Видимо, суждено мне сегодня сидеть в этой комнате-кухне-кабинете-гостинной до утра, уничтожая запасы алкоголя. Я провел рукой по холодной мраморной столешнице позади меня, обернулся и заметил стопку старых помятых листов. Листы были разные: и клетчато-тетрадные, и пожелтевшие А4, и блокнотные из приятной плотной крафтовой бумаги. Все они были исписаны разными чернилами и почерками. Только на одном буквы были машинно-печатными. Почерки в большинстве своем были аккуратные, не похожие на иероглифические закорючки Ками. Я с интересом стал вчитываться.
«Ты сегодня мне снился. Живой. Стоишь возле здания районного суда, весь такой живой и красивый, в бежевой шерстяной кофте на молнии, в джинсах и дорогих ботинках. Я подхожу к тебе и спрашиваю так осторожно: „Пойдем пообедаем?“. Ты улыбаешься и смотришь на меня с добротой и нежностью, говоришь игриво: „А пойдем!“ И мы идем».
«Знаешь, ты ведь даже злиться нормально не умел.
Если вывести из себя, мог лишнего наговорить, но в глазах эта доброта и нежность всегда были.
Читаю про Афганистан. Ты никогда не рассказывал мне про эту войну, а я ее едва помню. Ловлю себя на мысли, что не знаю, что и думать.
Просто, пожалуйста, прошу тебя, вернись и скажи, что это просто розыгрыш. Посмотри на меня. Своди меня пообедать. Расскажи про Афганистан».
«Я сто тысяч раз рассказывала о знакомстве с тобой, и по-прежнему обожаю эту историю.
Мы познакомились на дохуя-светском-приеме. Я раздавала достопочтенным гостям розы у входа в маленьком чёрном платье (на улице тогда было что-то около минус двадцати, а здание находилось на набережной, и стоять рядом с постоянно открывающейся входной дверью было просто невыносимо, мои зубы мелодично постукивали от холода). А ты зашёл с компанией друзей, весь такой бесконечно красивый, в джинсах. На дохуя-светский-приём и в джинсах.
Дрожащими и покрасневшими от холода пальцами я протянула тебе розу. Ты с улыбкой спросил, не холодно ли мне (сразу на «ты»). И мне бы следовало улыбнуться и сказать «нет», но говорить и улыбаться я уже не могла – зубы начали отбивать чечётку. Тогда ты взял меня за руку и прямо с охапкой роз, мимо моей начальницы и фейс-контроля затащил в эпицентр дохуя-светского-приема, где было тепло, красиво, а официанты на подносах клубнику, шампанское и шоколад предлагали.
Ты посадил меня за стол к своим друзьям, взял у официанта целый поднос этой самой клубники, а потом ещё шоколадок набрал, и меня ими засыпал. И все на нас смотрели, но подойти никто не решался. И все на нас смотрели, а нам все равно было. И на музыку нам было все равно, потому что ты достал моднейший CD-плеер, а там все мои любимые песни оказались.
Мы танцевали с закрытыми глазами. Я представляла высотные столбы и бесконечное маковое поле вокруг.
А потом мне домой надо было бежать, не потому-что-хочу, а потому-что-дома-не-поймут, и я убежала. Почти, как Золушка, только даже туфельки тебе не оставив.
Но ты меня все равно потом нашёл.
Но ты меня все равно потом нашёл.
И по променадам со мной гулял, и подарками задаривал. И наотрез отказался прикасаться ко мне, когда я выпила три стакана виски, который был старше меня, и омерзительно опьянела.
Ты слизывал булочные крошки с моих губ, заставляя меня задыхаться от вселенской любви, а потом нежно укладывал на кровать, или грубо прижимал к стене, а за окном в это время лежали и мёрзли оранжевые листья осени. И мы потом тоже лежали в этих листьях, держась за руки, кидались ими друг в друга. И я просто ни о чем не думала, мне не надо было думать, потому что я знала, что ты всегда мне поможешь, всегда закроешь, спасешь от всего.
Все раскололось за пару секунд.
Бум.
И я делаю то, что мы собирались делать вместе.
Только сама».
«У меня было две картины, которые подарил мне…
XM… тогда это был близкий друг, а сейчас уже почти никто, но не суть. Обе картины были «говорящие», с намеком, с подтекстом, со сМыслом.
На одной из этих картин был ты. И эта картина говорила мне: «Никогда. Никогда, сука, не дружи с представителями действующей власти, слышишь меня?! Ни-КОГ-да.
ОН забыл картины в старой квартире и не пожелал за ними возвращаться. И только сейчас я осознала, насколько мне были важны те картины. По крайней мере, одна из них.
Которая с тобой».
«Меня вообще-то уже дня три кроет будь здоров.
Почти двадцать лет прошло. Ты бросаешь меня, не снишься мне месяцами, полугодиями. Даже, когда я очень прошу, все равно не снишься. И когда бессонница уже вот-вот доведёт меня до ручки, когда я после пачки прозака закрываю глаза на рассвете и вижу всю ту же квартиру, в которой чувствую себя, словно в пыточной камере, ты вдруг входишь в эту квартиру и, как тогда, много лет назад, уводишь меня от этого-всего.
И я хочу спать все больше, а просыпаться совсем не хочу. Но ты избирательный. Приходишь не во все сны.
Я разорвала письма, в которых сообщала всем своим друзьям, что не могу без тебя жить. Кричала о своей боли каждой пылинке вокруг меня. Спрашивала у Пустоты «А КОГДА МНЕ СТАНЕТ ЛЕГЧЕ?!». Пустота молчала – это не ее проблемы вообще-то.
Да, это только мои проблемы, кричать о них не стоило. Но такая уж я. С детства, даже если чуть-чуть стукнусь обо что-то, поднимала шум. А если коленку разобью – истерика на всю неделю, привет.
Это тоже своего рода лекарство – высказаться.
Поставить всех в известность.
Мне плохо.
Помогите.
Но почти двадцать лет назад я даже себя превзошла. О, был ли человек отвратительнее меня? Заваливалась на чужие дни рождения в шикарном чёрном пальто и на шпильках, а потом с бутылкой вина рыдала на кухне. В промежутке рассказывала всем о чем-то возвышенном.
Так-вот. Меня немного отпустило. И да, одно помогло: ты не уничтожил мою личность. Я не разучилась жить сама. Не перестраивала свой мир под тебя, вокруг тебя. Ты никогда этого не требовал, к счастью, спасибо.
Отпустило, но порой бывают рецидивы. Когда понимаю, что тебя больше не увижу. Что жизнь без тебя пустая. Что было все, а теперь все плохо без каких-либо перспектив».
«(Люблю слово «своеобразный». Как-то очень давно, еще в школе, я спросила у старшей девочки, красивая ли я, а она мне так и ответила: «Своеобразная». Что означало: «Конечно же нет, но я не могу сказать тебе это в лицо, некрасиво как-то получится». )
Тот вечер начался своеобразно. У меня были вишневые взбитые сливки, и мы добавляли их в виски, и ты случайно испачкал ими мою щеку, а потом слизывал, а потом целовал меня, и было так сладко вишнёво, и земля из-под ног исчезала. Мы курили в окно, укутавшись в одну простынь вдвоём, и в этот момент пошёл снег: самый первый в том году. Так волшебно.
Утром мне было стыдно и счастливо-смешно одновременно. Я не спала ни секунды, хотя ты ушёл под утро. Я не могла уснуть, хотя ты меня собственноручно уложил в кроватку, подоткнул одеялко, поцеловал в лобик и назвал своей принцессой.
На пары в тот день я шла, оглядываясь, боясь столкнуться с тобой: стыдненько. А к обеду твой друг мне записку от тебя передал. И я начала смеяться прямо посреди пары. Мне замечание сделали, а я все равно смеялась. И домой прибежала на одном дыхании. А вечером ты узнал, что я не ем два дня, и к себе позвал, и с ложечки кормил.
А потом мы снова сладко-вишнево целовались, ты снимал с меня одежду, шутя, что я могла бы и сама это сделать. Твои плечи были самыми красивыми, кожа самой мягкой, а уши завораживающе-эльфийскими. Объятия самыми нежными и искренними.
Был ли это мой самый счастливый день в моей жизни?
Не исключено.
Я ушла рано утром – мне было надо – самая глупая причина.
Я должна была написать тебе. Или не уезжать вообще. Но что уж теперь, столько времени прошло. Эти отношения закопала я, своими руками, здесь мне не на кого свалить вину. Но это то, из-за чего больно до сих пор.
Я узнавала твой силуэт: издалека, со спины, среди толпы. Сердце замирает, я забываю, как надо дышать.
Я знаю, у тебя от меня миллион проблем было. Слишком любила, чтобы дальше портить тебе жизнь.
Люблю. Люблю. Люблю.
Вернись, пожалуйста, а, это же про…»
– О, читаешь? Как тебе? – Ками вышла из душа, обернувшись в одно большое полотенце, а другое поменьше водрузив на голову, как султанскую чалму. Я отметил, что ее лицо и правда изменилось, сейчас это даже близко не прежний неприятный птичий профиль: нос, в кончик которого можно вписать золотое сечение; губы больше не были «большими», они казались божественными, идеально подходящими к ее лицу, да и вообще к любому лицу. Губы – эталон. Стресс на фоне всего пережитого обнажил лезвия и без того притягательно выступающих высоких скул. Это все еще была не привычная так нравившаяся мне классическая русская красота, но красота внеземная, рептилоидная. Интересно, в Мэленде она считается привлекательной?
– От кого эти письма, Ками? И кому?
– Без понятия. Возле склепа отца иногда оставляют. Любовницы наверное. Но некоторые красиво пишут, мне нравится, – девушка достала из шкафчика два стакана и налила нам виски. Затем, немного подумав, засыпала зерна в кофемашину и включила ее.
– Сделаю нам айриш, пожалуй. Кстати, сейчас мое любимое найду. Там стишки, – Ками забрала бумаги у меня из рук и принялась быстро перебирать их, пока не извлекла из стопки особенно мятый разлинованный листок размера А5, судя по всему, вырванный из какого-то блокнота. Девушка протянула его мне:
– На, сам читай, я стесняюсь стихи декламировать.
Я взял в руки листок и начал читать:
«У Бабочек в сердце иммунитет
К моему Никотину.
И режет нам души каждый момент,
Подобно ножам гильотины.
В клочья разорван твой старый портрет.
И зашит по швам.
У Бабочек в сердце иммунитет,
Но Не у наших мам.
Наивные мысли: нужна ли мне жизнь,
Если тебя рядом нет.
Их Буду, Наверно, текилой глушить.
У бабочек – иммунитет.
Сколько еще нужно мне сигарет,
Чтоб пережить этот час?
У Бабочек в сердце иммунитет,
Но Нифига не у нас.
Зеленая Венгрия шлет свой привет,
Целует слюняво в лоб.
У Бабочек в сердце иммунитет,
А ты без Него не смог.
О чем мы мечтали?
Уехать из дома, держа курс на солнечный свет?
Махаонам смешно, и ведь даже к такому
У Бабочек иммуНитет».
– Что думаешь?
– Не знаю, – честно ответил я, – я не большой поклонник поэзии.
– Ну вот смотри. У бабочек сердца-то и нет. А орган, его заменяющий, располагается в брюшке. Тут у нас кто-то умер, лирическая героиня пытается это переживать так, как только может. Не как умеет, нет, она не умеет. Ни в кого из нас изначально не заложена функция переживать утрату. Это в принципе противоречит натуре человеческой – грустить, однако, когда такой момент приходит, мы начинаем действовать интуитивно, проворачиваем любые манипуляции, лишь бы облегчить свое состояние. Если у тебя болит голова, ты пьешь цитрамон. А если душа? Таблеток от такого нет, вот мы и ищем, чем их заменить. Девушка курит, пьет текилу, в порыве истерики рвет портрет любимого, а потом немного успокаивается и со слезами пытается склеить его обратно, ведь это – единственная память. И бесконечно завидует бабочкам, у которых нет сердца, а, стало быть, они не могут чувствовать душевных страданий, а только смеются над ее горем, ничего не понимая. Прямо, как ты поэзию.
Я держал в руках стакан с до неприличия гейского вида кофейно-алкогольным напитком, следя за тем, как Ками вылизывает взбитые сливки из своего стакана длиннющим языком. Это не вызывало у меня ни малейшего сексуального возбуждения, как, впрочем, и отвращения. Я привык. Ну Ками и Ками. Ну экстравагантная немного, ну странная, но явно же не хуже всех, разговаривать и работать с ней можно. С Каем и то было тяжелее. Сливочки он вот так придурочно не слизывал, конечно, зато производил впечатление человека, способного голыми руками вынуть из тебя кишки, а затем спокойно поправить галстук и поспешить на семейный ужин. Не удивлюсь, если он действительно что-нибудь подобное практиковал.
– Ками, почему ты назначила заместителем Лену? – задал я вопрос, волновавший меня с самого ее назначения.
– Я думала о тебе, – усмехнулась девушка, – но это трудно объяснить.
– Ты мне не доверяешь? – признаться, я не совсем понимал, но было логично, что и до этого не слишком психически стабильную Ками покушение и смерть близкого человека превратили в законченного параноика, хоть и держалась она молодцом.
– Who knows[1 - (англ.) Кто знает.]… – ответила она, театрально запрокинув голову к потолку, а затем спешно опустошила свой стакан одним глотком, – Да и к тому же, ты все еще не гражданин Мэленда. Я могла бы, разумеется, запросить для тебя паспорт, а затем и ранг, дело плевое. Хотя, все равно головная боль… Слушай, а давай придумаем тебе другую должность, хочешь?
– Какую?
– Нуу, кто ты по образованию?
– Я окончил ФИНЭК[2 - Санкт-Петербургский государственный университет экономики и финансов (до 2012 г.), после 2012 г. – СПбГЭУ.].
– Финансист, значит?
– Экономист.
– Прекрасно. Тогда будешь у нас казначеем!
– «У вас»?
– В Мэленде!
– Я там даже не был никогда, – засмеялся я.
– Ну вот приедешь, и сразу станешь казначеем! Там хорошо. Закаты всех цветов радуги и никакой-никакой петербургской серости…
После той ночи, перетекшей в утро, я стал для Ками кем-то вроде лучшей подружки. По вечерам мы вместе курили ментоловый Pall Mall (цвет пачки идеально подходил к новым стенам нашего штаба) и смотрели на звезды. Вот и сейчас мы шли по жабье-зеленому коридору с колоннами, сверкающими фиолетово-черным неоном, в сторону балкона-террасы, которого, к счастью, не коснулись дизайнерские идеи новоиспеченной госпожи-посла.
Мы вышли на балкон-террасу, молча закурили наш ментоловый Pall Mall и уставились на звезды.
– И почему все ругают европейскую часть России за отсутствие звезд на небе? Может, их и не так много, но мне хватает. Красиво же, – пробормотала Ками.
– Да уж, совсем зажрались, – я не особо хотел это комментировать, но знал, что Ками нуждается в ответе. И к тому моменту уже выучил наизусть весь набор ответов, которые ее устраивают.
Я читал, что в Мэленде звезд действительно больше, но Ками отчего-то не терпела критики русской природы. А я, в свою очередь, понимал, что спорить с ней бесполезно. Она всегда могла придумать тысячи нелогичных аргументов в пользу своей правоты.
