой мечты. Результат стал роковым.

Янга Акулова

Норма II

Ужас воплощения мечты

"Все люди умирают. Моя мама умерла тоже.

Куча пустых склянок вокруг безжизненного тела. Совсем новеньких и пустых. Кино-дешёвка пощекотать нервы и дать понять: её жизнь была такой же вот склянкой. Ещё один, разыгранный по гнусному сценарию, чёртов обман".

Тому, кто не до конца презирает элементарный порядок, сюда лучше не соваться. Чтобы не нарушать существующий беспорядок. Груды бумаг, упаковки из-под снеков в мусорных корзинах и подле них, провода всех калибров, металлические кишки вытяжек; оцинкованные столы с нагромождением химической посуды, микроскопов, гипсовых слепков частей человеческого тела. Если же не вдаваться в детали, в картине здешнего хаоса определённо есть… своя гармония. Ничего лишнего.

Подземное пространство, подвал. Так было задумано с самого начала. Лучшее место для хранения тайны.

«Да просто здесь лучше работается, не отвлекают ни звуки, ни виды из окна, день, ли ночь – всё одно. Только ты и твой лучший друг Комп. Воздух будто бы и нагоняется кондиционером, всё равно ты как в громадной жаркой кастрюле, где варятся твои мозги. Безумие. Всё та же шизофрения, что была у родичей? Если они родичи. Сколько раз подступало – схватить своего единственного друга, выдрав его пуповину из розетки, и швырнуть в окно! Если бы оно здесь было.

Потом когда-нибудь… Я расскажу уже ей самой, что меня останавливало. Собственно, она. Девочка-младенец с фотографии. В белой пупсовой рубашечке. Уже умеет сидеть. Тянет к тебе крошечную ручонку с растопыренными пальчиками, будто хочет схватить что-то. Знать бы, что? Непонятную штуковину на штативе, нацеленную на неё единственным чёрным глазом? Девочка на фото хватает пустоту. Неправдоподобно высокий лоб, совсем не грудничковый, вроде улыбка, а в глазах слёзы. Почему ты плакала тогда? Ты так и не смогла ухватить то, что хотела. Всё, что потом шло тебе в руки охапками, даже самое невероятное, не доступное больше никому, оборачивалось мыльным пузырём. Пустотой, которая не могла наполнить ни душу, ни сердце. И даже твои сны были кошмарами. А я, я придурок… Мне так обидно за тебя!»

Тщедушного вида человек лет 60-ти перед большим монитором. Скрюченная поза при его росте выше среднего делает его почти карликом. Самое обычное для него дело – сидеть вот так, с согбенной от непосильного груза спиной, уставившись очками в светящийся экран. Служить ему. Быть одним целым с ним и с приборами на столах. И не ждать помощи ниоткуда. В отшельничестве – единственный выход и смысл.

Встаёт ли он хоть иногда со своего кресла на колёсиках? Ест ли что-нибудь? Вот прямо сейчас, не глядя, движением автомата, выгребает что-то из разодранного пакета и отправляет в рот. Как автомат жуёт. Фигура, будто тронутая пылью, как и вся обстановка вокруг, – продолжение беспорядка. Выгоревшая футболка когда-то синего цвета, одно плечо ниже другого, слуховой аппарат, делают человека старее, чем он есть. Седеющие волосы, давно не стриженные, падают на лицо, давно не бритое. И при этом его лицо, оно здесь… ошибкой.

Природа может позволить себе любую выходку: взять и присоединить к жалковатой фигуре лицо брутального красавца из доброй сотни фильмов. Гримёрам незачем было бы трудиться над выразительностью черт. Даже явные следы недосыпа не в силах им навредить. В форме подбородка – сила характера, упорства. Или упёртости? Крупный нос, густые, но не отягощающие лица, брови; и «особая примета» – обширность лба. Диковатая шевелюра придаёт сходство с автором теории относительности. Нет ни времени, ни смысла лишний раз убирать космы с лица и глаз. Всё, что нужно видеть их хозяину, есть в мониторе. За стёклами очков отрешённый взгляд тёмно-серых глаз, тенями под ними следы одержимости. Когда из ничего, точнее, из никому неведомого, из тьмы, вопреки прежним законам, надо выдернуть… Он сам содрогался от того, что именно. Печатью то ли нездоровья, то ли недовольства собой – сдвинутые брови, собирающие лоб в скорбные складки.

Перестав жевать, через заметное усилие, будто опасаясь чего-то, хозяин подземелья поворачивает голову в неосвещённый угол. Там у стены, позади столов с приборами, нечто вроде ниши, затянутой полупрозрачным материалом. Человек с трудом поднимается, опираясь на трость, и ковыляет в тот угол сложной походкой переболевшего полиомиелитом. Раздвинув молнию на ткани, входит в нишу, устало оседает на табурет рядом со стоящей вдоль стены кушеткой. На ней, накрытая лёгким покрывалом, лежит женщина. Голова и руки её опутаны проводами с датчиками. Ткань не скрывает, напротив, подчёркивает линии фигуры – те, что со времён греческих ваятелей уже стали каноном.

Подле кушетки стойки с капельницами, одна из которых введена в вену лежащей. На металлической тумбе, какие бывают в больницах, именно больничный инвентарь: кислородная маска, упаковки шприцев и лекарств, ёмкости с водой, лотки с ватными тампонами. Застыв в позе, выдающей неуверенность, исследователь долго без выражения смотрит на лежащую, только не в её лицо. Не насмеливается. Может, потому и не убирает пряди волос с собственного лица.

«Она почти готова. Её надо только включить. Боже!» Медленно протягивает свою тонкую, как у подростка, руку к её руке. Видит голубоватые жилки под нежной кожей, перевернув, нащупывает пульс на запястье, и… сотрясается, как от удара током. Срывается с места, едва не упав! Отчаянно хромая, выбегает из комнаты, в которой, как ему показалось, подскочила температура.

Так дышат спринтеры на последних метрах, когда ему удаётся преодолеть лестницу из подвала. Тяжёлая бронированная дверь с обратной стороны невинная полка с искусственными растениями. За ней большая комната, похожая на кабинет, с натяжкой на гостиную, со встроенным подобием кухни. Никакой привычной для неё техники, кроме ущербной плиты на две конфорки, микроволновки да кофеварки. Скудное освещение от единственного настенного светильника – хозяин не выносит яркого света – подчёркивает скудость обстановки.

Несколько дверей из этой комнаты, помимо подвальной, ведут в другие комнаты и на улицу. Довольно просторное помещение пребывает во власти журналов и книг. Они повсюду: на обеденном, рабочем столах, стопками на полу и креслах перед камином, и даже на беговой дорожке, непонятно как здесь оказавшейся. В углу комнаты такими же чужаками – пара гантелей и турник. Вместо штор на окне сломанные жалюзи, инвалидски остановились где-то на середине.

Самым внушительным здесь выглядит занимающий целую стену стеллаж с книгами и объёмными альбомами для фото. Притянутый к ним, учёный рывком достаёт один из них. И вздрагивает, услышав окрик.

– Опять за своё! Мёдом тебе здесь намазано? Да? И самая высокая полка нипочём!

Он осторожно оборачивается. Ему чудится сладковатый запах зажжённых церковных свечей, их дымом, как бледной тканью, подёрнуто пространство комнаты. Пожилая дама в старомодном платье и фартуке, с гладко зачёсанными на прямой пробор волосами, с лицом строгой учительницы, оттаскивает от полок за ухо… не мужчину-учёного, а очкастого мальчишку лет семи. Вместо солидного стеллажа зыбкие очертания простенького книжного шкафа из прессованной фанеры, обычного для 60-х лет.

– П-почему? Почему я не могу смотреть на это? Что п-плохого? – выкрикивает мальчик, заикаясь, красный от гнева и обиды, хотя ухо его уже отпустили.

– Ну… плохого, может, и ничего, но… Но ты же не девчонка. Что тебе эти картинки? Что ты всё сидишь в этом углу? Пошёл бы…

– ….п-погонял в футбол, Да? С этой ногой! Д-да? – мальчишка, отпихнув «учительницу», пытается убежать, припадая на одну ногу.

Она успевает схватить его в охапку, усаживает на диван рядом с собой. Пленник вырывается, со злостью размазывая слёзы под очками.

– Ну, постой! Ну, дай же сказать! Ты не должен о себе думать, как о каком-то… хуже других. Наоборот, ты же первый по всем предметам, куда там всяким… Которые тебя обзывают. Не слушай их! – дама крепко держит мальчика, прижавшись подбородком к его голове.

– Как будто ты не знаешь, тётя! Они все меня обзывают. Все до одного! И с кем мне играть?

Да. Велосипеды, ракетки, клюшки, мячи – все эти мальчишеские радости существовали для того, чтобы причинять ему боль – своей недосягаемостью. Не только из-за ноги. То, что он начал ходить, вообще, было чудом – после врождённого частичного паралича. Оставались, однако, одышка, не позволяющая бегать, слабое зрение, сниженный слух.

Зато у него было другое.

Не было дня, чтобы его рука не потянулась – сама – к тому альбому, хоть и надо было сначала вытащить из угла тумбу, совсем не лёгкую, придвинуть её к шкафу и вскарабкаться на неё, сделав ступеньку из двух толстых словарей и Библии.

Не был тот альбом самым ярким в тётушкином шкафу. В нём было что-то уютное, мягкое – скруглённый переплёт, обложка обтянута пунцово-розовым шёлком. Стоило взять в руки, чтобы понять, что эта вещь создана для удовольствия. Удовольствия трогать. Под тонким шёлком был слой чего-то мягкого, податливого, пальцы слегка утопали в нём, оставляя чуть заметные вмятины. И большим удовольствием, чем всякий мёд, было – смотреть. Даже ещё не открывая, можно было любоваться узором обложки – вытканными золотистыми ромбами с бутонами цветов внутри.

«И не альбом то был, а волшебный замок, в котором жили заколдованные принцессы. Там была и она. Я не думал: «Вот бы! Была бы она моей мамой». Я смотрел на неё, нет, я поглощал этот образ, питался им. Подыхал от единственного желания, не понимая, понятия не имея, что это за наваждение – никого, а только её одну видеть, пролистывая остальных.

И что из того, что все обитательницы были собраны там одна красивее другой, в нарядах принцесс или королев – в струящихся шелках, драгоценностях, мехах. На наших улицах таких не увидишь. Нереальных, недостижимых, как радуга. Одна только среди них была реальной, потому что… да я уже видел её раньше, может, где-то в городе, может, во сне. Она могла быть и мечтой и всё-таки настоящей – тёплой, без этого «не подходи ко мне, я звезда, а ты кто?!» Девушка на картонке была живой. На плоской никчёмной картонке, как и все те – и живая. А другие нет.

Из всех открыток любимых было три. Полукруглые вырезы на картонных страницах альбома для закрепления фотокарточки кое-где уже надорвались – так часто их вытаскивали, чтобы рассмотреть получше. На одном фото она почти девочка – подросток. С закрытыми глазами, волосы треплет ветер, она слушает, что он говорит ей. И думает, что ему ответить. Но не знает. И вроде догадывается уже, что ветер в лицо – не самое страшное, что готовит ей судьба… Постарше: в летнем белом сарафане, тесно облегающем фигуру, сидя по-турецки с тетрадкой в руках. Кажется, что в этот момент она всё-таки на каникулах и думает не об уроках, а о чём-то бесшабашном и приятном. Ещё старше – с ромашкой в зубах, озорство в глазах, обещание в улыбке. Сладостное, но не слащавое.

Платья у неё тоже были эффектные, но без дурацких перьев, вполне понятные, в которых могут ходить нормальные девушки даже сегодня. И не платья были главным, а… излучение. То, что излучали её счастливое лицо и все линии фигуры. Не излучали даже, а облучали. По неизвестным законам это облучение переходило от картонок на смотрящего, поглощая его целиком. Может, и было что-то болезненное в том восторге и удовольствии, с которым хотелось находиться в поле этого неизученного облучения, не выходить из него и возвращаться в него снова и снова.

Милая, милая тётя Ида. Все её строгости, принципы, партизанская верность тайне… Да не боялся я её ни капли. Без неё мне было и не выжить. Ну, прости меня, ничего я не мог поделать с собой после того, как в первый раз увидел тот альбом. Он стал единственным… Вроде острова спасения в мире, откуда меня постоянно гнали. Я убегал к нему, как к себе домой. Там я никого не боялся.

И зачем надо было устраивать сцены? Если бы тётушка по-настоящему хотела, чтобы я никогда не открывал того альбома, она сделала бы его невидимым. Но она и сама частенько застревала в нём. «В молодости я мечтала стать актрисой», – виновато подняв глаза, если её застукать, произносила она. Она актрисой? С её родителями, конченными баптистами, ничего, кроме Слова божьего, в глаза не видевшими. И если она была сухарём и куском льда, как считали самые умные из соседей, что же ей взбрело в голову усыновить кучу детей, да ещё таких, как я, полукалек?»

Видение исчезает. Стеллаж на месте. В беспомощном оцепенении взрослый мужчина смотрит на альбом, который держит в руках, не решаясь его открыть.

– Нет, я не смогу, я свихнусь! – с силой запихивает альбом назад на полку. Валится в кресло рядом, окончательно лишившись сил. Совершенно измождённый человек с воспалёнными глазами, не знавшими сна многие сутки.

– Слишком долго, слишком… И что теперь? Она будет благодарна? Ха-ха. Или захочет меня прикончить? Будет права.

Кое-как поднимается из кресла. Направляется вновь в подвал. Но останавливается с гримасой досады.

– Ч-чёрт! Она ведь там совсем голая! Кретин! Раньше не мог подумать? Чёртовы м-магазины уже з-закрыты.

Скромный дощатый дом, совсем небольшой, но с пышным цветником перед входом. Розам, настурциям, ипомеям мало места на земле, они взбираются по аркам вверх, ближе к небу.

Подъехавшему на автомобиле учёному не до красот, всем телом припав к двери, он давит на звонок. Стоило двери открыться, он, пошатнувшись, делает движение, чтобы шагнуть в сторону и уйти, но его силой втягивают внутрь.

– Бог мой! Крис! Нет, гляньте на него! Ты откуда? Из преисподней? Э-ээ, только не падать!

Хозяйка дома – невысокая, средних лет, в не менее потрёпанной футболке, чем у гостя, старых джинсах; с неопознанной стрижкой на голове, должно быть, самодельной. Разной длины прямые пряди напоминают солому. Если бы не маленький настырно вздёрнутый нос, ничем не примечательное лицо. Неухоженность и очки на этом носу роднят её с нагрянувшим Крисом, отличает же заметно лучшая физическая форма. Подставив плечо, женщина способна помочь человеку крупнее себя не упасть, сделать несколько шагов и благополучно усесться.

– Чушь. Есть вещи пострашнее преисподней, – откинув голову на спинку дивана, Крис смахивает пот со лба. – Есть и типы похуже… Люцифера, – пот снова выступает на его лбу и висках, он шарит по карманам, не находя нужного. Вяло прикрывает ладонью глаза. – Хочешь, чтобы я ослеп от твоей иллюминации?

Хозяйка неохотно тянется к выключателю и гасит яркую люстру под потолком, оставив небольшое бра подле дивана. Нежданный гость, поставив трость перед собой, упирает в неё подбородок.

– Ничего-то ты не знаешь обо мне. Я и сам до ужаса мало знаю о себе.

– Удивил. Никто ничего о себе толком не знает, – собеседница сбита с толку столь драматичным заключением по непонятному поводу.

– Я слишком много знал о себе – раньше. С три короба рассказов про моих родителей. Хоть их и не было никогда, – кисло усмехается. – Тех, о которых рассказывали, – не было! Всё тётушкина работа, чтоб никто не догадался… Только доказательств у неё никаких не было, ноль! Потому что ничего, понимаете ли, не уцелело в огне. Ничего и никого. Один только я, счастливчик, – продолжая диковато усмехаться. – Не видел я никаких родителей, значит, их и не было, вот и всё!

Он вдруг замолкает. Окидывает придирчивым взглядом подругу, которая застыла в готовности номер один, вытащив из видавшего виды футляра тонометр. Он лежал тут же, на журнальном столике, видимо, на своём привычном месте. Не замечая прибора, гость обшаривает глазами всю комнату, что-то выискивая в ней.

– Слушай, дай мне какое-нибудь платье, я ничего не смыслю в этих тряпках. Не самое дерьмовое. У тебя рост подходящий. Вот именно… Хорошо бы и туфли…

– Платье?! Женское? Ты… серьёзно? У тебя что, завелась женщина? – откладывая в сторону тонометр.

– Заводятся, знаешь кто? – Крис, не скрывая раздражения, перекладывает трость из руки в руку.

– Ну, ты сегодня… Я сейчас чайку…

– Не надо! Нет времени.

– Да что случилось-то? Пропал на неделю. Уж если ты выполз из своей… преисподней, значит что, конец света? Говори уже!

– После того, как ты дашь мне платье.

– Да за кого ты меня принимаешь? Не видишь, в чём я хожу? Одни штаны. И кто сейчас носит платья, подумал бы! – хлопает себя по лбу.

Он с досадой делает движение, чтобы подняться с дивана, но ему это не удаётся.

– Вот всю жизнь ты такая – типичная Ирэн! Само спокойствие и дотошность – взбесит любого. Уж если я выполз оттуда, откуда ты говоришь, значит мне нужно это чёртово п-платье! – ударяет в пол тростью.

Ирэн, приподняв брови, а заодно и без того вздёрнутый нос, не говоря ни слова, уходит в другую комнату и возвращается с ворохом тряпья. Бросает его на диван рядом с Крисом.

– Я просил только одно.

– Возьми лучше вот его. Можно и на улице и дома, – достаёт из кучи серо-голубой комплект спортивного вида с блузой-худи с капюшоном, весь из мягкой трикотажной ткани с фланелевой изнанкой. – И кроссовки…

Уже у двери Крис поворачивается к подруге.

– Ты извини меня. Я скотина. Нагрянул… Только тебя ведь и мог просить. И, наверно, одной тебе и смогу рассказать… потом. Во что, конечно, никто не поверит, – поспешно чмокает Ирэн в щёку.

– Побрился бы… Нет, тебе точно нужна женщина, хотя бы для этого. Чтобы не зарос окончательно.

Крис, махнув рукой, отрубает всякую возможность говорить с ним и выходит за дверь.

– Постой, давай я сяду за руль.

– Не надо. Но сильно не расслабляйся. Скоро ты мне понадобишься. Даже очень.

Дома Крис открывает холодильник, чего крайне не любит делать. Ну да, источник жизни, куда без его содержимого. Или смерти? Зависимость от вездесущего стального шкафа выводила его из себя. Когда он распахивал его дверцу, свет, который был заперт там, холодный и мертвящий, вырывался наружу, чтобы алчно впиться в его лицо такой же мертвящей маской. Это ли не знак того, что в этом аппарате гораздо больше не от жизни, а от смерти? Каждая новая трапеза не даёт умереть, но в то же время и приближает к концу. Неспособные ограничить число подходов к кормушке с уверенностью укорачивают этот процесс.

И потом, убивать такую массу времени на приготовление этих супчиков, салатиков… Держать запасы? Бред! Сухарики с имитацией самых разных вкусов, не отличишь от настоящих: сыра, бекона, грибов – жуй, не хочу! Или же готовое блюдо подобрать у калитки и запихнуть в микроволновку – куда ни шло.

На этот же раз у хозяина кое-что припасено. Не для себя.

– Так, это пойдёт, – вытащив пару упаковок. Вода есть. Что ещё? Фрукты? Нет, всё сразу нельзя.

В подвальной лаборатории горит только одна настольная лампа, которую он не погасил, убегая. Заглянув в монитор работающего компьютера, включает ещё два монитора, сравнивая то, что видит на всех трёх. Заносит руку над клавиатурой и… Замирает. С усилием сгребает волосы со лба назад двумя руками, как делают, чтобы вымыть голову, и, не давая себе опомниться, быстро нажимает несколько клавиш.

Вновь подойдя к кушетке, накидывает на плечи что-то среднее между врачебным халатом и робой грузчика синего цвета и опускается на табурет перед лежащей женщиной. Пристально смотрит на неё – из-за неяркого освещения чёткими выглядят только линии, как в чёрно-белом кино. Вдруг замечает: у героини дрогнули пальцы рук и на мгновение приоткрылись веки. Быстрым, неумелым движением Крис крестится, запоздало хватается за свой заросший подбородок: «Чёрт, так и не побрил!» То ли с мольбой, то ли со страхом продолжает смотреть на «пациентку». Осторожно, будто опасаясь обжечься об них, снимает с неё все датчики и убирает капельницу.

Резким движением, похожим на отчаяние, женщина запрокидывает голову, на шее вздувается артерия, лицо искривляется в безжалостной судороге, которая переходит на всё тело. Руки и ноги неистово дёргаются, бледное лицо становится пунцовым, минуту-две вдохнуть не получается, но когда всё же удаётся, дыхание сбивает надсадный кашель, рот открыт, воздух со свистом вбирается и вырывается наружу – крик! Режущий, обиженный и безысходный крик, каким кричат новорожденные, с лицом, собранным в складки, с посиневшими губами.

Кислородная маска уже у неё на лице, крик снова переходит в кашель. Крис суматошно приподнимает изголовье кушетки, подсовывает большую подушку под спину пришедшей в себя, чтобы она смогла сесть. Укутывает её получше в покрывало, оставив свободными только руки. Она срывает маску с лица, по щекам катятся крупные капли слёз. Но кашель постепенно стихает.

Заведомо приготовленный стакан с водой. Крис держит его двумя, немного трясущимися, руками, и она пьёт, захлёбываясь, проливая на себя, зубы ударяются о стекло. Не выпив и половины, откидывается на изголовье, закрыв глаза. Он торопливо допивает за неё. Вновь ловит её запястье.