Уильям Уоллес "Пролегомены к философии Гегеля и его логике. Книга вторая"

Пролегомены к философии Гегеля и его логике. Книга вторая
Уильям Уоллес

Первая книга «Пролегомены», предваряющие перевод, даны не в надежде или с намерением изложить гегелевскую систему. Они лишь стремятся устранить некоторые препятствия и сделать Гегеля менее пугающе трудным для тех, кто впервые обращается к нему.

Пролегомены к философии Гегеля и его логике

Книга вторая

Уильям Уоллес

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

На обложке Jakob Schlesinger «Georg Wilhelm Friedrich Hegel» (1831). Alte Nationalgalerie. Public Domain Mark

© Уильям Уоллес, 2024

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2024

ISBN 978-5-0062-7770-0 (т. 2)

ISBN 978-5-0062-7771-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

На обложке помещено изображение, являющейся точной фотографической репродукцией оригинального двумерного произведения изобразительного искусства. Данное произведение изобразительного искусства само по себе находится в общественном достоянии. Взято из централизованного хранилища для свободных файлов, используемых в проектах Викимедиа.

Уильям Уоллес (11 мая 1844 – 18 февраля 1897) был шотландским философом и академиком, который стал членом Мертон-колледжа и профессором моральной философии Уайта в Оксфордском университете. Он был наиболее известен своими исследованиями немецких философов, в первую очередь Гегеля, некоторые из работ которого он перевел в высоко ценимые английские издания. Он был известен как способный и эффективный преподаватель и писатель, которому удалось значительно улучшить понимание немецкой философии в англоязычном мире. Он скончался в возрасте 52 лет после велосипедной аварии недалеко от Оксфорда.

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Логика Гегеля» – это название, которое можно дать двум отдельным книгам. Одна из них – «Наука логики» (Wissenschaft der Logik), впервые опубликованная в трех томах (1812—1816), будучи школьным учителем в Нюрнберге. Второе издание было уже на подходе, когда Гегель, переработав только первый том, внезапно прервал свою деятельность. В" Secret of Hegel» ранняя часть этой «Логики» была переведена доктором Хатчисоном Стирлингом, с именем которого немецкая философия в основном ассоциируется в нашей стране.

Другая «Логика», переводом которой является данная работа, составляет первую часть «Энциклопедии философских наук». Первое издание энциклопедии вышло в Гейдельберге в 1817 году, второе – в 1827-м, а третье – в 1830-м. Следует помнить, что эти даты отбрасывают нас на сорок или пятьдесят лет назад, в то время, когда современная наука и индуктивная логика еще не завоевали свои лавры, и когда мир во многом отличался от нынешнего. Самое раннее издание «Энциклопедии» содержало основную часть системы. В последующих изданиях появились новые материалы, призванные, в основном, сгладить и объяснить переходы между различными разделами, а также ответить на возражения критиков. Работа содержала синопсис философии в виде параграфов и должна была дополняться viva voce замечаниями лектора.

Настоящий том переведен с издания 1843 года, составляющего шестой том Собрания сочинений Гегеля. Он состоит из двух почти равных частей. Одна половина, напечатанная более удобным шрифтом, содержит «Энциклопедию» Гегеля со всеми собственными дополнениями автора. В первом абзаце под каждым номером помещено самое раннее и самое простое изложение первого издания. Другая половина, напечатанная более крупным шрифтом, состоит из заметок, сделанных на лекциях редактором (Хеннингом) и профессорами Гото и Мишелем. Эти заметки по большей части связывают несколько разделов, а не объясняют их положения. Их подлинность подтверждается тем, что они почти дословно совпадают с другими частями собственных сочинений Гегеля.

Разница между двумя «Логиками» заключается главным образом в большей мелочности и детальности более крупного произведения, а также в заголовках и расположении глав. В первом томе большой «Логики» непропорционально долго обсуждаются некоторые математические вопросы, а во втором томе той же книги глава под названием «Феномен» (Erscheinung) разделена иначе, чем это принято в «Энциклопедии», и начинается с «Существования». Этой схемы придерживаются и модифицированные версии гегелевской логики, которые были сделаны Эрдманом, К. Фишером и Розенкранцем.

«Наука логики», несомненно, является более полным и ценным трудом. Однако ее объем делает ее изучение непосильной задачей. Гегель, добавим, не всегда делает свою теорию более очевидной для понимания, расширяя ее в деталях. Для многих глаз глубина становится только глубже, а тонкости – более тонкими, благодаря такому расширению.

При переводе мы постарались как можно ближе подойти к смыслу, не всегда строго придерживаясь слов оригинала. Однако в поздней и систематической части он гораздо более буквален, чем в предыдущих главах.

Пролегомены, предваряющие перевод, даны не в надежде или с намерением изложить гегелевскую систему. Они лишь стремятся устранить некоторые препятствия и сделать Гегеля менее пугающе трудным для тех, кто впервые обращается к нему. Насколько им это удастся, еще предстоит увидеть.

Оксфорд,

Сентябрь, 1873.

ГЛАВА I. ПОЧЕМУ ГЕГЕЛЯ ТРУДНО ПОНЯТЬ

«Осуждение, – говорит Гегель, – которое великий человек выносит миру, состоит в том, чтобы заставить его объяснить его.[1 - Hegels Leben (Rosenkmas). p. 555.] Величие Гегеля, если оценивать его по этому критерию, должно быть чем-то гораздо выше обычного. Комментаторы его системы противоречат друг другу почти так же, как несколько толкователей Библии. На него как на своего главу претендуют самые разные школы мысли, каждая из которых апеллирует к нему как к первоисточнику своей линии аргументации. И правое крыло, и левое, и центр исповедуют себя подлинными потомками пророка и наследуют мантию его вдохновения. Если верить одной стороне, то Гегель может быть правильно оценен только тогда, когда мы избавим его учение от всех остатков религии и ортодоксальности, которые оно сохраняет. Если верить другой категории толкователей, он был защитником христианства.

Эти противоречивые взгляды можно смело оставить на откуп друг другу. Но разнообразие мнений по таким вопросам не является ни противоестественным, ни необычным. Значение и смысл великого события, или великого персонажа, или великого произведения разумной мысли будут оцениваться и объясняться по-разному, в зависимости от того, какой эффект они произведут на разные умы, на разные уровни жизни и общества. Возможно, эти последствия проявятся в своем истинном характере лишь спустя долгое время после того, как пройдет первоначальное волнение.

Для некоторых умов главная ценность гегелевской системы будет заключаться в том, что она подтверждает истины естественной и богооткровенной религии и согласует сложные рассуждения философа с простыми стремлениями человечества к высшим вещам. Для других эта система будет иметь наибольший интерес как философская история мысли, изложение того органического развития разума, которое лежит в основе и составляет все многообразное и сложное движение мира. Для третьего класса, опять же, она может показаться в лучшем случае инструментом или методом исследования, излагающим истинный закон, по которому движется знание в своем стремлении постичь и усвоить существующую природу.

Хотя гегелевской схеме мышления можно придавать различные значения, большинство людей в мире либо объявляют Гегеля совершенно непонятным, либо помещают его в лимб априорных мыслителей, из которого не возвращается ни один философ. Спорить с теми, кто исходит из последнего убеждения, было бы неблагодарным и, вероятно, излишним занятием. Мудрость оправдывает, мы можем быть уверены, всех своих детей. Но можно признать существование трудностей и в какой-то мере согласиться с теми, кто жалуется, что Гегель непробиваем и тверд как адамант. Не может быть никаких сомнений в запретительном аспекте наиболее ярких черт его системы. Он жесток сам по себе, и его читатели находят его жестким. Его стиль не из лучших, и для чужих глаз он кажется неравноценным. Временами он красноречив, волнующ и поразителен, но иногда его обороты резковаты, а положения утомительно распутывать, и мы постоянно наталкиваемся на ту детскость литературной манеры, которую английский вкус, как ему кажется, может обнаружить в некоторых из величайших произведений немецкого гения. В Гегеле есть недостатки, которые затемняют его смысл: но больше препятствий связано с характером работы и с предзанятостью нашего умаi В нем есть что-то, что очаровывает мыслителя и что вдохновляет сочувствующего студента бодростью и надеждой весенней поры.

Возможно, главным препятствием на пути к ясному видению является контраст, который гегелевская философия предлагает нашим обычным привычкам ума. В общем, мы довольствуемся тем, что можем приблизиться к предмету и составить о нем общее представление, чтобы поставить его перед собой. Можно сказать, что мы никогда не задумывались о таком понятии, как серьезное отношение к своим словам или мыслям. Мы привыкли говорить с неопределенной широтой смысла и многое оставляем на усмотрение слушателей, от которых ожидаем исправления недостатков в наших высказываниях. Для большинства из нас место точной мысли занимают метафоры и картины, мысленные образы и фигуры, обобщенные на основе чувств. Так и получается, что когда мы наталкиваемся на одно точное и определенное высказывание, не превышающее и не уступающее по смыслу, мы оказываемся выбитыми из колеи. Нашей фантазии и памяти больше нечего делать, а поскольку фантазия и память составляют большую часть того, что мы небрежно называем мыслью, наши мыслительные способности как бы замирают. Те, кто стремится к беглому чтению или предпочитает легкому письму нечто, не выходящее за рамки привычных нам умственных линий, скорее найдут искомое в десяти частично правильных и приблизительных способах, обычно используемых для выражения истины, чем в одном простом и точном изложении мысли. Мы предпочитаем знакомое имя и привычный образ, над которым могут работать наши способности. Но в атмосфере гегелевской мысли мы чувствуем себя так, словно нас поместили в вакуум, где невозможно дышать и который подходит только для неузнаваемых призраков.

Чтение Гегеля напоминает процесс, через который мы должны пройти, пытаясь ответить на загадку. Условия задачи, подлежащей решению, нам даны: признаки предмета, может быть, полностью описаны: и все же мы почему-то не можем сразу сказать, о чем идет речь, или сложить сумму, из которой мы имеем несколько предметов. Мы ждем, что узнаем субъект пропозиции, предикатами которой можно считать все эти высказывания. Могут рассматриваться как предикаты. Мы чувствуем, что что-то, несомненно, было сказано: но мы не можем понять, о чем это было сказано. Наш ум блуждает от одного знакомого объекта к другому и пробует их последовательно, чтобы увидеть, удовлетворяет ли какой-либо из них нескольким пунктам высказывания и включает ли он их все. Мы то тут, то там ищем что-то знакомое, с чем можно было бы объединить все элементы описания и получить единство, которого они не могут дать сами. Когда мы однажды нащупали нужный объект, наши проблемы закончились: пустая среда теперь заселена существом нашего воображения. Мы достигли фиксированной точки в диапазоне наших понятий, вокруг которой могут группироваться заданные черты.

От всех этих неприятностей, вызванных гегелевской теорией того, что включает в себя философия, а именно конструирование ее предмета, спасает прием, хорошо известный нескольким отраслям науки. Они исходят из того, что у студента есть приблизительное общее представление о предметах, которые он изучает; и под руководством или с помощью этого обобщенного представления они переходят к более детальному объяснению и описанию их очертаний. Они начинают с приблизительного представления, которое, как можно предположить, есть у любого человека, и стремятся сделать его более определенным. Геолог, например, едва ли сможет преподавать геологию, если не предположит или не создаст у своих учеников некоторого знакомства с тем, что Юм назвал бы «впечатлением» или «идеей» о породах и формациях, которые ему предстоит изучать. Геометр дает краткое и, так сказать, популярное объяснение того, в каком смысле следует понимать углы, окружности, треугольники и т. д., а затем с помощью этих предварительных определений мы приходим к более научному пониманию тех же терминов. Например, третья книга Евклида дает нам более четкое представление о том, что такое круг, чем номинальное объяснение в списке определений. С помощью этих временных вспомогательных средств, или, как их можно назвать, путеводных нитей для интеллекта, прогресс обычного научного студента становится довольно легким. Но в философии, как это обнаруживается у Гегеля, действует совсем другой способ. Помощи, о которой идет речь, нет: и пока не станет ясно, что она и не нужна, гегелевская теория будет оставаться запечатанной тайной. Ведь то, что на первый взгляд кажется загадкой, на самом деле является простым и недвусмысленным изложением мысли. Вместо того чтобы искать образы и привычные названия, нам остается только принять несколько терминов и статей в развитии мысли в том виде, в каком они предстают перед нами. Эти термины просто требуют восприятия. Они не нуждаются ни в иллюстрациях, ни в свете нашего опыта.

Обычное познание заключается в отнесении нового предмета к классу объектов, то есть к обобщенному образу, с которым мы уже знакомы. Это не столько познание, сколько узнавание. «Что есть истина?» – спрашивает леди Четтэм миссис Кэдвалладер в «Мидлмарче». «Правда? Он так же плох, как и плохое лекарство – противно принимать, и наверняка не понравится». «Хуже этого ничего быть не может», – сказала леди Четтэм с таким ярким представлением о лекарстве, что казалось, она узнала что-то точное о недостатках мистера Казобона». Как только мы отнесли новую личность к знакомой категории или удобной метафоре, как только мы дали ей имя и ввели ее в общество нашей мысленной гостиной, мы удовлетворены. Мы поместили новый объект в соответствующий ящик шкафа наших идей:

и теперь, с гордостью коллекционера, мы можем спокойно называть его своим. Но такое знакомство, проистекающее из смешения памяти и наименования, – не то же самое, что знание в строгом смысле этого слова[2 - Das Bekannte uberhaupt ist darum, weil es bekannt ist, nicht erkannt. Phenomenologie des Geistes, p. 24.]. Кто он? Знаете ли вы его?» Это наши вопросы: и мы удовлетворены, когда узнаем его имя и его призвание. Возможно, мы никогда не проникнем во внутреннюю природу тех объектов, с которыми мы так хорошо знакомы, что воображаем себя досконально знающими их.

Классификации – это только первые шаги в науке: и мы не понимаем мысль, потому что можем рассматривать ее под видом некоторых иллюстраций.

В случае с английским читателем Гегеля некоторые специфические препятствия возникают из-за иностранного языка. В отличие от большинства известных немецких философов, он, можно сказать, пишет на народном и национальном диалекте своей страны. Конечно, есть тона и оттенки смысла, придаваемые его словам общим контекстом его системы. Но в целом он поступил с Фоссом так, как и предполагал. В письме, адресованном этому поэту из Йены в 1805 году, он говорит о своих проектах: «Лютер создал Библию, а вы заставили Гомера говорить по-немецки. Большего дара, чем этот, нельзя преподнести нации. Пока народ не знает благородного произведения на своем языке, он остается варваром и не считает это произведение своим. Забудем эти два примера, и я могу описать свое намерение как попытку научить философию говорить по-немецки[3 - Vermischte Schriften, vol. II. p. 474.]. Гегель, несомненно, является философом Германии, немцем до мозга костей. Ибо философия, хотя и является общим правом рождения полноценного разума во всех эпохах и странах, должна, подобно другим универсальным и космополитическим интересам, таким как государство, искусство или церковь, подчиняться ограничениям и особенностям, налагаемым на нее естественным разделением расы и языка. Более тонкие нюансы», как и более грубые различия национальной речи, ярко проявляются в системах философии и не поддаются переводу. Если греческая философия не может быть переведена, то и немецкая философия не может быть превращена в свод английских мыслей одним росчерком пера переводчика. В этом вопросе есть разница между наукой и философией. Несколько наук имеют де-национализированный и гуманитарный характер, как ремесла и отрасли различных наций: они практически одинаковы в одной и той же стране. Но в политическом организме, в произведениях высокого искусства и в философских системах находит свое выражение весь характер и темперамент нескольких народов, и они отчетливо выражены в своей собственной форме.

Если форма немецкой государственности не может быть перенесена на эту сторону Ла-Манша, то не может быть перенесена и немецкая философия. О прямом использовании в английских целях не может быть и речи: слишком разные обстоятельства. Но изучение великих произведений иностранной мысли отнюдь не бесполезно, так же как и изучение великих произведений иностранной государственной мысли.

Гегель оказал хорошую услугу, по крайней мере, освободив философию от того аспекта импортной роскоши, который она обычно имела, – как будто это экзотическое растение, перенесенное из яркого воздуха Греции в меланхоличный туман Западной Европы. «Нам еще предстоит, – говорит он, – разрушить перегородку между языком философии и языком обыденного сознания: мы должны преодолеть нежелание думать о том, с чем мы знакомы[4 - Hegels Leben (RoeenlnMu), p. 552.]. Философия должна быть повернута лицом к обычной жизни, чтобы черпать свою силу из актуального и живого настоящего, а не из воспоминаний или традиций прошлого. Она должна стать организованным и законченным мышлением того, что слепо и смутно содержится в различных уровнях народного интеллекта, поскольку они более или менее образованы и упорядочены. Возможно, однако, что попытка философствовать на родном немецком языке приводит к пуризму языка, который совершенно невозможен в английском, с его двойными симпатиями. Даже Гегелю кажется, что ресурсы немецкого языка иногда подводят его, и он вынужден использовать соответствующие слова родного и классического происхождения со значительными различиями в значении. Иногда он также проявляет склонность к этимологизации на очень узких основаниях и к чему-то очень похожему на игру слов. Но это было великое дело – изгнать из философии напыщенный и аристократический диалект и вернуть ее к тем словам и формам речи, которые находятся хотя бы в молчаливой гармонии с национальным чувством.

ГЛАВА II. АНГЛИЙСКАЯ ФИЛОСОФИЯ И ГЕГЕЛЬ

В настоящее время в Англии философия либо вообще игнорируется, либо низводится до уровня особой отрасли науки, если она не является вместилищем принципов, общих для всех наук. Любимым термином для тех исследований, которые направлены на предметы, когда-то считавшиеся собственностью философии, теперь является Mental and Moral Science. Старое название в определенных кругах ограничивается для обозначения туманных и нерегулярных спекуляций тех мыслителей, которые либо жили до возникновения этой науки, либо действовали вопреки ее предписаниям и ее примеру. Один большой и влиятельный класс английских мыслителей склонен полностью отбросить философию, как эквивалент метафизики и устаревших форм заблуждения; и на полученном таким образом пустом месте они строят свод психологических фактов или пытаются упорядочить и кодифицировать те общие замечания об общей процедуре наук, которые известны под названием индуктивной логики. Менее многочисленный, но не менее энергичный класс философов рассматривает свое дело как расширение и округление науки, как полную унификацию знания. Первая школа наиболее известна под именами Дж. С. Милля и М. Бэйна, вторая – это учение М. Герберта Спенсера.

Если обратиться к истории, то сразу становится ясно, что философия имела много общего с наукой. На ранних этапах эти два направления мысли были едва различимы. Философы Ионии и Магна-Грации были также научными учителями своего времени. Их фрагментарные останки напоминают нам временами современные теории геологии и биологии, а временами – учения идеализма. То же самое можно сказать и о ранних философах современной Европы. Семнадцатый и восемнадцатый века, несмотря на ментальное движение по методу, который представлял собой странную смесь эмпиризма и метафизики. Они пытались применить общие законы мышления к изучению особых феноменов разума. В работах этих мыслителей, как и досократовских, один элемент можно назвать философским, а другой – научным, – если использовать оба слова неопределенно. Но с Сократом в античную, а с Кантом в современную эпоху философии граница между этими двумя областями была проведена окончательно. Разграничение было достигнуто, прежде всего, путем отхода от науки и популярных представлений. Сократ отстранил мысль от рассуждений о природе всего сущего и сосредоточил ее на человеке и его состоянии. Кант покинул широкие области фактически достигнутого знания и задался вопросом о центральном принципе, на котором основаны приобретения науки. Начатые таким образом изменения не отличались от тех, которые Коперник произвел в теории астрономии. Человеческая мысль, либо в актуализированной форме государства, либо в абстрактной форме Разума, – та мысль, которая является истинным миром человека, – стала тем стержнем, вокруг которого могла вращаться система наук. В споре, который, по мнению Рида, идет между здравым смыслом и философией, предположения первой были четко перевернуты, и Кант, подобно Сократу, показал, что не отдельный корпус доктрин, а человечность, нравственный закон, мысль, лежащая в основе этих доктрин, является настоящей точкой опоры и истинным центром движения. Но это негативное отношение философии к наукам – лишь начало, необходимое для того, чтобы закрепиться. В древнем мире Аристотель, а в современном Гегель демонстрируют движение вовне, чтобы заново завоевать вселенную, исходя из того принципа, который Сократ и Кант подчеркивали в его более простом и менее развитом аспекте.

Г-н Милль в заключительной главе своей «Логики» вкратце обрисовал идеал науки, которой он дал название «Телеология», соответствующей в этической и практической сфере» Philosophia Prima», или «Метафизике», в теоретической. Этот идеальный и высший суд должен быть действительным в морали, а также в благоразумии, политике и вкусе. Но эта концепция, хотя и желательная, не соответствует той работе, которую Гегель возлагает на философию. То, что он намеревался осуществить с помощью детальной и планомерной эволюции, – это не система принципов только в этих областях действия, а теория мысли, которая также проявляется в искусстве, науке и религии, во всем сознании обычной жизни и в движении мира. Философия охватывает всю область актуальности, или существующего факта. Абстрактные принципы – это, конечно, хорошо, но это не философия. Если мир в его историческом и современном виде развивается в бесконечных деталях по закономерным линиям, то и философия должна развить узость своих первых принципов в широту системы, в то, что Гегель называет идеей. О его точке зрения можно судить по следующим замечаниям в рецензии Гаманна, непостоянного друга и современника Канца. Гаманн не стал бы брать на себя труд, который в высшем смысле взял на себя Бог. Древние философы описывали Бога в образе круглого шара. Но если такова Его природа, то Бог развернул ее; и в реальном мире Он раскрыл закрытую оболочку истины в систему природы, в систему государства, в систему права и морали, в систему мировой истории. Закрытый кулак превратился в открытую руку, пальцы которой тянутся к человеческому разуму и притягивают его к Себе. Человеческий разум – это не просто заумный интеллект, слепо движущийся в своих собственных тайниках. Это не просто ощущение и нащупывание в вакууме, а разумная система рациональной организации. Вершиной этой системы является Мысль, а Мысль можно описать как способность обозревать на своей поверхности просторы развернутого Божества, или, скорее, как способность, посредством размышления над ними, войти в них, а затем, когда вход уже обеспечен, размышлять над расширением Богов о Себе. Взять на себя эти хлопоты – явная обязанность и цель в стороне от Его свернутой формы и явленного Гензельта[5 - Veraachte Sohriften, vol. II. p. 87.]. Восторженные поклонники часто говорили, будто спасение времени может прийти только от гегелевской философии. «Постигните тайну Гегеля, – говорят они, – и вы найдете лекарство от заблуждений вашего собственного ума и секрет, который должен исправить несправедливость мира» Эти высокие претензии на полезность никогда не высказывались самим Гегелем. По его словам, философия не может дать ничего нового. Практические государственные деятели и теоретические реформаторы могут сделать все возможное, чтобы исправить неравенство мира. Но те самые выражения, в которых Бэкон презрительно обесценил один из великих результатов философии, должны быть приняты в их буквальной истине. Как девственница, посвятившая себя Богу, она не приносит плодов[6 - De Angm. Scient. III. 5]. Она представляет собой дух мира, который отдыхает, когда один шаг в прогрессе уже сделан, и осматривает достигнутое. Философия также не имеет призвания назидать людей и тем самым занимать место религии на высших уровнях интеллекта. Она не претендует на то, чтобы воплощать в жизнь то, что должно быть, но еще не существует. Она не ставит перед собой идеалов, которые должны дожидаться какого-то будущего дня, чтобы быть реализованными. Предметом философии является то, что всегда реализуется и всегда реализуется, – мир в его целостности, каким он есть и был. Она стремится представить перед нами и воплотить в постоянных очертаниях универсальный закон движения разума, а не локальные, временные и индивидуальные акты человеческой воли.

Те, кто просит философию истолковать или вывести априорное заключение об отдельной травинке или отдельном поступке человека, не должны огорчаться, если их просьба прозвучит абсурдно и не встретит ответа. Сфера философии – это Вселенная. При желании можно сказать, что она ретроспективна. Постичь вселенную мысли во всех ее формациях и особенностях, свести твердые структуры, созданные разумом, к текучести и прозрачности в чистой среде мысли, освободить окаменевший интеллект, который великий маг, распоряжающийся судьбами мира, скрыл под маской природы, разума человека, произведений искусства, институтов государства и порядков общества, религиозных форм и вероучений – такова сложная задача философии.

Она должна постигать мир, а не пытаться сделать его лучше. Если бы философия ставила своей целью реформировать и улучшать существующее положение вещей, то она приходит слишком поздно для такой задачи. «Как мысль о мире, – говорит Гегель, – она впервые появляется в то время, когда действительный факт завершил процесс своего формирования и теперь полностью созрел». Таково учение, излагаемое понятием философии; но это также и учение истории. Только когда реальный мир достиг своего полного завершения, идеал поднимается, чтобы противостоять реальности, и строит в форме интеллектуального царства тот же самый мир, постигнутый в его существенном бытии. Когда философия закрашивает серое в серое, какая-то форма жизни тем временем стареет: а серое в сером, хотя и вводит ее в знание, не может сделать ее снова молодой. Сова Минервы не начинает свой полет, пока не наступят «вечерние сумерки»[7 - Philosophle des Rechts, p. 20.].

ГЛАВА III. ГЕГЕЛЬ И ТЕОЛОГ

Даже случайного читателя Гегеля не может не поразить частое повторение имени Бога и многочисленные ссылки на вопросы, которые обычно не затрагиваются, в работах, касающихся религии. Есть два вопроса, которые, по-видимому, были для Гегеля весьма увлекательны.

Один из них, довольно бесперспективный, касался расстояний между несколькими планетами в солнечной системе и закона, регулирующего эти интервалы[8 - Hegels Leben, p. 155.]. Другая, более важная проблема касалась ценности доказательств, обычно предлагаемых в поддержку бытия Бога. Этот вопрос касался сути этих доказательств, в отличие от несовершенной манеры, в которой аргументаторы их излагали. Снова и снова в своей «Логике», а также в других дискуссиях, специально посвященных ей, он рассматривает эту проблему. Его упорство в этом направлении могло бы заслужить для него титул «рыцаря Святого Духа», под которым Гейне в одном из восхитительных стихотворений своего «Reisebilder» описывает себя маленькой деве из гор Гарца. Поэт Любви и Свободы имел несомненные права на место в ряду священных десниц: впрочем, как и философ. Подобно Сократу, которого описывает нам Платон, он, кажется, чувствует, что ему поручено открыть истину Божью и пробудить в людях понимание правильной мудрости. Нигде в современную эпоху философии в высказываниях мыслителя не дышит такой же высокий дух. Одна и та же тема* утверждается как общее наследие философии и религии. В письме к Дюбоку,[9 - Vernichte Schriften, vol. II. p. 520.] отцу одного из современных немецких романистов, Гегель дает понять, насколько важен был для него самого этот аспект его системы. Его попросили дать краткое объяснение его стояния на земле: и его ответ начинается с указания на то, что философия стремится постичь посредством мысли ту же истину, которую религиозный разум постиг посредством веры.

Подобные слова на первый взгляд могут навести на мысль о смелом взлете античной спекуляции во времена Платона и Аристотеля или даже о теориях средневековых школяров. Они звучат так, словно он предлагает сделать для современного мира и в полном свете современных знаний то, что школяры пытались осуществить в рамках несколько узких представлений средневекового христианства и греческой логики. И все же между этими двумя случаями есть разница. Если докторы Церкви черпали форму изложения и материю своих систем из двух несовместимых источников, то современная схоластика Гегеля претендует на гармоничное единство, когда тело находит душу, а душа дает себе тело.

И хотя гегелевская система обладает всеохватывающим и энциклопедическим характером, благодаря которому схоластическая мысль обхватила небо и землю, ей присуща также безусловная свобода греческих мыслителей. Гегель, короче говоря, представляет собой синтез этих двух способов умозрения: свободный, как древний, и всеобъемлющий, как современный. Его теория – это экспликация Бога, но Бога в актуальности и полноте мира, а не как трансцендентного Существа в одиночестве потустороннего мира.

Величие философии заключается в ее способности постигать факты. Наиболее характерным фактом современности является христианство. Всеобщая мысль и действия цивилизованного мира попеременно то очаровывались, то отталкивались, но всегда находились под влиянием и в значительной степени пронизывались христианской теорией жизни. Этот факт является ключом к тайне мира, даже если мы добавим, как некоторые предпочтут, к тайне мира, каким он есть и был. Поэтому гегелевская система, если она вообще должна быть философией, должна быть в этом смысле христианской. Но она не является ни критиком, ни апологетом христианства. Голос философии подобен голосу иудейского врача Закона: «Если совет сей или дело сие от человеческого рода, то оно пропадет; если же от Бога, то вы не можете ниспровергнуть его». Философия исследует то, что есть, а не то, что, согласно некоторым мнениям, должно быть. Такая точка зрения не требует обсуждения «как» или «почему» христианства. Она не предполагает ни изучения исторических документов, ни веры в чудеса.

Опять же, можно спросить, в каком смысле философия имеет дело с Богом и Истиной. У Гегеля эти два термина используются как синонимы. Все объекты науки, все термины мысли, все формы жизни выводят из самих себя и ищут центр и точку опоры. Они по отдельности неадекватны и частичны, и они жаждут адекватности и полноты. Они стремятся к самоорганизации и образуют систему или вселенную; и в этой тенденции к единству заключается их истина. Их неправда заключается в изоляции и притворной независимости. Это завершенное единство, в котором все вещи обретают свою полноту и становятся адекватными, и есть их Истина: и эта Истина, как известно на религиозном языке, есть Бог. Хорошо или плохо, но Бог интерпретируется таким образом в логии Гегеля.

Такая позиция должна показаться очень странной тому, кто знаком только с трезвыми исследованиями английской философии. В чем бы еще ни расходились лидеры нескольких школ в его стране, все они, или почти все, едины в том, что относят Бога и религию к миру за пределами нынешней подлунной сферы, к непостижимой области за пределами научного исследования, где можно делать заявления по своему усмотрению, но где мы не имеем возможности проверить ни одно утверждение. Это общая доктрина Спенсера и Мэйнсела, Гамильтона и Милля. Даже те английские мыслители, которые проявляют некоторое стремление поддержать то, что в настоящее время называется теизмом, обычно довольствуются тем, что обосновывают для разума смутное восприятие Существа, находящегося вне нас и несоизмеримо отличающегося от нас. Он – Неведомая Сила, ощущаемая тем, что одни из этих писателей называют интуицией, а другие – опытом. Однако они не дают знанию никакой способности к детальному постижению истин, относящихся к Царству Божьему. Все учение Гегеля – это ниспровержение ограничений, наложенных таким образом на религиозную мысль. Для него всякая мысль, всякая действительность, когда она постигается знанием, есть со стороны человека возвышение разума к Богу, тогда как, если рассматривать ее с Божественной точки зрения, она есть проявление Его собственной природы в ее бесконечном разнообразии.

Только когда мы четко фиксируем взгляд на этих общих чертах его умозрения, мы можем понять, почему он относит зрелость античной философии ко времени Плотина и Прокла. По той же причине он уделяет так много внимания религии или полурелигиозным теориям Якоба Бёме и Якоби, хотя эти люди во многом были так не похожи на него самого.

ГЛАВА IV. ИДЕАЛИЗМ И РЕАЛИЗМ

Опасно пытаться подвести итог гегелевской философии в нескольких абзацах. С тех пор как Аристотель отделил философию от технических искусств, нет нужды повторять, что результат философской системы не является ничем осязаемым или ощутимым, ничем, на что можно было бы положить палец и сказать определенно: Вот он. Суть замечаний философа заключается в их применении. Заявление о принципе или тенденции философской системы говорит не о том, чем эта система является, а о том, чем она не является. Оно отграничивает позицию от смежных точек зрения и поэтому никогда не выходит за пределы границы, отделяющей эту систему от чего-то другого. Метод и процесс рассуждения столь же важен для познания, как и результат, к которому он приводит: и метод в этом случае тесно связан с предметом. Поэтому простой анализ метода или простое изложение цели и результата системы было бы, как в том, так и в другом случае, бесплодным трудом и не привело бы ни к чему, кроме слов. Таким образом, любая попытка передать проблеск истины в нескольких предложениях и крупных контурах представляется невозможной. Теория Гегеля питает отвращение к простым обобщениям, к абстракциям без жизни в них или роста из них. Его принцип должен доказать и подтвердить свою истинность и адекватность: и эта проверка заполняет весь круг кругов, из которых, как говорят, состоит философия.

Кажется, будто в Гегеле есть две разные привычки ума, которые мир редко видит иначе, чем в разлуке. С одной стороны, он симпатизирует мистическим и интуитивным умам, сторонникам непосредственного знания и врожденных идей, тем, кто хотел бы постичь целое до того, как пройдет через тяжкий труд деталей. С другой стороны, существует сильно рациональный и невидящий интеллект, с практическим и реалистическим уклоном и полным научным духом. Если посмотреть на Гегеля с некоторых точек зрения, то его обвиняют в мечтательности, пиетизме и мистическом богословии. Его слияние обычных противоположностей мысли в абсолютную истину, смешение религиозных и логических вопросов, общая непостижимость его доктрины – все это, казалось бы, подтверждает такое обвинение. Однако все это не противоречит грубой и язвительной силе понимания, простоте разума и определенной твердости темперамента. Этот философ во многих отношениях не отличим от обычного гражданина. Он презрительно относится ко всему слабому сентиментализму, почти безжалостно акцентирует внимание на том, что есть на самом деле, в отличие от того, что могло бы быть, и ведет свои домашние счета так же тщательно, как среднестатистический глава семьи. Это слияние двух тенденций мышления можно заметить в постепенном созревании его идей. В период его «Lehrjahre», или ученичества, с 1790 по 1800 год, мы видим, как изучение теологии в раннюю часть этого времени в Берне сменяется изучением политики и философии во Франкфорте-на-Майне.

Его цель в целом можно назвать попыткой объединить широту с глубиной, интенсивность мистика, жаждущего единения с Истиной, с расширенным диапазоном и ясностью искателей знания. Глубина ума лишь настолько глубока, насколько он смел, чтобы расширить и потерять себя в экспликации». Он должен доказать свою глубину упорядоченной полнотой реализованного им знания. Позиция и творчество Гегеля не будут понятны, если мы не будем иметь в виду оба этих антагонистических момента.

С одной стороны, существует тенденция применять те методы, которые уже были с блестящим успехом применены в различных отраслях науки, к критике объектов, которые в первую очередь не входят в сферу действия этих наук. Это использование жестких и быстрых линий разграничения и догматических методов, применение условий к необусловленному; и конечным результатом этого является сметающая религия rounu to ran. В конце концов, наступает время метафизических учений, которые пытаются связать Абсолют воедино посредством собственных слов; эмпиризма, который либо вообще упраздняет сверхчувственное, либо стремится привести его в соответствие с канонами науки; и кантовской системы, которая показывает недостаточность обоих этих методов, но не имеет ничего лучшего, что могла бы предложить[10 - Сравните фрагменты 50—102 «Логики».].

На другой стороне стоит притязание или уверенность, проистекающая из непосредственного и исконного единения с вечной Истиной. Вера» Якоби и «интеллектуальная интуиция» Шеллинга, дар гения, который видит истину с одного взгляда и видит ее целиком, – пророческое высказывание и восторженное видение Бесконечного – были в определенной степени необходимой реакцией против господства абстрагирующего интеллекта, который наслаждался различиями, условиями и категориями Начало девятнадцатого века в Германии, как и в Англии, было периодом бурления: было много огня, но, возможно, было еще больше дыма. Гений ликовал в своих стремлениях к Свободе, Истине и Мудрости. Романтическая школа под философским покровительством Шеллинга насчитывала среди своих литературных вождей имена Шлегелей, Тика, Новалиса и, возможно, Рихтера. Мир, как мечтало то поколение, должен был снова стать молодым – не за счет питья, как это делал Вордсворт, из свежих источников природы, а за счет эликсира, дистиллированного из увядших цветов средневекового католицизма и рыцарства, и даже из старых корней первобытной мудрости. Старые добрые времена веры и гармоничной красоты должны были быть возвращены совместным трудом идей и поэзии. К этому периоду зарождающейся и темнеющей энергии Гегель относится так же, как Лютер к дореформаторским мистикам, к Мейстеру Экхарту и неизвестному автору «Немецкой теологии». Именно с этой стороны, из философской школы гения и романиста, Гегель в конце концов был приведен не к простому повторению, а к системе, развитию и науке.

Возвести философию из любви к мудрости в обладание настоящей мудростью, в систему и науку – вот цель, которую он отчетливо поставил перед собой с самого начала. Почти в каждой работе и в каждом курсе лекций, независимо от их темы, он не упускает случая напасть на способ философствования, который заменял силу веры или убеждения вмешательством рассуждений и аргументов. Возможно, в нем было сильное сочувствие к той цели, которую преследовали эти немецкие коллеги, если их можно так назвать. Никто из тех, кто читает его критику Канта, не может не заметить его склонности к Бесконечному. Но он полностью отвергает интуицию, или прямое познание истины, как средство достижения этой цели. В то время как сторонники веры либо пренебрегают наукой как ограничением для духа, спокойно доверяющего свою жизнь Богу, либо всю жизнь стремятся к покою, которого так и не достигают, Гегель стремится показать людям, что Бесконечное не является непознаваемым, как хотел бы Кант, и что человек не может, как хотел бы Якоби, естественно и без усилий познать вещи Бога[11 - Сравните psges 103—111 ot tbs Logic.]. Он будет доказывать, что путь к Истине открыт, и доказывать это, подробно описывая каждый шаг на этом пути. Философия для него должна быть обоснованной истиной. Она не посещает избранных в ночных видениях, но приходит ко всем, кто завоевывает ее терпеливым изучением.

Для тех, – говорит он, – кто спрашивает королевскую дорогу к науке, нет более удобных указаний, чем довериться собственному здравому смыслу и, если они хотят идти в ногу с эпохой и философией, читать рецензии, критикующие философские работы, и, возможно, даже предисловия и первые параграфы самих этих работ». Во вступительных замечаниях излагаются общие и основополагающие принципы, а в рецензиях, помимо исторической информации, содержится критическая оценка, которая, в силу самого факта своего существования, превосходит то, что она критикует. Это путь обычных людей: его можно пройти в халате. Другой путь – путь интуиции. Он требует облачения первосвященника.

По этому пути движется облагораживающее чувство Вечного, Истинного, Бесконечного. Но называть это дорогой неправильно. Эти великие чувства естественным образом, не сделав ни одного шага, оказываются в самом святилище истины. Так могуч гений с его глубокими оригинальными идеями и высокими вспышками мысли. Но такой глубины недостаточно, чтобы обнажить источники истинного бытия, и эти ракеты – не эмпиреи. Истинные мысли и научные прозрения даются только тем трудом, который постигает и схватывает свой предмет. И только такое глубокое постижение способно породить универсальность науки. В отличие от вульгарной расплывчатости и скудости здравого смысла, эта универсальность – полностью сформированный и округлый интеллект; а в отличие от аристократической универсальности, в которой природный дар разума испорчен ленью и самодовольством гения, это – истина, облеченная в свою исконную форму, и таким образом ставшая возможным достоянием каждого самосознающего разума[12 - Phenomenologie des Geistes, p. 54.].

Это неоспоримое изречение, ставшее как бы звонком для дружбы Гегеля с его великим современником Шеллингом, является также лейтмотивом для последующего творчества философа. От Гегеля мы не ждем ни блестящих открытий гения, ни интеллектуального leger-de-ma’m, а только терпеливое распутывание разгадки мысли через все узлы и хитросплетения: намеренное прослеживание и проработка противоречий и тайн в мысли, пока противоречие и тайна не исчезнут. Настойчивость – секрет Гегеля.

Эта характеристика терпеливой работы проявляется, например, в непрерывном преследовании намеков и проблесков, пока они не перерастают в систематические и округлые очертания. Вместо смутных предчувствий и догадок об истине, фрагментов прозрений, годы его философских занятий заняты написанием и переписыванием в попытке прояснить и упорядочить массу его идей. Эссе за эссе, набросок за наброском системы сменяют друг друга среди его работ. Его первая большая работа была опубликована на 37-м году жизни, после шести лет, проведенных в университете в Йене. Заметки, которые ему приходилось диктовать мальчикам в гимназии в Нюрнберге несколько лет спустя, свидетельствуют о постоянной переделке.

Такая настойчивость в прослеживании каждого предположения истины до его плоскости во Вселенной мысли является особым характером апЛ» трудности гегелевской аргументации. Другие наблюдатели то и дело замечали, подчеркивали и, возможно, популяризировали тот или иной момент или тот или иной закон в эволюции разума. То тут, то там, размышляя, мы вынуждены признать то, что Гегель называл диалектической природой мысли, – тенденцию, благодаря которой идея, доведенная до крайности, отступает и поворачивает к противоположному полюсу. Мы не можем, например, изучать историю античной мысли, не отмечая этого явления. Так, упорство, с которым Платон и Аристотель преподавали и навязывали доктрину о том, что община является самодержавным хозяином нескольких граждан, очень скоро вылилось в школы Зенона и Эпикура, учивших правам самоистязания и обособления или столь же пагубному эгоизму социализма. Но проблеск внутреннего разлада в понятиях, которыми мы аргументируем, вскоре забывается, и его относят к разряду случайностей, вместо того чтобы отнести к общему закону. Большинство из нас делает лишь один шаг в этом процессе, и когда мы преодолеваем кажущуюся абсолютность одной идеи, мы довольны и даже жаждем броситься под ярмо другой, не менее односторонней, чем ее предшественница. Иногда возникает соблазн сказать, что ход человеческой мысли в целом, а также та ее часть, которая называется наукой, представляет собой в основном череду иллюзий, которые заключают нас в убеждении, что некая идея всеобъемлюща, как вселенная, – иллюзий, от которых разум раз за разом освобождается, только чтобы через некоторое время погрузиться под власть какой-то частичной поправки, как будто она и только она является полной истиной.

Или, опять же, позитивная философия демонстрирует в качестве одной из своих особенностей эмфатическое и популярное утверждение заблуждения, о котором много говорил Гегель. Одним из лучших достижений этой школы был протест против иллюзорной веры в некоторые слова и понятия.

В частности, указывая на недостаточность того, что она называет метафизическими терминами, то есть абстрактных сущностей, образованных рефлексирующей мыслью, которые являются не чем иным, как двойником того явления, которое они призваны объяснить. Объяснение существования безумия предполагаемым основанием для него в «безумном неврозе» или приписывание сна, который наступает после приема опиума, усыпляющим свойствам наркотика – это несколько преувеличенные примеры метафизического интеллекта. Позитивизм в его логических аспектах, по крайней мере, привил общее недоверие к абстрактным разговорам о сущностях, законах, силах и причинах, когда они претендуют на внутреннюю и независимую ценность или утверждают, что являются чем-то большим, чем рефлекс ощущений. Но все это лишь поверхностное восприятие, размышления умного наблюдателя. Когда мы приходим к Гегелю, на смену комическому восприятию опасности, кроющейся в терминах метафизики, приходит вторая часть логики; теория сущностного бытия, субстанций, причин, сил, сущностей, материй в их сущностной относительности.

ГЛАВА V. НАУКИ И ФИЛОСОФИЯ

Отстаивая права философии против догматизма интуитивных теорий и утверждая, что мы не должны ощупывать истину как бы дозированными глазами, а должны полностью открывать их на нее, Гегель не низводит философию до уровня одной из конечных наук. Название «конечные», как и название «эмпирические», не является названием, которого науки должны стыдиться. Они называются эмпирическими, потому что их слава и сила в том, что они опираются на опыт. Они называются конечными, потому что у них есть фиксированный объект, который они должны ожидать и не могут изменить; потому что у них есть конец и начало, – предполагая что-то, с чего они начинают, и оставляя что-то для наук, которые придут после. Ботаника опирается на исследования химии, а астрономия передает запись космических движений геологии. Наука взаимосвязана с наукой, и каждая из них является фрагментом. Эти фрагменты также никогда не смогут составить целое или совокупность в строгом смысле этого слова. Они откололись друг от друга, иногда случайно, а иногда по соображениям совести. Науки распускались то тут, то там на древе народного знания и обыденного сознания, по мере того как интерес привлекал внимание к различным точкам и объектам окружающего нас мира.

Заведите народное знание о любом предмете достаточно далеко, заменив полноту и точность расплывчатостью, и особенно придав численную определенность весу, размеру и мере, пока маленькая капля фактов не превратится в океан, а зародыш – в структуру со сложными взаимосвязями, – и вы получите науку. По своему происхождению это светящееся тело фактов объединено с приветственным кругом человеческого знания и невежества: но эта часть очень скоро обретает самостоятельность и принимает враждебное или негативное отношение к общему уровню ненаучного мнения. Этот процесс, который мы можем, с вульгарной точки зрения, назвать аномальным развитием, нерегулярно повторяется в различных точках поверхности обычного сознания. В одно время это небесные движения, вызывающие науку астрономию, в другое – деление почвы, вызывающее геометрию. Каждый из этих отростков естественным образом перекликается и видоизменяет весь спектр человеческих знаний, или то, что мы можем назвать популярной наукой; и таким образом, поддерживая свою собственную жизнь, он ускоряет родительский фонд вливанием новых сил, и поднимает общий интеллект на более высокий уровень и в более высокий элемент.